кнуть провинциальность среды Лариных и объяснить тем самым чисто кулинарным путем и аргументом всю несовместимость Онегина с этой средой. Этой же цели служит и упоминание в качестве гвоздя застольной программы – цимлянского (вместо шампанского), что для Онегина, имевшего и в деревне запас французских вин, представлялось, разумеется, совершенно смешным и вульгарным.
То, что скромное по количеству блюд меню (пирог как закуска) с русской водкой («звон рюмок»), жаркое, запиваемое цимлянским, затем блан-манже (бламанже) вовсе не служит основанием или признаком отрицательного отношения Пушкина к отечественной кухне и что его ирония относится скорее к едокам, чем к блюдам, хорошо видно из того, что в конце «Евгения Онегина», в неоконченных главах, поэт прямо говорит, что
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор…
. . . . . . . . . . . . .
Мой идеал теперь – хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Эти «желания» поэта перекликаются с запросами всех крупных художников в пору их творческой зрелости: как можно меньше суеты и мишуры вокруг, как можно больше покоя и обеспечения минимальных жизненных нужд. Вспомним Маяковского:
И кроме свежевымытой сорочки, Скажу по совести – мне ничего не надо!
Пушкин даже не вспоминает и о сорочке. Ему важна – еда, причем он готов ограничиться национальным русским минимумом – горшком щей. И это вовсе не случайность, не «блажь», не рисовка.
Именно то же самое «желание» в той же самой формулировке встречается у Пушкина в черновиках к… «Медному всаднику»!
…Я устрою
Себе смиренный уголок
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок,
Да сам большой… Чего мне боле?
Не включив «щей горшок» в «Евгения Онегина» по разным техническим причинам («Путешествие Онегина» было вначале написано по совету Катенина для полноты и естественности перехода от Онегина в деревне к Онегину, увидавшему Татьяну в Петербурге, но затем поэт все же пришел к выводу, что это оттянет развязку и сделает роман более растянутым и не столь «потрясающим», «сенсационным»), Пушкин нисколько не отказался от высказанного в них «желания» и постарался при первой же возможности вставить те же строчки в «Медного всадника».
Таким образом, мы можем сделать вывод, что Пушкин с уважением относился к отечественной, русской кухне, любил ее своеобразие, хотя и ценил одновременно вкусные блюда всех других народов. Его «гастрономический», «кулинарный» космополитизм очевиден, и этому можно привести еще десяток подтверждений.
Вообще «желудочный» патриотизм, «квасной патриотизм» был глубоко чужд Пушкину, равно как и его предшественнику и «учителю» Н.М. Карамзину, и его последователю и «ученику» И.П. Мятлеву (1796–1844), не только наиболее ярко выразившему свое отрицательное отношение к «квасному патриотизму», но и создавшему этот термин[11].
В «Рославлеве» Пушкин весьма точно и едко рисует это примитивное, пошлое, глупое понимание «патриотизма» в русском обществе, которое всегда связывает чисто внешние, не относящиеся к идеям и к духовной сфере понятия (еду, одежду, мебель) с высокими идеалами, с политикой, не имеющей к ним никакого отношения.
Особое же возмущение Пушкина вызывает конъюнктурность, конформизм русского общества, его готовность менять убеждения как перчатки, по любой команде свыше. Пушкин напоминает, что в начале наполеоновских войн подражание французскому тону было в моде.
Любовь к отечеству казалась педантством. <…> Заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны… Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка… Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием… Словом, общество было довольно гадко.
Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. <…>…Народ ожесточился. Светские балагуры присмирели… <…> Гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок; кто отказался от лафита, а принялся за кислые щи… Все закричали о Пожарском и Минине… Полина не могла скрыть свое презрение, как прежде не скрывала своего негодования. Такая проворная перемена и трусость выводили ее из терпения. <…> Окруженная людьми, коих понятия были ограниченны, слыша постоянно суждения нелепые и новости неосновательные, она впадала в глубокое уныние: томление овладевало ее душою; она отчаивалась в спасении отечества, казалось ей, что Россия быстро приближается к своему падению…
Как видим, Пушкин весьма серьезно относился к кулинарному антуражу, мастерски используя его не только как иллюстративный материал в художественных произведениях, но и как убедительный, иногда убийственный по своей насмешливости аргумент также и в своей публицистике, в политической полемике и сатире. Но об этом подробнее мы скажем ниже.
Теперь же, завершая обзор кулинарного антуража в «Евгении Онегине», обратим внимание еще на два вопроса из этой области.
Наряду с общим описанием русского помещичьего обеда, к которому Пушкин явно относится с иронией, он дает также подробное описание чайного стола, игравшего огромную роль в повседневной дворянской усадебной жизни в 30-е годы XIX века, причем в этом случае поэт проявляет явную симпатию. Кроме того, по всему роману «Евгений Онегин» рассеяно в разных местах не менее десятка различных упоминаний о чае; в то время как кофе упоминается в романе лишь трижды и без всяких особых эпитетов.
Пушкин останавливается на четырех основных видах употребления чая в русских дворянских семьях:
Чай ранним утром, подаваемый в постель
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай…»
Вечерний семейный чай
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал…
Чаи в любое время в связи с приездом гостей
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой
. . . . . . . . . . . . .
Но чай несут…
Чаи после званого обеда или поздно вечером в конце бала
Оставя чашку чая с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков.
Еще более подробно, чем на чае, останавливается Пушкин на характеристике вин, на сравнении свойств и качеств, физиологическом и эмоциональном воздействии шипучих вин (шампанского, цимлянского, горского) и красных сухих столовых вин (бордоского, кахетинского).
О шампанском
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной,
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я, помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей немало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!
. . . . . . . . . . . . .
Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему.
О бордоском
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
К Аи я больше неспособен;
Аи любовнице подобен,
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой…
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
Оценка эта не только весьма объективна и верна, но и весьма глубока, тонка, наблюдательна, так что ею отнюдь не пренебрегают и специалисты, виноведы-энологи.
Следует пояснить, что бордоские вина – это в основном красные выдержанные сухие и полусухие вина департамента Жиронды. Эти вина, обладающие высокой терпкостью, то есть высоким содержанием пектинов, катехинов и дубильных веществ, благотворно и даже целительно влияют на пищеварение. В России были распространены лишь весьма немногие марки бордоского, в основном Лафит, о котором и упоминает Пушкин как в «Евгении Онегине», так и в ряде других своих произведений. Во Франции бордоские вина носят общее название «Кларе» – это столовые массовые вина, общее ежегодное производство которых достигает 85 млн галлонов, из них 64 млн красного.
Лафит, точнее и правильнее Шато-Лафит, принадлежит к лучшим бордоским винам. Хороший Шато-Лафит требует выдержки двадцать лет. Вина, имевшие выдержку менее десяти лет, в XIX веке относились к «дешевым», «молодым». В настоящее время бордоское с выдержкой более пяти лет относится уже к «дорогим», «марочным». Во времена Пушкина имелась реальная возможность получать в России лучшие марки бордоского, во всяком случае, – натурального, в то время как шампанское, в силу его слишком высокого спроса в России, уже подвергалось либо фальсификации, либо подмене высоких сортов сортами худшего качества.
Это обстоятельство, вероятно, также не могло не повлиять на смену симпатий Пушкина, на то, что прежняя (лицейская) высокая оценка шампанского сменилась у него на высокую оценку бордоских вин.
Интересно, что, вероятно, предвидя удивление своих друзей или их несогласие с его оценками и сменой «винных» симпатий, Пушкин заранее строит своего рода оборону, пародируя или намекая на ту нелепую ситуацию, которая отражена у Грибоедова в «Горе от ума», когда Чацкого обвиняют в вольтерьянстве, франкмасонстве, затем в сумасшествии и объясняют все это якобы его непомерным пьянством.