Так, сухая, затянутая в рюмочку мисс Жаксон нарезывает тонкие тартинки, а горничная Лизы, Настя, демонстрирует свою «власть» над молодой госпожой тем, что в ответ на нетерпеливые расспросы последней о молодом бариче Берестове сообщает ей подробности о… блан-манже трех сортов, которое она ела на обеде у дворни в соседней деревне, ловко придравшись к требованию Лизы «рассказывать все по порядку».
Но самое интересное состоит в том, что в «Барышне-крестьянке», где, по сути дела, автор рисует нам довольно редкую картину идиллических отношений между молодыми барами и их крепостными слугами и служанками, а вся повесть в целом пронизана эдаким добродушным озорством, Пушкин находит весьма искусный ход, чтобы косвенно намекнуть внимательному читателю, что автор верит не во все, о чем сообщает, что сквозь его явную симпатию к героям рассказа все равно чуть-чуть, но просвечивает скрытая ирония.
Весь этот сложный и тонкий, зыбкий, чуть заметный ироничный намек Пушкин осуществляет путем слишком педантичного упоминания всех случаев обеда (о), завтрака (з) и просто застолий стола (с) без указания на определенное время. Читая рассказ, мы все время как бы слышим или видим некий ненавязчивый, но все же регулярно присутствующий рефрен: отобедали, пошли к обеду, сели за стол, вышли из-за стола, стол накрыт, завтрак готов и т. д. и т. п. Если выписать все эти выражения с начала и до конца повести строго по порядку, то их окажется всего четырнадцать и они будут располагаться не как-нибудь, не в поэтическом беспорядке, а весьма ритмично и даже в известной степени симметрично, образуя следующий рисунок:
о-о – с-с – о – с.
з-з – о-о-о – с-с-с,
где буквам соответствуют ключевые слова, в употребляемых Пушкиным различных фразах и выражениях: о – обед, с – стол, з – завтрак.
Вполне понятно, что подобной ритмичности просто не могло бы возникнуть стихийно, спонтанно, непродуманно и случайно. Налицо писательская работа, причем довольно педантичная, продуманная, кропотливая.
Могут сказать, зачем же Пушкину была нужна такая работа, заметить которую не в состоянии был простой читатель? Да, заметить, в смысле проанализировать и выявить, указать – на такое обнаружение мастерства не всякий читатель был бы способен. Но ощутить легкую иронию, почувствовать ее, не видя, не разбирая даже, откуда она исходит, то есть обнаружить на себе воздействие художественного обаяния Пушкина – на это способно большинство читателей, и именно для них в первую очередь и работал поэт.
В «Дубровском» и в «Капитанской дочке» мы встречаемся опять-таки с совершенно иным видом оснащения кулинарным антуражем этих произведений – в обоих случаях это оснащение обильное и подробное, но абсолютно разное по характеру и своим функциям.
В «Дубровском», где Пушкин буквально с первых же строк сообщает о большом значении еды для Троекурова, о том, что тот даже «раза два в неделю страдал от обжорства и каждый вечер бывал навеселе», автор как бы берет этим предуведомлением на себя обязательство реально показать в повести, как конкретно выглядело это «гурманство». И выполняет его, причем так, как никто другой и не догадался бы.
Во-первых, он дает основательную картину застолья, не упуская ничего – начиная с сервировки стола: «В зале накрывали стол на 80 приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и прилаживая скатерти». Во-вторых, он упоминает о форме приглашения к столу: «Наконец дворецкий провозгласил: «Кушанье поставлено!» Но в повести имеется и несколько иной вариант, для обычного дня: «Слуга пришел доложить, что кушанье поставлено».
В-третьих, указав, что «в домашнем быту Кирила Петрович выказывал все пороки человека необразованного», Пушкин не забывает сообщить читателю, что за обедом у Троекурова «тарелки разносили по чинам» и что «звон тарелок и ложек сливался с шумным говором гостей».
В-четвертых, Пушкин перечисляет конкретные блюда и напитки на обеде у Троекурова: жирная кулебяка, гусь с капустой, водка, наливки, горское и цымлянское, которое было благосклонно принято гостями под именем шампанского.
При этом мы с удивлением обнаруживаем не только сходство с составом и, так сказать, архитектоникой обеда в доме Лариных, но и существенное усекновение ларинского меню.
Жирная кулебяка соответствует жирному пирогу. Гусь с капустой соответствует как конкретная форма жаркого тому безымянному жаркому, которое подавалось в «Евгении Онегине».
Но бланманже у Троекурова отсутствует. Пушкин перенес его в «Барышню-крестьянку», как более соответствующее по своему характеру «девичье» блюдо, совершенно не гармонирующее с грубой натурой Кирилы Петровича.
Алкогольное сопровождение застолья Пушкин существенно «усилил», добавив к цимлянскому не только сходное с ним горское, но и – водку, наливки, которые у хозяина имелись для гостей попроще.
Наконец, «обед, продолжавшийся около трех часов, кончился; хозяин положил салфетку на стол, все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой».
Таким образом, Пушкин как бы «выполнил программу», добросовестно сообщив все дежурные данные к тому званому обеду, который имел место в «Евгении Онегине».
Но в данном случае для характеристики Троекурова Пушкину показалось этого мало. Чтобы сделать совершенно ясным, что для Троекурова стол, застолье, гурманство были не просто страстью к обжорству, а составляли важнейшую и даже «духовную часть» его жизни, Пушкин сообщает читателю такие дополнительные, и притом именно кулинарные, факты.
Кирила Петрович заботился о том, чтобы гости не только хвалили ему в глаза его обеды, чтобы они не только сами для себя ценили их, но и чтобы непременно разносили весть об искусстве его повара, ибо это приятно щекотало тщеславие Троекурова, придавало «высокий смысл» его существованию как уездного законодателя мод, как влиятельного человека, держащего в руках местное чиновничье-полицейское начальство. Фигура таких уездных боссов была чрезвычайно характерна для России. И в русской литературе, и в русской драматургии нередко изображались эти типажи: достаточно вспомнить Мурзавецкую в «Волках и овцах» Островского как наиболее поздний по времени персонаж. Однако уже Мурзавецкая во второй половине века представляла собой в известной мере анахронизм, хотя ее власть, ее влияние строились на использовании религиозного ханжества, на интригах и иезуитском обмане – на орудиях и приемах более современных, более утонченных и замаскированных, чем то примитивное, фамусовское «зажимание ртов» обедами и ужинами, которое применял по старинке, по примеру XVIII века, Троекуров. Вот почему Пушкин старался всяческим «выпячиванием» устаревшего, уже известного читателю, уже ставшего стандартным кулинарного антуража подчеркнуть, что в 30-х годах XIX века его Кирила Петрович со своими «кулинарными» приемами властвования – тоже анахронизм, что он еще может чувствовать себя героем лишь в глухой провинции, среди еще более отсталых, чем он, и, главное, обедневших дворян.
Вот почему повторение Пушкиным в «Дубровском» кулинарного антуража из «Евгения Онегина» (с небольшими коррективами), да еще на фоне подчеркивания «кулинарного» тщеславия Троекурова, было карикатурным приемом, так сказать, новинкой в использовании роли кулинарного антуража со стороны Пушкина.
Этой же задаче – подчеркиванию духовной ограниченности Троекурова – подчинена и другая, также «кулинарная» шпилька, которую подпускает Пушкин своему герою, замечая как бы мимоходом, что Кирила Петрович никогда не читал ничего, кроме «Совершенной поварихи», то есть кулинарной книги. Для современных читателей это замечание проходит незаметно. Поскольку «Дубровского» у нас изучают в школе, то произведение это, всегда сокращенное и адаптированное в школьных хрестоматиях, вообще считается детским и потому взрослые редко обращаются к нему, к его деталям на протяжении сознательной жизни, помня лишь в целом сюжет со школьной скамьи.
Но даже и те, кто замечает ссылку Пушкина на «Совершенную повариху», принимают это, так сказать, к сведению и не задаются даже вопросом, существовала ли в действительности такая книга, или же ее название всего лишь плод писательской фантазии?
Проверка книг гражданской печати XVIII века показывает, что книги с подобным заголовком не существовало. Нет ее и в каталоге личной библиотеки поэта. Более того, в XVIII веке не было ни одной кулинарной книги, которая могла бы быть издана от имени поварихи, то есть женщины. Все вышедшие в тот век кулинарные пособия писались, составлялись или, наконец, переводились с иностранных языков на русский только мужчинами, вследствие чего все их названия были «мужскими»: в них входили слова повар, кондитер, приспешник, кухмистер, но никак не повариха, стряпуха, кухарка. Первая поваренная книга, или, вернее, хозяйственный справочник, написанный женщиной – Екатериной Алексеевной Авдеевой (да и то в соавторстве с мужем, Р. Авдеевым), – была опубликована лишь спустя десять лет после смерти А.С. Пушкина, в 1848 году. Так что либо Пушкин специально сфантазировал, либо просто ошибся, произвольно выдумав название поваренной книги. С другой стороны, слово совершенная ясно указывает на то, что речь идет о произведении XVIII века и что Пушкин явно где-то слышал это слово, ибо оно было весьма модным у тогдашних издателей, стремившихся подчеркнуть его применением, что они дают своим читателям исчерпывающие сведения по тому или иному вопросу.
Так, существовали книги, имевшие название: «Совершенное воспитание детей»; «Совершенное описание строения мельниц»; «Совершенный лакировщик». Наличие «Совершенной поварихи» в этом ряду было бы вполне естественным. Однако, повторяем, подобной книги не существовало.
Зато были – и, видимо, одну из них имел в виду Пушкин – следующие известные поваренные книги:
1. Кухмейстера Андрея Христиана Криспа Поваренная книга с наставлениями, как всякие кушанья и хлебенное приготовлять, и с присовокуплением предписания о варении всяких ягодников. При Московском университете, 1775.