2. Яценков Н. Новейшая и полная поваренная книга в двух частях. Москва, 1790–1791.
3. Совершенной французский кандитор, или Полная кандиторская книга, расположенная по временам года. 1791. (Перевод с французского Яценкова.)
4. Малороссийская кандиторская книга. Москва, 1793. (Перевод с французского Яценкова.)
5. Левшин В. Словарь поваренный, приспешничий, кандиторский и дистилляторский. В 6-ти частях. Москва, 1794–1797.
6. Сумароков Панкратий. Словарь всех употребительных снедей, приправ и напитков из трех царств природы извлекаемых… Москва, 1800.
7. Левшин В. Русская поварня. Москва, 1816.
Сопоставляя все эти известные во времена Пушкина поваренные книги, считавшиеся в то время новейшими и самыми лучшими, и учитывая, что все они, без исключения, издавались в Москве, в признанной столице русского хлебосольства, где и раскупались и расходились не только по подмосковным имениям, но и по всей дворянско-помещичьей России, можно легко догадаться, что Пушкин в своем псковском имении Михайловском и в своей петербургской первой квартире на набережной Невы (а не в доме на Мойке, где он поселился после женитьбы) не имел этих книг и мог видеть их, да и то случайно, у своих московских знакомых.
Вот почему, по всей вероятности, у него произошла контаминация названий, и «Совершенный кандитор», совместившись в сознании с «Полной поваренной книгой», превратились в… «Совершенную повариху».
Но эта фантастическая книга как бы была для Пушкина общим символом всей кулинарной литературы конца XVIII века, которой располагала в то время Россия, и Троекуров, стоявший обеими ногами еще в прошлом столетии, должен был, согласно все той же пушкинской художественной правде, знать и признавать только одну «Совершенную повариху».
К этому следует добавить, что хотя Пушкин и неточно передал название, но он так и остался единственным из классиков, который все же обратился, причем дважды в своих произведениях, к специальной кулинарной литературе и упомянул о ней: в «Евгении Онегине» о В.А. Левшине и в «Дубровском» о «Совершенной поварихе». Никто более из русских литераторов ни до, ни после Пушкина так не поступал. Вполне возможно, что Гоголь или Островский могли заглядывать в поваренные книги, однако они об этом не упоминают. Скорее всего, их кулинарные знания, как у Крылова и Загоскина, были исключительно практическими, почерпнутыми в гостях, на обедах, при посещении ресторанов и т. д. Пушкин также обладал подобной практикой, но тем не менее он всегда считал необходимым обращаться и к систематическим книжным знаниям и этим сильно отличался от многих своих собратьев-поэтов, от литературной богемы. Он, как и Грибоедов, любил и ценил покой и основательность кабинетной, уединенной работы, особенно в 30-е годы.
Если в «Дубровском» все, что касается еды и застолья, вся гастрономическая фразеология, так сказать, вертится вокруг и ради персоны Кирилы Петровича Троекурова, если только из-за него Пушкин ссылается на мифическую поваренную книгу, то в «Капитанской дочке» вся кулинарная лексика располагается совершенно безыскусственно, свободно и абсолютно не привязана к чему-то определенному, не выполняет никакой служебной литературной роли, а просто присутствует, потому что в ней возникает естественная потребность по ходу повествования: герои повести едят, пьют, ходят в гости друг к другу, берут еду в дальнюю дорогу, – словом, живут обычной, повседневной жизнью, просто невозможной без еды. В «Капитанской дочке» Пушкин сообщает о самых неприхотливых кушаньях народной русской кухни: здесь, разумеется, щи и уха, соленые грибы и соленые огурцы, пироги и жареные поросята, чай, квас и, конечно, водка. В большинстве случаев вся эта еда и питье связаны в повести с именем Пугачева. Это он ест щи и уху (даже в заключении, перед казнью), соленые огурцы и жареного поросенка с кашей, это он пьет водку и, как истый казак (в противоположность москалю-русаку), отказывается от чая. В «Капитанской дочке» Пушкин вновь подчеркивает сословные различия в пище. Пунш, французское вино, чай с ромом – все эти, казалось бы, часто встречаемые в России и ставшие распространенными напитки в годину народного восстания получают отчетливую печать барских, господских, офицерских.
В то же время русская пища безраздельно господствует в повести, причем автор сообщает о двух региональных раритетах, специфических для оренбургского, и особенно башкирского, Приуралья, которые не встречаются больше ни у кого из русских писателей.
Нет сомнения, что, работая над «Историей Пугачевского бунта» и затем над «Капитанской дочкой», Пушкин услышал и с радостью включил в свой рассказ сообщение о медовом варенье, то есть ягодном, видимо вишневом, варенье, сваренном не на сахаре, а на меду, и о радикальном казачьем уральском средстве от тяжелого похмелья – огуречном рассоле с медом.
Мы уже отмечали, что отличительной чертой пушкинского применения кулинарного антуража является гибкое приспособление всего кулинарного материала к характеру, сюжету и идее определенного произведения.
Как известно, произведения психологические, или имеющие в основе ярко выраженную любовную интригу, или вообще посвященные каким-либо сильным страстям, например карточной игре, у всех писателей либо совершенно лишены кулинарного антуража, либо содержат его в минимальной степени, как символический знак, сигнал. Пушкин и здесь отличается от других. Он находит и для произведения, в котором главную роль играют страсти, далекие от гастрономии, – для «Пиковой дамы» – новые краски и новые приемы в своей «кулинарной» палитре.
Если подходить чисто логически, то в «Пиковой даме» нет, собственно, даже места для эпизодического упоминания еды или питья. Зачем? К чему? Каким образом? Ведь речь идет о карточной страсти и игре, об одержимом выиграть большой куш Германне, о наивной Лизе, сидящей, по сути дела, взаперти у старухи-графини, о попытках Германна, дежурящего на улице, проникнуть в дом графини, – где уж тут может быть место для еды?
Но что делает Пушкин? Он четырежды внедряет в этот некулинарный сюжет кулинарный антураж! Как? А очень естественно. И весьма изобретательно.
Первый раз – еще до того, как, собственно, начинается фабула рассказа, когда еще неясно, в чем он будет состоять и, следовательно, когда можно в качестве зачина, в виде преамбулы, вставить любую, в том числе и не связанную с основным сюжетом, орнаментальную заставку. Вот почему Пушкин прямо начинает свой рассказ с… застолья.
Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом, прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился…
И эта заставка оказывается не просто поводом начать рассказ, чтобы познакомить с действующими лицами, а играет важную роль – проиллюстрировать душевное состояние счастливых и несчастливых игроков наиболее простым, ясным, понятным всем способом, без всяких длительных описаний.
Счастливые – ели, несчастные – нет, им было не до еды. Все ясно и… просто. Таким образом, Пушкин находит отличный прием, отличную «работу» для кулинарного антуража – быть индикатором душевного состояния.
С той же целью использует Пушкин кулинарный антураж и тогда, когда рисует Германна после похорон графини.
Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много в надежде заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение.
Таким образом Пушкин как бы подчеркивает, что лучшего и наиболее естественного показателя, обнаруживающего истинное волнение, кроме как реакции человека на еду и питье, нельзя и придумать.
Во второй раз Пушкин использует кулинарный антураж как индикатор длительности, продолжительности… времени! И вновь оказывается, что психологически это наиболее точный индикатор!
…Однажды Лизавета Ивановна, сидя под окошком за пяльцами, нечаянно взглянула на улицу и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку. Она опустила голову и снова занялась работой; через пять минут взглянула опять – молодой офицер стоял на том же месте. <…>
…Она перестала глядеть на улицу и шила около двух часов, не приподнимая головы. Подали обедать. Она встала… и, взглянув нечаянно на улицу, опять увидела офицера. Это показалось ей довольно странным. После обеда она подошла к окошку с чувством некоторого беспокойства, но уже офицера не было…
В третий раз Пушкин находит для кулинарного антуража новое, но более традиционное применение: он иллюстрирует с его помощью стесненное положение Лизы в доме графини в качестве приживалки.
Лизавета Ивановна была домашней мученицей. Она разливала чай и получала выговоры за лишний расход сахара…
Наконец, в четвертый раз Пушкин указывает на еду, хороший стол как на составную, непременную часть нормальной, полноценной жизни счастливого человека. При этом в данном случае формулирует уже неоднократно получавшую у него выражение любимую мысль в более обобщенной и лапидарной прозаической форме: «…открытый дом, славный повар, ласковость и веселость приобрели (хозяину. – В. П.) уважение публики».
Интересно сравнить эту формулировку (повесть написана осенью 1833 г.) с более ранней, из IV главы «Евгения Онегина» (6 января 1826 г.) и из путешествия Онегина (18 сентября 1830 г.).
Как мы видели выше, Пушкин, объективно говоря, большую часть своего внимания уделяет русской кухне. На втором месте у него по числу упоминаний стоит, конечно, вино и водка, различные алкогольные напитки и уже на третьем месте французская кухня, подробнее всего представленная в «Евгении Онегине».
Точно так же в одном произведении, в «Путешествии в Арзрум», сосредоточены замечания Пушкина о «восточной кухне» – по сути дела, о разных национальных кухнях народов Юго-Востока империи: Прикаспия, Северного Кавказа и Закавказья.