Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор…
Но не всегда Пушкин использовал сарказм и иронию. Порой он применял даже свого рода «кулинарно-политический» гротеск.
Так, в черновых набросках последней, ненаписанной главы «Евгения Онегина» поэт прибегает к весьма гротескному и резкому по своему политическому смыслу «кулинарному» сравнению. Оно относится к персоне Александра I и одновременно ко всей монархии, к России как государству:
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.
Это четверостишье можно понять и как намек на военное поражение России в коалиционных войнах 1805–1806 годов и еще более как намек на дипломатический и политический провал всей политики защиты феодальной Европы от наступления победоносной революционной Франции.
Во всяком случае, оно в чрезвычайно краткой, эффектной, образной форме удивительно емко обрисовывает всю историческую ситуацию первых лет после прихода к власти Александра I, участвовавшего в убийстве своего отца, Павла I, и потому именно занимавшего в это время не только весьма робкое внешнеполитическое, но и внутриполитически не менее «смирное» положение.
Как видим, «кулинарные» сравнения различной тональности помогали Пушкину передавать более образно, более рельефно и сильно те оттенки его политических оценок, которые просто не могли быть доведены до сознания читателей в обычной и, так сказать, «нормальной» форме, ибо это значительно ослабило бы их эмоционально-смысловой заряд.
Но Пушкин брал примеры из «практики застолья» не только тогда, когда стремился к наибольшей образности и доходчивости своих политических характеристик.
Иногда он просто на примере обычных бытовых ситуаций пытался зафиксировать свое личное отношение, а вернее, интуитивно возникающее у него чувство к тем или иным социальным тенденциям, которые проявлялись в обществе еще неясно, едва заметно, но тем не менее уже задевали, беспокоили и вызывали даже досаду или гнев поэта.
Так, в «Станционном смотрителе» он делает авторское отступление, где подчеркивает, что «долго… не мог привыкнуть к тому, чтобы разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде…».
Эту же мысль, но в более общей, отвлеченной и констатирующей форме Пушкин высказывал еще в «Евгении Онегине»[12], где, повествуя о быте семьи Лариных, сообщал, что «за столом у них гостям носили блюда по чинам», а затем повторил ее в «Дубровском», где она характеризует деспотические порядки в доме Троекурова.
Но об отрицательной оценке этого явления Пушкиным в «Евгении Онегине» можно было судить лишь косвенным образом, учитывая, что это сообщение дается в контексте общего иронического отношения поэта к помещикам типа Лариных. В прозаическом же варианте Пушкин ясно говорит о своем личном отрицательном отношении к этому явлению русского барского хлебосольства и, кроме того, ясно объясняет, что же его в данном явлении возмущает. Дело, оказывается, не столько в самом порядке разноски блюд (по чинам), сколько в интерпретации этого установления, которую оно получает от холопов. «Разборчивый холоп», то есть мелкий исполнитель, раб, который тем не менее сам решает, кто, на его взгляд, на взгляд холуя, лакея, с его лакейских позиций, – важный или неважный, нужный или ненужный, полезный или бесполезный, значительный или незначительный в обществе и для общества человек. Вот что возмущает Пушкина!
Даже из контекста одной этой фразы такое понимание отношения Пушкина не вызывает сомнения. Так что «кулинарное» окружение проясняет позицию Пушкина. А это значит, что, только учитывая это «незначительное» высказывание, мы можем правильно, точно, с помощью самого Пушкина, исторически объективно разобраться в том крайне запутанном пушкинистами вопросе, каковы же были философские и общественно-политические взгляды Пушкина, или, если говорить более узко, более конкретно, как он относился к народу, массе и что понимал под «толпой» и «чернью» – «терминами», часто употребляемыми им в своих поэтических произведениях.
Дело в том, что в советском литературоведении существовали и поныне существуют две диаметрально противоположные точки зрения на политический облик Пушкина.
Первую можно было бы сформулировать словами известного шуточного (или полусерьезного?) стихотворения 30-х годов:
Пушкин, Лермонтов, Некрасов —
Трубадуры чуждых классов.
Эта точка зрения ведет свое начало от Писарева, «отрицавшего» начисто какую-либо «народность» и «революционность» Пушкина. И эта точка зрения нашла свое проявление в споре только что рождавшейся русской социал-демократии по поводу отношения ее членов и организаций к столетнему юбилею со дня рождения А.С. Пушкина в 1899 году. Так, в брошюре саратовской социал-демократической группы говорилось, что Пушкин «не был никогда другом народа, а был другом царя, дворянства и буржуазии: он льстил им, угождал их развратным вкусам, а о народе отзывался с высокомерием потомственного дворянина». В то время как большинство друзей Пушкина пошло после декабрьского восстания 1825 года на виселицу, в ссылку, на сибирские каторжные рудники, в казематы Шлиссельбурга и Петропавловской крепости, сообщала далее эта брошюра, сам поэт «был награжден тридцатитысячной рентой и званием камер-юнкера». Вот почему авторы саратовского воззвания призывали рабочих «бойкотировать юбилей, устроенный буржуазией».
Вплоть до середины 30-х годов в советском литературоведении встречались те или иные стороны этой оценки А.С. Пушкина. Лишь с 1935 года, с момента учреждения Всесоюзной Пушкинской комиссии по проведению нового столетнего юбилея поэта, на сей раз со дня его смерти, отношение к Пушкину и его творчеству стало резко меняться: поэт был бесповоротно отнесен к числу революционеров, ярых противников царизма, наречен лучшим и вернейшим другом декабристов и т. д. и т. п.
Пушкинский юбилей 1937 года приобрел значение и характер всенародного национального праздника, в котором участвовала вся страна и который был осуществлен как правительственное торжественное мероприятие первого ранга. Впервые в Большом театре на торжественном заседании присутствовало в президиуме не только все Политбюро и члены ЦК, но и весь дипкорпус. Вступительную речь произнес нарком просвещения А.С. Бубнов. Он охарактеризовал Пушкина как гениального преобразователя русской литературы, русского художественного слова, великого гуманиста, затравленного николаевской Россией. «Пушкин наш!» – воскликнул Бубнов под громовые аплодисменты всего зала.
С этих пор, с февраля 1937 года, все факты из жизни Пушкина и все слова из его произведений интерпретировались только в духе вышеуказанных оценок. А поэт Безыменский представил Пушкина даже как «провозвестника сталинской эпохи», так «совместив» свое личное славословие с подлинными строками Пушкина:
Вполне понятно, что после этого все литературоведение, от школьного до академического, стало объяснять все пушкинские связи, слова и даже намеки и поэтические метафоры лишь в одном, «прогрессивном» направлении. Оказалось, что, ненавидя «толпу», чернь, «народ», он понимал под этими словами, оказывается, «аристократическую толпу», «аристократию» и даже «дворянство», «свиту царя». Такая трактовка противоречила прямому смыслу самых подлинных пушкинских строк, достаточно ярко выраженному в его известном стихотворении «Из Пиндемонти».
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот счастье! вот – права…
Здесь, собственно, изложена главная часть политического и идеологического кредо Пушкина: поэт ясно подчеркивает, что он не желает встать на ту или другую сторону, считая, что «обе хуже», что любая общественная система – и буржуазная, парламентарная республика и абсолютная или конституционная монархия – прикрывают свою истинную властную суть пустыми, оболванивающими массы словами. И если уж дело доходит до окончательного выбора из двух зол, то Пушкин всегда склоняется к тому, чтобы выбрать монархию. Именно эта позиция Пушкина, неоднократно зафиксированная в его произведениях, и создала ему в дореволюционные годы и в первые годы революции репутацию «друга царя и буржуазии».
Однако дело обстоит гораздо сложнее, ибо можно привести немало примеров из тех же произведений Пушкина, где он крайне едко, критически отзывается о конкретных персонах царей, и особенно об Александре I. Тут и «кочующий деспот», и «плешивый щеголь, враг труда», и призыв к «цареубийственному кинжалу», и многое другое, на что и опиралась группа сталинских (без кавычек!) пушкинистов, с цитатами в руках обосновывавших «народность», «революционность» Пушкина. Однако, как мы уже успели заметить из вышеприведенного материала, ни те, ни другие цитаты за и против царя, за и против народа, толпы или черни не способны сами по себе объяснить нам позицию и политическое кредо Пушкина в целом. Чтобы определить их, нам необходимо понять ход его мыслей, разобраться в них, а для этого прежде всего уяснить себе, что же конкретно не удовлетворяет Пушкина в монархии, а что – в буржуазном обществе.
В монархии (и это четко отражено!) Пушкина не удовлетворяла прежде всего персона монарха, вернее персона некомпетентного и неавторитетного монарха. Вот почему он положительно относится к Владимиру Красное Солнышко, к Ивану IV Грозному, к Петру I и с несколько меньшим пиететом к Екатерине II, но абсолютно лишен всякого почтения к своему современнику Александру I, этому «плешивому щеголю». Именно в сравнении с Александром I, к которому Пушкин критически непримирим, у него проскальзывают ноты симпатии к Николаю I. Почему? Да потому, что как царь Николай I, тоже современник и тоже близко знакомый Пушкину человек, просто-напросто более похож на царя: он строг, немногословен, сдержан, – иными словами, более соответствует своей должности, более компетентен в управлении государством, чем его предшественник.