Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ.
Не изменяй теченья дел
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Затягивай державные бразды…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Будь молчалив; не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому;
Как звон святой он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
Вот позитивный образ царя, вот те рекомендации его внешнего и политического поведения, которые дает Пушкин и которые он считает необходимым, непременным для монарха, желающего иметь почтение и уважение народа.
Этот образ, несомненно, ближе и к Николаю I, и даже к Сталину, чем к либеральствующему, кривляющемуся, рисующемуся и неуверенно управляющему государством Александру I, про которого Пушкин говорит, что тот потерял только время: впустую провел царствование. Более негативной оценки деятельности царя нельзя и придумать.
Для Пушкина как историка не встает вопроса о том, кто из двух самодержцев более приятен, более прогрессивен или более жесток. Такой эмоциональный, «дамский» взгляд на историю чужд Пушкину, который является историком в еще большей степени, чем Карамзин, то есть совершенно чужд «сантиментов».
Он рассматривает вопрос с точки зрения государственной целесообразности и соответствия царя своему месту и историческому предназначению. Поэтому в монархии он не одобряет то, что не соответствует этому строю, то, что его дискредитирует, а не монархию саму по себе как тип государственного устройства. Умный, зрелый, решительный, болеющий за отечество, страну, государство и его крепость монарх полностью находит его одобрение.
А теперь посмотрим, что же не устраивает Пушкина в буржуазной республике? Здесь ответ тоже ясен, даже еще яснее: болтовня парламентариев и демократия, та форма, та оболочка, под видом которой ведется вся государственная деятельность.
Так, с явным неодобрением Пушкин пишет, что
Осел демократическим копытом
Пинает геральдического льва.
Он вполне серьезно считает, что «не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны». Отношение к республиканизму, либерализму и демократии у Пушкина в принципе отрицательное, в то время как к монархии оно отрицательно только к ее слабостям, дефектам, к ее несовершенству как форме правления.
Однако все это вовсе не противоречит личному свободолюбию Пушкина. Дело в том, что его свободолюбие чисто дворянского свойства, и притом усиленное или помноженное на свободолюбие художника, творческой личности, писателя и поэта.
Вот почему исторически и психологически логично, объяснимо и понятно, когда Пушкин говорит: «Феодализма у нас не было, и тем хуже. <…> Феодализм мог бы, наконец, родиться как первый шаг учреждения независимости, но он не успел…»
Следовательно, свобода для Пушкина состоит в полной независимости и от монарха, и от народа, и от верхов, и от низов, каковыми бы они ни были – буржуазными, мещанскими или аристократическими. А его оценка монархии и самодержавия, их историческое и политическое неприятие заключается в том, что самодержавие в России, к сожалению, слишком бюрократическое, слишком тупое, слишком подвержено случайности появления во главе государства незначительного, слабого, некомпетентного человека: и в этом его главный дефект. Самодержавие не развило в господствующем классе дворянства вкуса к независимости, к свободе. Наоборот: боится его самостоятельности, держит его под надзором, как и не господствующие классы, – и это еще больший дефект русского самодержавия[14].
Но Пушкин, как историк, понимает – от этого исторического факта уйти никуда нельзя. Надо решать все вопросы по улучшению России с учетом ее специфики. Брать же нечто противоположное самодержавию и монархии, то есть механически ориентироваться на ее конституционные противоположности – республику, демократию, либерализм – это совершенно неправильно, антиисторично и глупо. Ибо Пушкин-диалектик видит в этом величайшую искусственность, величайший формализм в подходе к решению вопроса о судьбах России. Именно здесь он расходится с декабристами-западниками.
«Поймите же и то, – восклицает он в споре с друзьями, – что Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой; что история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизо из истории христианского Запада!»
Если мотивы, можно сказать, вынужденно-позитивного отношения Пушкина к монархии в России и все его оговорки на этот счет теперь нам понятны и в них мы не можем усмотреть «реакционности», а должны видеть лишь объективную логику мышления Пушкина, считающегося с конкретной историей и историческими условиями России, то с отрицательным отношением к демократии, либерализму и республиканизму нам ясно еще не все.
То, что Пушкин отвергает эту триаду как тесно связанную с западноевропейскими формами исторического развития, это понятно. Но одно западное происхождение еще не может объяснить то, что Пушкин считает эти формы политической деятельности совершенно неприемлемыми в России. Ведь и в истории России существовало вече и в России имела место община, то есть формы общественной организации власти, а не личной. Почему же Пушкин считает этот путь неприемлемым, в чем та причина, по которой он не допускает возможности такого развития, не верит в ее реальность? Причины эти опять-таки в специфике российских условий.
Одну из этих причин Пушкин объясняет так: в России нельзя вводить никаких демократических мер, ибо они все и всегда будут ошибочны. Например, указ об экзаменах для всех с целью улучшить образование – мера как будто бы, по видимости, хорошая, справедливая, а главное – демократическая, призванная поднять уровень всеобщего образования, и правительство Александра I ее ввело. Нет, говорит Пушкин, вот это-то и есть механически перенесенное западничество, голое заимствование западных образцов без учета русских условий.
Мера эта, пишет он, «слишком демократическая, а потому и ошибочная». И объясняет это парадоксальное, как будто бы, умозаключение следующим образом: «…Так как в России все продажно, то и экзамен сделался новой отраслью промышленности для профессоров. Он походит на плохую таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороной». Но это одна причина. Взяточничество и злоупотребления, которые, как подчеркивает Пушкин, в России всегда были и будут следствием расширения демократии, являющейся у нас синонимом бесконтрольности, не могут, конечно, быть причиной отказа от ликвидации монархии и введения республики. Есть и другая, более серьезная, по Пушкину, причина, понять которую мы можем только с помощью расшифровки той его «кулинарно-политической» сентенции, которой мы вынуждены были предпослать столь обширное введение.
Особенности социальной структуры России – вот, говоря современным научным языком, то главное препятствие, которое видел Пушкин на пути введения западноевропейских рецептов политического и экономического развития России. Если взяточничество было недугом, свойственным русской администрации и чиновничьей бюрократии, а потому должно было неизбежно расти с расширением администрации (численным, территориально-географическим и особенно классовым), то еще более сильный недуг, не имевший даже точного термина, точного имени, названия, был свойствен социальной структуре крепостного общества. Этот недуг во времена Пушкина еще не проявился со всей своей силой. Пушкин не мог еще назвать его по имени, но, как историк и гениальный человек, он его почувствовал, ощутил. И зафиксировал в «кулинарно-политической» фразе.
Он испытывал раздражение, не мог никак примириться с тем, «чтобы разборчивый холоп» обносил его блюдом на губернаторском обеде – смотря на его африканское лицо и всклоченные бакенбарды и не видя ни погон, ни эполетов, спокойно решать, что «этой мелочи» он, ливрейный лакей, может и не поднести блюдо, пройти мимо, не заметить.
То, что это великий поэт и гений, холопу даже и в голову прийти не могло, такие категории для него чужды. Но показать свою маленькую власть лакея, облаченного в золотую ливрею, перед незначительным по фигуре и состоянию дворянином – это холоп может, умеет и даже к этому стремится, исходя из двух обстоятельств: во-первых, чисто сословного, из того, что раб не прочь отомстить хоть чем-нибудь своему (или чужому) господину. И во-вторых, из чисто лакейско-холопского чувства наглости: нагадить чем только можно человеку, заведомо большему, заведомо более превосходящему холопа, чтобы хоть на минуту испытать недоступное во все иные моменты чувство превосходства.
Пушкин, как человек в высшей степени наблюдательный, хорошо познал эту породу людей, сформированных крепостным правом в течение XVIII столетия – породу дворни, резко отличающуюся от крепостного крестьянства, занятого земледелием, скотоводством, работающего в сфере сельскохозяйственного производства.
Дворовые же люди – это та категория, которая послужила питательной средой и резервом для формирования всех социальных пороков русского общества к концу XIX – началу XX века. Именно из этой среды рекрутировался, с одной стороны, – «чумазый капитализм» России, ее купечество, а с другой, – социальное дно, преступный мир, и обе части этой бывшей дворни отличались неимоверным цинизмом, преступностью замыслов, помыслов и осуществлений, как в сфере экономики, так и в сфере человеческих отношений. От них, и только от них, пошли все виды социальной заразы и социальных болезней русского общества накануне революции. Революция очистила частично страну от этой заразы, но затем представители дворни взяли реванш, ожив в новых, военных и послевоенных поколениях советского мещанства. Маркс называл этот тип людей плебеями-прохвостами[15]