еняемых Загоскиным пяти-семи реплик, позволяющих наконец «выйти» на приглашение к столу. После Белинского предложенная им формула, по сути дела, входит во всеобщий драматургический оборот.
Спустя 40 лет после появления «Пятидесятилетнего дядюшки» Белинского образованнейший повар того времени метрдотель герцога Максимилиана Лейхтенбергского и Санкт-Петербургского дворянского собрания И.М. Радецкий писал в своем знаменитом кулинарном руководстве следующее:
«По принесении супа и пирожков в столовую дворецкий уведомляет хозяина, говоря: «Кушанье подано».
Между тем как кавалеры подходят к столу с закусками, дворецкий должен разливать на тарелки суп (из супницы) и подавать его каждой усевшейся за стол персоне (даме), вслед за супом обносить пирожками или кулебякой, начиная с почетной дамы, и таким порядком подавать далее»[16]. Таким образом, то, что стало в последней четверти XIX века «уставным правилом» господской кухни и обслуживания, Белинский уловил еще в 40-х годах, хотя тогда это казалось слишком обыденным для тех дворянских литераторов, которые стремились «избежать стандарта», пытались каждый раз употребить иную формулу приглашения к столу в своих произведениях.
Но Белинский первым заметил, что это не был «стандарт» в отрицательном понимании этого слова, а жизнь с ее бесхитростностью. Белинский сразу же заявил о себе как о враге литературных «ужимок».
И, кроме того, для него лаконичная и безличная формула «Кушанье подано» (без подобострастного «-с») звучала демократичнее других сословных форм приглашения к столу.
Кулинарный антураж, как лакмусовая бумажка, позволяет понять, что по своей натуре «неистовый Виссарион» мог быть только критиком, а не художником-драматургом, ибо, будучи прекрасным аналитиком, он умел разрабатывать чисто технические усовершенствования в драматургии. Белинский мог заставить кулинарный антураж играть в пьесе определенную роль, но он не в состоянии был наполнить его живым, сочным, конкретным содержанием, подобно тому, как сам в реальной жизни не способен был думать и помнить об обеде, ужине и вообще о еде и как одержимый работал ночь напролет над критической статьей, оставляя недопитым стакан чаю или недоеденной булку, несмотря на голод. Белинский нажил себе благодаря такому умению погружаться в работу чахотку, которая и свела его в могилу раньше времени, а его драматургические произведения приобрели в соответствии с этим чахоточную бледность. Но причина ее была вовсе не в отсутствии драматургической изобретательности Белинского, а в наличии у него совершенно иного склада и того качества таланта. И уяснить это помогает анализ кулинарного антуража в его произведениях, к которому он относился так же абстрактно, как и к необходимости заботиться о своем здоровье и о своем питании.
Белинский, видимо, остается единственным драматургом, пьесы которого не дают нам практически никакой возможности составить перечень упоминаемых им кушаний и блюд: он ничего конкретно не называл, кроме… воды.
Вот почему составить меню «обеда Белинского» просто невозможно. И это весьма закономерно и естественно – он и в жизни-то, по сути дела, никогда толком не обедал, редко ел горячую пищу, больше жил на сухомятке, да и то, видимо, ограничивался булкой, чаем, редко – молоком.
Так что взятое нами в эпиграфе высказывание Молешотта «Человек есть то, что он ест» не случайно: оно, разумеется, не отражает нашей философской позиции, но зато намекает на тесную связь между творческим воплощением кулинарного антуража в художественных произведениях и фактическим отношением того или иного писателя-драматурга к реальной пище, к «разным кушаньям и пробкам» в своей личной жизни. Пример Белинского, как ни парадоксально, доказывает и подтверждает этот факт, может быть, более наглядно и убедительно, чем даже пример таких гурманов, как Крылов, и таких жизнелюбов, как Пушкин.
М. Ю. Лермонтов1814–1841
Лермонтов отдал дань драматургическому творчеству в первой половине 30-х годов. Все его пьесы были написаны именно в этот период и после 1836 года он решительно и бесповоротно переходит к прозе.
За исключением «Маскарада», остальные драматические произведения менее известны и на больших сценах практически не ставились. Между тем изучение этих пьес с точки зрения использования в них кулинарного антуража позволяет нам не только узнать о вкусах поэта и уровне его кулинарных знаний, но и, как это ни покажется странным, кое-что уяснить и в более глубоких проблемах лермонтоведения.
«Люди и страсти»1830
Лермонтов дал своей первой юношеской драме немецкое название «Mensehen und Leidenschaften» и тем самым невольно «зло подшутил» над литературоведами, которые глубокомысленно указывают, что в ней якобы «заметно немецкое влияние Шиллера». На самом же деле если в ней что и заметно, то только то, что юноша Лермонтов знал и, по-видимому, любил более французского немецкий язык. Что же касается содержания драмы, то пьеса носит ярко выраженный автобиографический характер и ее сюжет, ее ситуации и коллизии почерпнуты вовсе не из книг, и тем более не из немецких, а из личных наблюдений поэта за истинно русским бытом деревенской помещичьей усадьбы.
Именно эта сторона пьесы особенно наглядно обнаруживается в ее кулинарном антураже. Кроме того, этот антураж в пьесе решен так, что свидетельствует и о весьма хорошей осведомленности Лермонтова в русских драматургических канонах.
Действие пьесы открывается классической русской ремаркой: «Утро. Стоит на столе чайник, самовар и чашки». То есть весь чайный прибор, хотя никакого чаепития еще не происходит. Фактически оно было начато до открытия занавеса, но затем нарушено, как нечто целое. Дарья (горничная, ключница и экономка) чай отпила. Это ясно. Все второе явление посвящено обсуждению между Дарьей и Василисой (служанкой) вопроса о… выдаче молока и сливок гостям к чаю. Дело в том, что Дарья выдает лишь молоко, последовательно отказывая всем в сливках, считая это непозволительной роскошью. Но формально выдвигает иную причину своей скаредности: ныне – пост. Ей удается отстоять свое мнение. Барышни вынуждены пить чай без сливок у себя в комнатах. То есть не за общим столом в зале.
Затем в следующем явлении сыновья Громовой также просят подать им чай в сад. Они также отделяются, завтракают на отшибе, а не за общим самоваром, как в дружной, порядочной, единой семье. Отсутствует даже сама хозяйка.
Все начало пьесы обрисовывает через кулинарный антураж и его традиционную, бытовую символику раздор и раскол в семье Громовых. Для русского, коренного зрителя, независимо от его социального положения, было абсолютно ясно, что раз уж члены семьи не сидят за одним столом с самоваром и общим чайным прибором, раз разбрелись из столовой залы, да еще в «святую», утреннюю, всегда такую мирную, благообразную трапезу, по разным углам, значит, дело из рук вон плохо, значит, трещина раскола глубока и серьезна.
Четвертое явление представляет собой совершенно новую декорацию, новую сцену – изба, в ней временно остановился находящийся проездом гусар Заруцкий. Кулинарный антураж, представленный здесь, также ярко выраженный «гусарский» или даже, можно сказать, стандартно-гусарский, почти карикатурно-гусарский. Заруцкий «сидит за столом, на котором стоит бутылка и два стакана». Вошедшему к нему по вызову внуку Громовой Юрию гусар, что называется, с ходу также предлагает выпить стакан вина!
Таким образом, в первом действии кулинарный антураж каждой картины дает ясное, четкое представление о расстановке действующих лиц в данной пьесе. Чай, молоко, сливки, с одной стороны, характеризуют в целом патриархальные устои помещичьей усадьбы, а вино, бутылки, попойка, с другой, – не менее наглядно символизируют беспутную и бесприютную «гусарскую жизнь» молодежи.
Именно в этой четкости и ясности, а не в «шиллеровских мотивах», и заключается, быть может, немецкое влияние в лермонтовском творчестве, ибо немецкая психология не терпит неясностей и недомолвок. Но краски для изображения этой по-немецки четкой картины Лермонтов использует сугубо национально-русские.
И надо сказать, что он прекрасно разбирается в этих красках.
Во всей остальной пьесе кулинарный антураж отсутствует, если не считать начала второго действия, где впервые появляется сама помещица Громова, и для ее характеристики автор вновь использует кулинарный антураж. В первой же реплике второго акта Громова ругает Дарью за то, что та дала на обед две курицы, а не одну. Читатель и зритель, который уже из первого акта знает, что барская семья состоит из шести человек (Громова, ее внук, две ее внучки и двое сыновей), может таким образом легко представить, о каких размерах порций идет речь.
Однако современный читатель судит лишь об относительной количественной стороне дела. От него оказываются совершенно скрыты более глубокие мотивы введения Лермонтовым этого эпизода, поскольку он не знает тогдашних традиций и представлений и в силу этого воспринимает отрицательное отношение Громовой к выдаче двух кур на обед лишь как показатель ее скупости. Такое представление упрощенно. Лермонтов ввел этот эпизод вовсе не для того, чтобы продемонстрировать и осмеять скупость помещицы, а из иных соображений. Каких – это можно предположить из учета всех обстоятельств данной пьесы.
Дело в том, что разделка курицы (птицы) на порции (так называемое транширование) была в то время уже общепринятым, но все же нововведением французской кулинарной школы, известным главным образом городским барам. Разделка эта предполагала транширование тушки курицы на шесть порций, так что шестерым едокам курицы хватало, что называется, в обрез. Дарья, как крепостная деревенская жительница, придерживалась, само собой разумеется, старой русской помещичьей привычки готовить обед с… запасцем: во-первых, каждый барин сам берет себе за столом кусок, который ему нравится, а не тот, который ему положат; во-вторых, могут приехать еще нежданые-незваные гости; а в-третьих, от барского стола непременно должны оставаться несъеденные куски, которые либо пойдут на приготовление других блюд для ужина, либо будут использованы ближними слугами. Исходя из этих соображений, на шестерых всегда были необходимы две курицы. Они давали четыре порции ножек (самых лучших частей, которые могли захотеть все) и две порции грудок (белого мяса), которые можно было дать девушкам (внучкам) и таким образом создать шесть хороших, полновесных порций по старому русскому расчету (по «жиликам»), и, кроме того, для случайных гостей, дворни и в качестве резерва и отстатков для ужина сохранялись еще второсортные части курицы: два горла, две тазоспинные кости, четыре крылышка – всего восемь кусочков, из которых можно было сделать еще две или три дополнительные порции. Такой расклад был минимумом для порций в старом, патриархальном помещичьем хозяйстве, и этого минимума придерживалась даже скупая, скаредная и злая ключница Дарья.