Вот почему и оценка кулинарного антуража в драматургии Лермонтова должна даваться не по количеству и даже не по ассортименту перечисленных автором блюд и напитков, а по уровню использования кулинарной лексики для более эффектного воплощения общего замысла драматурга.
Лермонтов – художник-диалектик. Именно поэтому он вовсе не стесняется для достижения общего эффекта всей пьесы изучать бытовые, кулинарные реалии столь детально и серьезно, как это не приходит в голову какому-нибудь ординарному «реалисту»-критику, полагающему, что романтические герои должны питаться воздухом, а реальные – исключительно черным хлебом, щами и свиным окороком, из чего и можно будет усмотреть их реальность.
Надо иметь в виду, что в лермонтовскую эпоху дворянская романтическая литература не только в России, но и в других странах Европы была насыщена бытовыми деталями, отражающими современный авторам быт, то есть бытие сословия, тесно связанное с личным поместьем, природой, с пиршествами, с досугом, «автоматически» обеспечиваемым трудом многочисленных слуг, челяди, без чего и невозможно было бы само свободное и возвышенное творчество дворянских писателей, поэтов, художников.
Романтики это прекрасно понимали и потому не отделяли и не исключали быта, в том числе еды, описаний пиршеств, попоек из своей жизни и из своего творчества.
Достаточно привести примеры бытовых подробностей в повестях А. Бестужева-Марлинского, в мистерии В. Кюхельбекера, в романах Н. Полевого и других, чтобы стало сразу ясно, что в ту эпоху внутренний мир духовно развитой личности вовсе не был зависим от обстоятельств быта настолько, чтобы быть их зеркальным отражением. Хороший, обеспеченный, а еще лучше роскошный, стабильный быт воспринимался как нормальное, естественное условие жизни и творчества, но не смешивался при этом с творчеством. Романтизм в душе и в творчестве вовсе не мешал поэту или драматургу хорошо есть и пить, не заботясь о средствах для этого. Таков был стиль сословия и стиль эпохи. Даже более стесненные в средствах, чем русские дворянские писатели, писатели-романтики этой эпохи в других странах (в Германии – Г. Гейне и Э.-Т.-А. Гофман, в Польше – А. Мицкевич, во Франции – молодой В. Гюго), будучи до мозга костей романтиками по своему духу и творческому стилю, отнюдь не чуждались, не избегали быта, а лишь поэтизировали его, насыщая и уснащая им свои произведения. Такова была эпоха, такова была ее литературная традиция.
Можно сказать, что быт, и в частности кулинарный антураж, в произведениях ряда романтиков, в том числе и у Лермонтова, стал играть ту же самую роль, которую раньше играл пейзаж, природа, у сентименталистов и ранних романтиков конца XVIII – начала XIX века. И драматургия Лермонтова это прекрасно подтверждает: его кулинарный антураж служит как бы «пейзажем души» его действующих лиц. Происходит, таким образом, субъективизация кулинарных деталей – явление полное романтики, романтичное по своей сути, ибо при этом кулинарные лексемы полностью утрачивают свое чисто съестное значение.
Нет причин сомневаться в высоком романтизме Лермонтова. Но и нет никаких оснований отказывать ему в глубочайшем знании кулинарных реалий и в способности проникновения в них для использования в драме при обрисовке своих романтических героев.
А теперь обратимся к конкретному списку блюд, напитков, кушаний и кулинарных изделий, которые Лермонтов упоминает в своих драматургических произведениях.
ПРОДУКТЫ
• Хлеб
• Курица
• Мороженое
НАПИТКИ
• Вода
• Лимонад
• Чай
• Вино (без марки)
• Шампанское
• Молоко
• Сливки
Примечательный список!
Как резко он отличается от пушкинского!
Ни одного кушанья, ни одного блюда, ни одного конкретного, «бытового», обыденного наименования!
Продукты уже наполовину абстрактны: хлеб как слишком общее обозначение еды, как символ еды вообще, а курица (сырая) еще должна пройти массу превращений (холодная и горячая обработка, обжаривание, тушение, гарнирование), чтобы стать блюдом.
Но главное, 70 % от всех пищевых лексем занимают жидкости. Жидкости, как мы уже неоднократно отмечали, особенно сценичны. Именно поэтому их всегда любили и любят драматурги. Жидкости можно считать «драматургическими кулинарными изделиями». И у Лермонтова превалирующая любовь к ним выражена предельно ясно: 70 %.
И еще одна примечательная вещь. Алкогольные напитки, занимающие основное место у всех драматургов, у Лермонтова представлены более чем скромно: вино указано безлично, без наименования сорта или марки, а шампанское (тоже без марки) – просто неизбежно для любой пьесы в XIX веке. Так что сверхминимум алкоголя! Из пяти жидкостей лишь один горячий – чай. И это тоже необычно, и от такого набора так и веет мрачным символическим романтизмом. Единственное пищевое изделие – мороженое – опять-таки холодное блюдо. И наконец, все кулинарные лексемы у Лермонтова – в одно слово! Предельный лаконизм! Сдержанность! Стиль!
Но и это еще не все, что приберег молодой Лермонтов нам на удивление и размышление: как бы мы ни рассматривали все элементы этого списка, сколько бы ни прикидывали и так и эдак, нам не удастся совместить два продукта или изделия друг с другом! Они все кулинарно изолированы. Если мы хотим попробовать что-то из них, то сможем фактически попробовать только одно. Поэтому устроить не только обед, но даже и просто затравку из лермонтовского списка невозможно. Этот кулинарный антураж явно не предмет быта, он предназначен для драматургического произведения, для сцены, для решения задач той или иной пьесы, и именно там живет, действует, выполняет свою роль. В отрыве от пьесы он негож, ибо задуман не как еда, а как кулинарные лексемы.
Как просто и как блестяще подтверждает этот кулинарный антураж глубокий, сильный, органичный романтизм Лермонтова. Разве после того как мы убедились в его «несъедобности» и в искусном подборе, обеспечившем эту «несъедобность», могут у кого-то явиться сомнения в том, что Лермонтов, прекрасно разбираясь в гастрономии, был истинным «королем русского романтизма», если только не понимать романтизм примитивно?
Н. В. Гоголь1809–1852
Николай Васильевич Гоголь считается самым «кулинарным» классиком русской литературы первой половины XIX века. Эту славу ему в основном принесли «Старосветские помещики», насыщенность которых кулинарной лексикой в расчете на сотню слов, несомненно, превосходит всякое любое литературное произведение той эпохи. Но в целом и «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород» и «Тарас Бульба» сильно сдобрены кулинарной лексикой, особенно по тогдашним меркам русской словесности. Однако этот факт прошел бы, видимо, менее замеченным русским читателем или слился бы с другими бытовыми подробностями гоголевских произведений, если бы не его этнографичность.
Украинский стол, блюда совершенно неизвестные русскому образованному читателю были главной причиной того, что на «кулинарные» отступления Гоголя было обращено особое внимание. Они бросались в глаза не только дворянину 30-х годов, но и русскому разночинцу 40–60-х, а в конце века и русскому рабочему, приобщавшемуся к литературе.
Надо прямо сказать, что в 30-х годах далеко не все современники Гоголя были восхищены и умилены этой «украинизацией русской литературы», хотя подавляющая часть критики приветствовала новизну темы, стиля, бытовых подробностей и вовсе не обнаруживала никаких националистических «претензий», искренне считая все то, что сообщал Гоголь, «народным», «российским», подобно тому, как и до наших дней городские интеллигенты считают колядки русским народным празднованием Рождества, искренне не подозревая, что это чисто украинский, даже польский обычай, совершенно неизвестный и даже психологически чуждый русской деревне, русским традициям и условиям.
Но Гоголь, который, подобно академику А.В. Никитенко, был лоялен к политике царизма в Малороссии, такие вещи превосходно сознавал, тонко чувствовал и, опасаясь перегнуть палку в суровое николаевское время, попытался в «Мертвых душах» уравновесить свое прежнее внимание к экзотическим украинским блюдам соответствующим вниманием к русскому помещичьему столу, тем более что путешествие Чичикова по России давало прекрасный повод для ненавязчивого, но постоянного обращения к русской кулинарной тематике. Позднее Гоголь в «Петербургских повестях» свел кулинарный антураж до обычного петербургского минимума, притушив гастрономическую лексику до общепринятой в русской литературе нормы.
В известной степени благодаря этому обстоятельству Гоголь не прослыл подобно Тарасу Шевченко и М.М. Коцюбинскому «малороссийским» писателем, а вошел в великую русскую литературу и воспринимается ныне, начиная от школьника и кончая академиком-литературоведом, как несомненно русский классик.
Рядом с прозой драматургические произведения Гоголя, его комедии, создававшиеся в петербургский период, естественно, бедны кулинарным антуражем. Тем не менее по сравнению с другими своими современниками Гоголь занимает ведущее место по количеству и качеству использованного «кулинарного» материала.
«Ревизор»1835
Особенно выделяется в этом отношении «Ревизор». Это, несомненно, самое «кулинарное» из драматургических произведений Гоголя.
Если читать его, тщательно обращая внимание на развитие только кулинарной темы, становится совершенно очевидно, что Гоголь старался создать при помощи кулинарного антуража не только выразительный психологический образ Хлестакова, но и строил всю динамику и эволюцию его превращений – от жалкого, трусливого «щелкопера», заискивающего у собственного слуги, до наглого, амбициозного враля, выдававшего себя за петербургского сановника, – в значительной степени при помощи кулинарного антуража. Современные литературные критики почему-то любят вспоминать лишь «тридцать пять тысяч курьеров», чтобы охарактеризовать хвастовство Хлестакова. Но ни сам этот единичный пример, ни хвастовство вовсе не являются наиболее характерными признаками хлестаковщины. Это лишь поверхностное впечатление. На самом же деле главная черта Хлестакова состоит в том, что это хамелеон, мошенник, пустышка, какими были тысячи таких же «щелкоперов» в чиновном Петербурге; это тип выродившегося дворянина, не доросшего даже до мелкого разночинца по своему человеческому уровню. И тогдашний зритель или читатель мог понять это лучше всего из сопоставления простых, знакомых каждому из практики жизненных коллизий, причем из самой элементарнейшей, самой обыденной из них: из отношения к еде, из материальных возможностей разных сословий, из личных и сословных склонностей, обычаев и привычек в сфере застолья. Именно по отношению к еде и по уровню еды зритель мог ясно видеть, «кто есть кто» в гоголевской комедии.