мление пожрать, особенно за чужой счет, столь характерное для чиновного Петербурга, открыло Гоголю глаза на то, что и вполне добротная сама по себе еда, и стремление обладать ею «задарма» являются источником многих общественных бед в России: взяточничества, служебных злоупотреблений, карточной азартной игры, разорительной для дворянского сословия, наконец, самого дешевого мошенничества.
Да и собственно сама по себе «хлестаковщина» как образ жизни и поведения тесно связана с разложением того «доброго», «сытого», патриархального старосветского быта, на место которого заступили денежные отношения, придавшие даже одному из символов старых патриархальных устоев – русской кухне, русскому хлебосольству и кулинарной щедрости – совсем несвойственные им изначально, пошлые, отрицательные черты.
Гоголь, как и во всем своем творчестве, по существу, плачет, льет слезы, сокрушается по поводу разрушения столь милого ему старосветского быта. Он не желает, чтобы Хлестаковы были или даже расценивались кем-то как наследники этого быта. Вот почему он старается развенчать утверждение Хлестакова о том, что тот любит (и, следовательно, ценит, понимает) хороший стол, хорошую кухню. Гоголь всячески подчеркивает, что и в этом вопросе Хлестаков нагло лжет, что он и тут примазывается к благородным людям, не имея с ними ничего общего.
Как и в случае со счетом за «два соленых огурца», так и в сцене послеобеденного хвастовства Хлестакова Гоголь ясно дает понять, что его «герой» плохо разбирается в кухне вообще и ни черта не смыслит в хорошей кухне, хотя, по вкусу, конечно, всегда отличит хорошо приготовленное от плохого. Так, Хлестаков не может соврать ни одного названия блюда со стола петербургских вельмож и в качестве кулинарных чудес и изысканной кулинарной экзотики столичной кухни способен привести только арбуз. То есть весьма дешевый, заурядный, простонародный, вроде семечек, деревенский «фрукт», но редкий, недоступный для бедного петербургского регистратора в связи с тем, что в дожелезнодорожной России доставка арбузов в Петербург требовала много времени и совершалась с большим опозданием и в ограниченных масштабах. Даже в конце 70-х годов XIX века, когда и Москва и Петербург оказались связаны с Нижним Новгородом железнодорожным сообщением, а последний получал дешевые царицынские арбузы по Волге, то и тогда цена арбузов в Петербурге была от полутора до трех рублей за штуку! В то время как в Москве их цена составляла от 25 до 50 коп. за штуку в эти же годы. Можно себе представить, сколь велика была разница в цене на этот «фрукт» во времена Гоголя между петербургским и украинским рынком, где арбуз продавался за 3–5 коп., а то и дешевле, но в Петербурге, возможно, стоил и 5 руб. и даже более того.
Современный Гоголю читатель был хорошо осведомлен о конъюнктуре тогдашних цен в империи, но Хлестаков со своим узким чиновничьим горизонтом, со сведениями лишь из петербургской чиновничьей жизни и знанием лишь петербургских условий, вовсе не разбирался в том, как жила остальная империя, ибо с хозяйством такие люди уже не были связаны: с деревней они порвали, крепостных почти не имели, сами ничего делать не умели, практическими навыками жизни не обладали. Словом, это были пустышки, как определяет их и сам драматург, и его герой – городничий.
Для этих пустышек цена в 3–5 руб. за арбуз на петербургском рынке была, конечно, доказательством «редкостности» этого «фрукта», ибо на том же рынке в это время откормленные гуси весом до 5–6 кг продавались за 80 коп. (максимум 1 руб.) за пару! А индейки еще больших размеров ценились всего от 1 руб. до 1 руб. 50 коп. также за пару! Такова же была цена откормленного поросенка и даже целой туши… теленка, которую можно было приобрести за 1 руб. 50 коп. – 2 руб.
Следовательно, на 3 руб. и тем более на 5 руб. можно было жить сносно полмесяца, а то и месяц, так что цена водянистого арбуза, естественно, представлялась фантастической такому щелкоперу, как Хлестаков. Выдавая арбуз за кулинарное чудо, Хлестаков грубо путал такие разные понятия, как стоимость того или иного продукта вследствие отсутствия его на рынке и высокая оценка кулинарного вкуса любого продукта, обнаруживая этим всю свою обывательскую, мещанскую, а не дворянскую сущность. В этом-то и состояла критика Гоголя хлестаковщины как качества мелкого, оскорбительного для подлинного дворянина, как типажа, не имеющего ничего общего с понятием дворянства. И именно эта сторона гоголевской критики была понята и оценена высоко самим царем. А уяснению этого помогло то, что инструментом критики был выбран кулинарный антураж. Отсюда критика хлестаковщины вовсе не воспринималась современниками как критика тогдашнего общественного строя и его пороков, а расценивалась как критика тех конкретных мошенников, которые пытались опорочить и дискредитировать этот строй своими некомпетентными действиями.
Сомнительность определенной социальной чиновничьей прослойки Гоголь последовательно обнажает… через кулинарную некомпетентность Хлестакова. Если бы тот был настоящим, благородным дворянином, он бы легко мог назвать не одно, а с десяток французских блюд, принятых в то время в высшем свете Петербурга. Но он даже ради хвастовства сделать этого не может, он не знает ни одного подлинного названия этих блюд, ибо никогда их не ел, никогда даже о них не слыхал. Все, на что хватает его фантазии, это на то, чтобы сослаться на какой-то безликий и абстрактный «суп в кастрюльке прямо на пароходе… из Парижа», из которого никаким конкретным содержанием и не пахнет. Какой суп, из чего, каково его наименование? – вот вопросы, мгновенно возникавшие у зрителя 30–40-х годов XIX века, как только он слышал со сцены вышеприведенные слова Хлестакова. И они мгновенно покрывались таким же хохотом, как и слова Митрофанушки о пяти-шести подовых пирогах. Зритель знал предмет и оценивал, как и рассчитывал Гоголь, такие реплики по их истинному достоинству.
Тому, что Гоголь рассчитывал на этот эффект, специально «планировал» и тщательно подготавливал его «литературными средствами», мы имеем, к счастью, достоверные, документальные доказательства, хотя об этом можно было бы сделать вывод и априорно, зная лишь одну манеру работы писателя, его страсть к «обработке» чужих идей, сюжетов или реальных фактов и умение придать им совершенно иную интерпретацию, дать им иной, чисто гоголевский облик.
«Суп в кастрюльке… из Парижа», кажется, воспринимается таким же абсурдом и больной фантазией, как и другие гоголевские сюрреалистические вымыслы вроде Вия и Носа, ибо с бытовой и чисто кулинарной точки зрения это нонсенс: можно импортировать любой пищевой продукт из любой части света, за любую цену лишь при одном условии – чтобы этот продукт, это пищевое изделие было бы экзотическим. История гастрономии человечества полна подобными случаями: так, чай, кофе, какао, ананасы, сахар и все классические пряности и тропические фрукты были доставлены и продолжали затем веками доставляться с других концов света в Европу (порой за баснословные цены), именно в силу того что все эти продукты были экзотичны и своеобразны по вкусу, что они никоим образом не могли быть воспроизведены или имитированы местными европейскими средствами – ни ботанически, ни кулинарно. То же самое относилось позднее и к готовым пищевым изделиям: в XIX веке французские пирожные доставлялись из Парижа в Москву, а филипповские московские калачи – в Париж вопреки всем трудностям перевозки, ибо изготовить аналогичные изделия с их подлинным национальным вкусом было возможно лишь в месте их исконного происхождения, где были не только мастера и секрет рецепта, но и иные, чисто местные неповторимые условия: местная вода или местное оборудование.
Для супа – и это должно быть понятно любому – никаких особых условий и продуктов не требуется, как с точки зрения технологии, так и с точки зрения кулинарной композиции. Любой суп – хоть называй его трижды экзотическим – все равно останется супом, то есть варевом, состоящим наполовину из воды и наполовину из мяса (рыбы, дичи, грибов), овощей и круп. Все эти виды продуктов интернациональны. Любой суп имитируется в любой точке земного шара. Даже черепаший суп превосходно имитируется с помощью обычной телятины.
Таким образом, «суп в кастрюльке… из Парижа» – типичная чушь в смысле кулинарной экзотичности, чушь вполне достойная уст и ума Хлестакова, или, иными словами, – классическая хлестаковщина.
Однако Гоголь вовсе не выдумал из головы, не сфантазировал эту чушь. Эта подробность во вранье Хлестакова имела реальное основание: Гоголь, видимо, слышал в петербургских кругах о том, что в 1821 году дипломат К. Я. Булгаков писал своему брату, московскому почтмейстеру А.Я. Булгакову, знакомому с Вяземским, Пушкиным, Жуковским и другими литераторами, о том, что граф М.С. Воронцов, посол России в Англии, прислал ему из Лондона «черепаховый суп, изготовленный в Ост-Индии». Это были… консервы, изобретенные еще в 1804 году в Париже Франсуа Аппером.
Парижский ресторан Робертсона, получавший натуральные экзотические продукты из Индии, изготовлял по методу Аппера консервы из этих продуктов и рассылал их в разные страны богатым заказчикам.
Поскольку в России получатели консервов насчитывались единицами и, по-видимому, не превышали трех – пяти человек за всю первую половину XIX столетия – причем это были люди самого высшего общества и только аристократы-дипломаты, – то в 20–40-х годах XIX века консервы в России мало кто мог видеть в натуре и о них, естественно, ходили самые разнообразные, но крайне туманные слухи, как о «каких-то жестяных посудах нового употребления, где пища сохраняется от порчи»[18].
Гоголь, несомненно, знал об этих слухах, быть может, даже специально интересовался ими, наводил о них справки. Вот почему во второй редакции «Ревизора» он так формулирует реплику Хлестакова в сцене вранья: «Вот, например, был у графа Кочубея, ему кушанья присылают прямо из Лондона». Здесь многое крайне близко к правде, к сообщению К.Я. Булгакова: и Лондон, и некогда реальный сотрудник лондонского посольства Кочубей, но в то же время добавлен и явный вымысел – всем было известно, что Кочубеи не графы, а князья, и князь В.П. Кочубей, которого имел в виду Гоголь, был в то время вначале членом Коллегии иностранных дел, вице-канцлером (1802–1809), а затем министром внутренних дел России (1809–1825). Но в окончательной сценической редакции «Ревизора» Гоголь постарался совершенно отойти от всякой фактической точности и гротескно усилил до абсурдности это сообщение Хлестакова, выдумав «кастрюльку прямо из Парижа», чтобы всемерно усилить нелепость и комизм этой версии, лишив ее всякой тени достоверности. В результате получилось очень по-хлестаковски глупо и очень по-гоголевски сюрреалистично.