Словом, та кулинарная сторона, в которую была облечена критика хлестаковщины, со временем, с изменением зрителя, эпохи и утратой прежних понятий, поблекла, перестала работать. Отсюда ясно, что «Ревизор» со временем многое потерял и будет еще более терять в своем первоначальном обаянии и остроте по мере того, как мы все более будем уходить дальше от понимания условий жизни первой половины XIX века.
«Женитьба»1841
Критика столь несимпатичного Гоголю петербургского быта была продолжена драматургом и в другой его пьесе – «Женитьбе».
Здесь Гоголь, что называется, совершенно уяснил для себя или по крайней мере постарался свести свои выводы о главной черте и главном пороке столичных чиновничьих нравов и застольных обычаев к простой (или, может, кажущейся упрощенной?) формуле: все начинается и кончается выпивкой, всякое русское мещанское застолье, по сути дела, ограничивается пьянством или сводится к нему. Этот вывод безрадостен, он сродни выводу о том, что административная глупость, взяточничество и мошенничество – вот те «три кита», которые подрывают Россию, о чем явно сказано в «Ревизоре». Теперь же Гоголь добавляет и четвертый «устой», на котором покоится российская действительность, – пьянство. Ясно, что пришедший к столь безрадостным выводам писатель только и мог воскликнуть: «Скучно жить на этом свете, господа!» Но он в то же время, приспосабливаясь к условиям николаевской России, продолжал выражаться обиняком в этих своих выводах, говорить о них не прямо, а косвенно, в том числе опять-таки через кулинарный антураж.
Во времена Гоголя, как известно, стала распространяться в чиновном Петербурге новая кулинарная мода на закуску, заменявшую собой кое-где и обед, и званый стол, и официальную отдачу визитов. Закуска, то есть то, что в Европе уже с XVIII века стало составлять понятие холодного стола, оказалась как нельзя более приспособленной к русским условиям столичной жизни и нравов.
Во-первых, русские имели всегда такие национальные кушанья, которые хорошо подходили для закуски (овощные соленья, квашенья, моченья, рыбные и мясные копченья, заливные и холодцевые блюда), а к этой закуске идеально подходила водка. То, что к такому холодному столу не надо было долго готовиться, не надо было разогревать или приготовлять на огне и тратиться на дорогие в столице дрова, и, наконец, то, что можно было быстро отделаться от гостей после того, как они сожрут закуску, – все это способствовало большому распространению закусочного стола именно в суетливой столице, в то время как в Москве все еще крепко держались доминанты горячего, широкого, многоблюдного обеденного стола.
Гоголю, привыкшему к домашней, уютной и вкусной украинской кухне, петербургский, смахивающий на трактирный, закусочный бесприютный стол был явно не симпатичен. И он, разумеется, не без ехидства и известной утрировки, решил высмеять его в своей пьесе «Женитьба».
Его мужчины – действующие лица «Женитьбы» – по сути дела, субъективизированные закуски или напитки, принадлежности закусочного стола.
Так, Яичница, что называется, «в лоб», прямо символизирует яичницу, распространенную, быстро приготавливаемую единственную горячую закуску закусочного стола.
Балтазар Балтазарыч (бывший моряк!) в свою очередь не менее прозрачно олицетворяется с селедочкой с хлебцем – классической дешевой закуской русского выпивохи.
Наконец, Кочкарев, «друг» Подколесина, говоря о составе свадебного обеда, перечисляет в нем лишь одни напитки: «Шампанского меньше одной дюжины… нельзя», «мадеры тоже полдюжины бутылок непременно», «а рейнвейн – черт с ним, не правда ли?». Иными словами, он указывает на два «благородных» спиртных напитка, признанных в «благородном» обществе, – шампанское и мадеру, но исключает, как пошляк и мещанин, натуральные сухие вина (рейнвейн) и водку как действительно подходящий к селедке, черному хлебу и яичнице напиток, но считающийся «неблагородным» у мещан.
Таким образом, Гоголь формирует как бы пародию на закусочный стол, который, так сказать, в принципе может присутствовать на столь гротескно-фантастической (несбыточной!) свадьбе:
• Яичница
• Селедка
• Черный хлеб
• Шампанское
• Мадера
Такое сочетание представляло в то время явную насмешку. И Гоголь как бы говорил: вот к чему привел закусочный стол: к нонсенсу, к опошлению самого понятия еды, столь святого, столь незыблемого на святой Руси. Еда сводится на нет, ее место и по количеству и по ассортименту занимают алкогольные напитки. Еда становится предлогом для выпивки, и, чтобы подчеркнуть это, Гоголь влагает в уста Кочкарева, для которого желание женить Подколесина во что бы то ни стало служит лишь маскировкой, законным предлогом для устройства попойки, пренебрежительную оценку рейнвейна – «черт с ним!».
Подобная оценка этого типа вина, то есть сверхсухих мозельских столовых вин, рассматриваемых пьяницами как «водичка», но высоко ценимых знатоками, могла исходить только либо от невежды в этих вопросах, либо от завзятого алкоголика.
Действительно, Кочкарев положительно отнесся к мадере – крепленому и, как правило, поддельному вину в условиях России, ничего общего не имевшему с португальской настоящей, чрезвычайно дорогостоящей Мадейрой, и столь же благосклонно оценил, естественно, и шампанское, к которому у русского обедневшего дворянства и чиновничества сохранился высокий пиетет в течение всего XIX века.
Но мы вспомним, что Пушкин в начале тех же 30-х годов уже выступает в пользу сухого бордоского – красных сухих кларетов, здорового натурального столового вина, а не в пользу коварного и разрушительно действующего на психику и почки шампанского. На этом фоне кочкаревское (но не гоголевское! не авторское!) «черт с ним!» в отношении сухого белого мозельского вина звучит как подчеркнутый отказ от дворянского благородства в пользу мещанского, низкого, пошло-чиновничьего вкуса и символизирует, по сути дела, осуждение Гоголем этого «пути развития», на который вступило деградирующее дворянство, то есть его самая бездарная, самая продажная, самая морально разложившаяся часть – мелкое чиновничество. Вот как характеризует этот социальный слой автор устами своих действующих лиц.
Арина Пантелеймоновна. Ну что ты все: чиновник, чиновник; а не любит ли он выпить, вот, мол, что скажи.
Фекла. А пьет, не прекословлю, пьет. Что ж делать, уж он титулярный советник: зато такой тихий, как шелк.
Агафья Тихоновна. Ну нет, я не хочу, чтобы муж у меня был пьяница.
Фекла. Твоя воля, мать моя! Не хочешь одного, возьми другого. Впрочем, что ж такого, что иной раз выпьет лишнее – ведь не всю неделю бывает пьян; иной день выберется и трезвый.
Общую оценку всей этой «люмпен-дворянской» швали, этому, по сути дела, социальному отребью, автор дает словами русской кулинарной поговорки, обладающей широким переносным смыслом: «Шапка в рупь, а щи без круп!»[19], то есть пустые, или недоделанные, незавершенные, щи, в любом случае ничтожество, безмозглость! Это достаточно сильное по своему смыслу выражение в то же время совершенно снимает с Гоголя ответственность за политическую резкость оценки: ведь слова народной поговорки он влагает в уста безграмотной свахи Феклы, а что с глупой бабы возьмешь?
Тем не менее Гоголь продолжает и далее нагнетать, доводить до логического конца свою «кулинарную» символику.
Стоит только вспомнить, что Агафья Тихоновна приглашает всю эту запьянцовскую компанию на чашку чая, как вся несуразность, вся дикость, вся фантастически-издевательская гротескность подобной ситуации просто выпирает, вопиет. Чашка чаю для пьяниц – это посильнее, чем корове седло. Этот литературный прием чрезвычайно характерен для всего творчества Гоголя, для его ярко выраженной склонности к символическому гротеску, к балансированию на грани издевательства и насмешки.
Субъективизировав дешевые закуски в персонах Яичницы (яичница) и Балтазар Балтазарыча (селедка), показав несуразность их соседства с мадерой и шампанским, Гоголь затем стремится доказать алогичность такого соединения более убедительным способом, сопоставив ее с такой же несуразностью, как несбыточное стремление Агафьи Тихоновны составить идеальный «винегрет» из наилучших, выбранных свойств и качеств своих женихов: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазар Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась».
Но такой «винегрет» невозможен, он фантастичен, а ведь винегрет – это именно то самое блюдо закусочного стола, которое стало входить в петербургскую трактирную моду с конца 30-х – начала 40-х годов и которое поначалу вызвало насмешки и сопротивление всех истинных поклонников русского патриархального национального стола, не знавшего никогда неоднородных блюд, принципиально отрицавшего всякие пищевые смеси и признававшего только монопищевые блюда: даже салат из огурцов должен был состоять из одних только огурцов, без всяких иных добавок, равно как и соление грибов должно было происходить строго по сортам – белые отдельно, опята отдельно, рыжики отдельно, а отнюдь не все грибы вместе.
Этого рода «кулинарные» аргументы были близки и понятны русскому читателю и зрителю, учитывали глубокие традиции русской материальной культуры и психологии, и использование подобных «каналов влияния» Гоголем говорило в его пользу, как именно русского писателя.
В то же время Гоголь имел свои взгляды на организацию русской жизни, на то, что, по его мнению, полезно или необходимо, а что излишне для русского народа или России в области общественного быта. И эти взгляды часто не совпадали со взглядами других современников Гоголя, со взглядами других литераторов. Этот аспект также отражен и фиксируется при помощи анализа кулинарного антуража в гоголевских комедиях.