То, что происходило в России в 40–50-х годах, не знали толком даже те, кто жил в стране в это время. Но прогрессивная часть русского общества сохраняла все же и в атмосфере застоя уважение к гражданским политическим идеалам. Тургенев же свернул со «столбовой дороги» социальной борьбы в сторону столь популярных в то время на Западе нравственно-моральных оценок общественного развития.
Этот путь был свойствен всем русским эмигрантам, писавшим вне России на русские темы: их русские сюжеты, их русский материал, их русские детали и аксессуары получали освещение в духе западных моральных доктрин, что придавало им известную новизну интерпретации российских проблем, но не находило адекватного понимания и литературного признания на родине.
Вот почему только теперь, или именно теперь, когда морально-этический подход к объяснению истории и общественной жизни, укоренившийся на Западе еще 150–200 лет тому назад, стал распространяться и получать признание и понимание в нашей стране, тургеневские «романтические драмы» стали популярны у нас, как и на Западе. Дело в том, что они оказались созвучны образу мышления современного человека.
Если учесть все это, то не покажется странным тот интерес, то внимание Тургенева к кулинарному антуражу в его «романтических драмах».
Кулинарный антураж, как и пейзаж, как и русские имена и приметы русского быта, был той фактической стороной, которая гарантировала сохранение «русского колорита» в пьесах, написанных Тургеневым вдали от России. Эта фактическая сторона не могла быть забыта или искажена автором, сколь бы долго он ни находился вне России, ибо он воспринял ее с молоком матери.
В «Завтраке у предводителя» как будто бы все «кулинарное»: и название пьесы, и декорации (действие разворачивается в столовой), и бутафория (бутылки, закуски), и само развитие сюжета, которое происходит целиком за столом в течение завтрака.
Сцена открывается заставленным закусками столом, возле которого хлопочет с сервировкой вин камердинер Герасим, а около него вьется мелкопоместный дворянин Мирволин, выпрашивающий у Герасима «рюмочку» и беспрестанно выпивающий и закусывающий, еще не дожидаясь официального начала завтрака.
По мере появления других действующих лиц продолжается беспрестанное закусывание или по крайней мере потчевание и упрашивание тех, кто отказывается от закусок. При этом разные гости выдвигают и разные аргументы. Одни отказываются, потому что и так сыты, позавтракали у себя дома (Алупкин), другие – со ссылкой на то, что едят только постное (Каурова) и тоже завтракали, третьи (как судья Суслов), наоборот, жуют непрестанно и молча или только пьют (Беспандин). Так что внешне, по всем формальным признакам, атмосфера застолья пронизывает как бы пьесу, служит ее стабильным фоном. А между тем никакого завтрака в смысле традиционно русского коллективного застолья, располагающего к дружеской беседе, к непредвзятому обмену мнениями, вовсе не получается. Да и о самой еде все вскоре забывают. От застолья остается лишь оболочка, в то время как все внимание, все страсти целиком переключаются на коллективное возмущение кляузницей Кауровой, этой «вздорной бабой». Так что когда дело примирения Беспандина и Кауровой срывается и все участники неудачного завтрака хотят разъезжаться по домам, один из них вполне резонно заявляет: «В таких случаях не худо выпить…», на что другой столь же резонно отвечает: «Что ж, выпьем, Мирволин, выпьем».
Таким образом, и здесь Тургенев почти саркастически подводит итог своей комедии: все тяжелые, наболевшие и неразрешимые вопросы в России решаются, к сожалению, не в полюбовном, дружеском и уважительном обсуждении за хлебосольным столом, а в силу невозможности их решения сводятся в конце концов к попытке утопить все проблемы в водке.
Вот и все. А завтрак, застолье, хлебосольство – это лишь оболочка, ширма, видимость, все еще остающаяся традиционная декорация приличий, которая, однако, не может сдержать и скрыть, закамуфлировать, как прежде, того нравственного разложения и того обнищания духа, которое наступает в дворянстве.
Здесь, по сути дела, рефреном звучат слова старого Матвея: «Перевелось ты, дворянское племечко!»
Или, как говорит судья Суслов предводителю дворянства и другим лицам, решившим выступить в «благородной роли» примирителей двух враждующих сторон: «Эх… не так вы дело повели. Вы им толкуете о мире и согласии… разве вы не видите, что это за люди?»
Иными словами, надо быть полностью слепым и нравственно глухим, чтобы по первым словам, по первым признакам поведения не увидеть, не почувствовать, что Каурова – это уже не человек, а просто глупое и низкое существо, утратившее нормальный человеческий, людской, а не то что дворянский облик!
Но еще более сурово, чем Каурову, осуждает Тургенев тех, кто не видит, насколько глупо уговаривать Каурову или взывать к ее сознательности, порядочности, благородству. Тут в нем просыпается настоящий русский барин и отодвигает на задний план того либерала, который строит себе иллюзии о том, что «все люди братья», что «все дворяне благородны», что можно взывать к разуму во имя консолидации, общности целей или, как мы сказали бы теперь, современным языком, – к консенсусу!
Тургенев убедительно говорит нам демонстрацией своих героев, что в России подобные иллюзии смешны. Но он ошибается в том, что невозможность консолидации объясняется несовместимостью характеров. Дело не в характерах, не в этике, не в морали, хотя они играют, несомненно, свою разъединяющую роль. Дело в социальной раздробленности российского общества, которое трудно, а в некоторые исторические периоды и попросту невозможно привести к общему знаменателю.
Вот почему и поныне вещими являются слова судьи Суслова: «Эх… не так вы дело повели… разве вы не видите, что это за люди?»
Подведем некоторые итоги.
Мы убедились, насколько универсальным драматургическим инструментом делает Тургенев скромный кулинарный антураж, сколь широко, глубоко и тонко пользуется он им для создания «кулинарного» фона ситуации, как опосредствованно, косвенно применяет эту ситуацию для поддержания психологической тональности отдельных сцен и всей пьесы, как мастерски рисует с помощью двух-трех кулинарных лексем самого простейшего типа различные оттенки настроения своих героев, как ловко помогает им маскировать при помощи этих ничего не значащих слов свои настроения, мысли или, наоборот, невольно их обнаруживать.
Но что мы можем сказать о конкретных кулинарных объектах в пьесах Тургенева, об упоминаемых им или его героями кушаньях, блюдах и напитках? Весьма и весьма немногое.
Кулинарная конкретика Тургенева бедна. Она немногочисленна количественно, крайне стандартна, неоригинальна по ассортименту. Но она по-своему примечательна, если ее внимательно проанализи- ровать.
Вот как она выглядит, если учитывать конкретные кулинарные, гастрономические упоминания по каждой пьесе в отдельности:
«Провинциалка»
Красное вино
«Где тонко, там и рвется»
Чай, водка
«Месяц в деревне»
Чай, блины, лук
«Нахлебник»
Крендель, сыр, вино, водка, шампанское
«Безденежье»
Чай, сахар, водка, шампанское
«Завтрак у предводителя»
Водка, огурцы, редька
«Холостяк»
Мадера, шампанское, икра, хлеб, буденик, корица
Первое впечатление от этого списка – странная несогласованность, бросающаяся в глаза случайность и разнобой поименованных продуктов и напитков. И это Тургенев, барин-гурмэ, знаток и завсегдатай лучших ресторанов Европы и владелец поместья Лутовиново, где каких только русских блюд не подавалось?
Но посмотрим, как выглядит сводный список.
КУШАНЬЯ
Закуски холодные
• Лук
• Огурцы
• Редька
• Икра
• Сыр
• Хлеб
Блюда
• Блины
• Буденик
Сласти
• Сахар
• Крендель
• Корица
НАПИТКИ
• Чай
• Водка
• Вино
• Красное вино
• Мадера
• Шампанское
Весьма негусто, ограниченно, с большими лакунами, с полным отсутствием первых, суповых, и вторых, жарких, блюд, но все же не столь и бессистемно, как могло показаться на первый взгляд.
Здесь представлен скромный, неполный, но достаточный закусочный стол, включающий полярные контрастности, что уже делает его кулинарно разнообразным.
ЗАКУСОЧНЫЙ СТОЛ
• Хлеб
• Лук
• Огурцы
• Редька
• Икра
• Сыр
• Блины с икрой
• Водка
• Красное вино к сыру
• Чай, сахар, крендель
В целом указанные десять компонентов образуют вместе вполне достаточный, сытный, сбалансированный во вкусовом отношении и гармоничный в своих сочетаниях и последовательности, скромный закусочный репертуар. Это меню можно рассматривать как целый, законченный комплекс (для середины XIX в.). Здесь можно было бы добавить лишь отварную картошку и масло сливочное, но в середине прошлого столетия эти компоненты не были абсолютно принятыми как русские.
Если теперь мы обратимся к первоначальному сводному списку, то увидим, что из него остались лишь два алкогольных напитка: мадера и шампанское – и два других наименования: буденик и корица. Этот «остаток» между тем также не является случайным.
Дело в том, что слово «буденик» (которое употребляет кухарка Маланья в «Холостяке») означает пудинг. Это не просто неграмотное произношение английского слова, а принятая в России с XVIII века в письменном языке транскрипция «пудинга»: будин (до конца XVIII в.), буденик (с начала XIX в. примерно до 20-х гг.). В данном случае имеется в виду пудинг из белого хлеба на говяжьем сале, в рецептуру которого входят также мадера и корица (по сути дела, это упрощенный рецепт английских минспаев, а вовсе не пудинга, да еще приспособленного к незатейливым русским требованиям). По всей видимости, это блюдо считалось у Маланьи редким, поскольку его нечасто готовили и для него полагались мадера и корица, которые обычно на бедных кухнях не держались. По этим причинам Маланья и сочла нужным готовить именно «буденик», когда барин сказал ей, что на обеде будут важные гости. В действительности же «буденик» из булки, смазанной говяжьим салом и пропитанной мадерой, а сверху посыпанной корицей (для запаха, чтобы отбить вкус сала), весьма невкусное, заурядное блюдо. Поэтому упоминанием конкретного «буденика» Тургенев сигнализирует зрителю, так сказать, мотивированное недовольство Фонка обедом и объясняет этим его, по сути дела, «месть» Вилицкому.