Наконец Толстой, видимо намеренно, влагает в уста Гришки Отрепьева следующие слова – просьбу, обращенную к атаману разбойников, – являющиеся несуразными по своему смыслу: «…Утоли жажду нашу соком гроздия виноградного, сиречь: вели пеннику поднести!»
Это либо паясничание Гришки (скорее всего!), либо его невежество. В обоих случаях несомненно желание драматурга презрительно охарактеризовать своего персонажа. Дело в том, что «соком гроздия виноградного» может быть названо только натуральное виноградное вино. Пенником же называют первый погон (причем не всякий первый, а только очень тихий, медленный) хлебного вина, составляющий одну пятую часть всего отгона. Пенник отличался чистотою, мягкостью и питкостью и был лучшей «маркой» русской водки начиная с 60-х годов XVII века. До того времени пенник не производили как особый вид хлебного вина, не выделяли его. Таким образом, в начале XVII века просто не могло существовать еще ни этого термина, ни самого этого продукта, ибо в России того времени не было еще дистилляционной аппаратуры, по своему уровню пригодной для получения пенника.
А.К. Толстой повторяет также ошибку Л.А. Мея относительно закусок, перенося этот вид холодного стола из XVIII века в более ранние, XVI–XVII века.
СПИСОК АЛКОГОЛЬНЫХ НАПИТКОВ, УПОМЯНУТЫХ А. К. ТОЛСТЫМ В ЕГО ТРИЛОГИИ
Русские
• Вино хлебное (простое)
• Мед питный
• Брага
• Пенник (водка высшего сорта)
Иностранные
• Аликант (аликанте) – испанское
• Бастр (бастард) – испано-португальское
• Ренское (рейнское, мозельское) – немецкое
• Романея (бургонское) – французское
Поразительно, но и здесь (может быть, случайно?) А.К. Толстой сохраняет столь характерную для него полную беспристрастность и сбалансированность: четыре русских и четыре иностранных напитка, чтобы никто не мог сказать, как это можно сказать про Л.А. Мея, что он пристрастный поклонник русской (и псевдорусской!) старины.
А. В. Сухово-Кобылин1817–1903
Александр Васильевич Сухово-Кобылин как литератор не принадлежит к плеяде классиков русской словесности. Но его пьесы тем не менее относятся к золотому фонду русской драматургии и на протяжении целого века не сходят со сцены. Его трилогия «Картины прошедшего», состоящая из комедии «Свадьба Кречинского» (1854), драмы «Дело» (1861) и комедии-шутки «Смерть Тарелкина» (1868), объединена не только сходством сюжетов и действующими лицами, но и воспринимается как единая вещь в силу того, что по своему своеобразию резко отличается от других драматургических опусов, посвященных довольно избитой в русской литературе второй половины XIX века теме о различных послереформенных мошенничествах бар-аферистов и чиновников, совершаемых в погоне за «бешеными деньгами».
Будучи по своим интересам далек от литературы, изучавший математику и физику в России и философию и право в Германии, А.В. Сухово-Кобылин, выходец из старинного, почтенного, богатого русского дворянского рода, неожиданно попал по подозрению в убийстве своей любовницы, француженки Луизы Симон-Диманш, в жернова судебно-полицейской машины царской России и стал предметом самого беззастенчивого вымогательства со стороны различных чиновников полицейской и правовой системы. Невольный опыт общения со сферой, с закулисной стороной которой люди его общественного и социального сословного положения практически не сталкивались, побудил А.В. Сухово-Кобылина к созданию своей гротескно-обличительной трилогии.
С точки зрения кулинарного антуража вся трилогия представляется абсолютно единой вещью, поскольку, как мы увидим ниже, один полный «обед Сухово-Кобылина» можно составить лишь на основе объединения кулинарных элементов всех трех ее частей.
Чрезвычайно интересно и сопоставление интерпретации подачи кулинарного антуража у Сухово-Кобылина и Островского, которые писали свои пьесы в одно и то же время и, следовательно, пользовались кухней одного и того же периода, так что в кулинарном отношении у них не может и практически не должно быть каких-либо расхождений, учитывая, что они рисуют в социальном отношении одну и ту же среду.
Тем примечательнее, что при сохранении кулинарного единства в передаче русской кухни второй половины XIX столетия два драматурга совершенно по-разному решают проблемы кулинарного антуража. Этим они весьма наглядно и убедительно доказывают, что применение кулинарного антуража имеет чисто драматургические задачи, которые по-разному решаются авторами, принадлежащими к одной и той же эпохе.
Именно по этой причине мы не только считаем необходимым ввести сопоставление пьес Сухово-Кобылина и Островского, но и предварить им главу об А.Н. Островском, хотя со строго хронологической точки зрения их творчество можно рассматривать в ином порядке: А.Н. Островский уже написал не менее десятка пьес к тому времени, как Сухово-Кобылин начал создавать свою трилогию. Если у Островского кулинарный антураж служит непременным и существенным элементом для создания бытового, социального, этнографического фона его пьес, что и придает им особенное своеобразие, становящееся заметным по мере того, как мы удаляемся от эпохи Островского, то у Сухово-Кобылина основное назначение кулинарного антуража состоит в том, чтобы подкреплять идейный фон его пьес, а отнюдь не этнографический. Иными словами,
если для Островского кулинарный антураж его пьес – это как бы составная часть их декорации, их интерьера, а также зримая часть характеристики действующих лиц, подобно их одежде, то для Сухово-Кобылина кулинарный антураж служит одним из средств ярче и нагляднее выразить свое беспредельное презрение и ненависть к чиновничье-мещанской среде.
Отсюда гротескное, утрированное, гиперболическое или саркастическое использование кулинарной лексики, кулинарного меню, кулинарных фактов.
Такой подход к трактовке роли кулинарного антуража в трилогии Сухово-Кобылина вполне объясним позицией автора, исходящего из того, что всякий бытовизм, а особенно его утрированные проявления – типичное мещанство, и поэтому чем отрицательнее его персонаж, тем гротескнее или приземленнее показывает драматург его кулинарные запросы или привычки. Так, самые подробные перечни кулинарных фактов – названия блюд, видов еды, их количества – Сухово-Кобылин вкладывает в уста своих самых отвратительных персонажей: шулера Расплюева в «Свадьбе Кречинского» и квартального надзирателя Расплюева в «Смерти Тарелкина». И если в «Свадьбе Кречинского» «кулинарные подвиги» Расплюева вызывают лишь полупрезрительную усмешку зрителя, задетого трактирно-жаргонной терминологией блюд, то аналогичные «подвиги» квартального Расплюева, поданные нарочито гротескно, вызывают уже явное отвращение.
Вот как это выглядит в «Свадьбе Кречинского»:
Кречинский. <…> В клубе пообедал отлично. Давно такого аппетита не было. <…>
Расплюев. Я тоже, Михаил Васильевич, исполнив приказания, завернул в Троицкой…
Кречинский. Ага, не позабыл?
Расплюев. Как же, помилуйте!.. Вхожу, этак, знаете… Гм! говорю: давай ухи, расстегаев, говорю, два; поросенка в его неприкосновенности! Себе-то не верю: я, мол, или не я? Подали уху единственную: янтари, этак так и разгуливают.
Тут, несмотря на чуть тронутую трактирным жаргоном речь Расплюева и не всем до конца понятное в переводе на подлинные количественные данные меню Расплюева, все же веет настроением неподдельного благодушия и естественной удовлетворенности долго не евших людей, наконец дорвавшихся до настоящего обеда.
Но в «Смерти Тарелкина» все уже по-иному: там нет проголодавшихся, нет и естественного, здорового, развившегося чуть больше от невольного воздержания аппетита. Там демонстрируется своего рода «кулинарный» садизм, когда человек сытый, но рассматривающий и получающий еду как взятку, старается «унести столько, сколько он только сможет», и, естественно, поглощает в своей неимоверной жадности фантастическое для обычного человека количество блюд и пищевых продуктов.
Тарелкин (указывая на закуску). Вот, угодно ли?
Расплюев (трет руки и подходит к столу). Не прочь, сударь, не прочь.
Тарелкин (ставит вино и водку). Чем бог послал.
Расплюев (рассматривая с удовольствием закуску). Он недурно послал. (Берет хлеб и селедку. Вздыхает.) Эх, эх, эх – слабости человеческие. (Пропускает все и запивает вином.)
Тарелкин. Сыру не угодно ли?
Расплюев (переходя к сыру). Мы – и сыру. (Берет хлеб, отламывает кусок сыру, пропускает все и опоражнивает бутылку.)
Тарелкин (в сторону). Что за пасть такая? <…> (Хочет налить ему в рюмку.)
Расплюев (подставляя стакан). Нет, вот стакан. (Пьет.)
Тарелкин (приносит еще хлеба). Что за пасть такая. Да это бездонная яма. Куда ж это у него проваливается?
Расплюев (пропускает ломоть.) Еще!.. <…> Скажите, как вы себя чувствуете?..
Расплюев. Ну – скажу вам, еще ничего не чувствую.
Тарелкин. Неужели?
Расплюев. Натура такая: орган. (Наливает стакан водки.)
Тарелкин. Это водка.
Расплюев. Водка – так водка. (Выпивает.) У меня это, батюшка, под одним номером.
Тарелкин смотрит на пол.
Чего вы ищете?
Тарелкин. А я смотрю – может, у вас днище выперло, – так не проходит ли насквозь?
Расплюев. Нет, сударь!.. У меня крепко – не пройдет. <…> Расскажу вам, государь, гисторию: прихожу я это в трактир; спросил калач, чаю, – вот у меня инструмент мой и заиграл, – песни такие – ну: стало, мол, работы просит. – Делать нечего: подай, говорю, ветчины порцию, икорки порцию, водки по препорции, – думаю так, мол, червяка этого я тем и заморю. – Съел. Представьте себе, милостивый государь, не берет!
Тарелкин. Тссссс…
Расплюев. Хорошо, думаю; отвалил еще хлеба, сыру спросил, хересу выпил; а меня, милостивец, еще злее на еду позывает… Давай, говорю, блинов! Пропустил десяток, послал другой в погоню – только зуб разгорается – третий! Хоть ложись и умирай – не берет!!..