Что же касается вообще места реплик «приглашения к столу» в пьесах Островского, то они далеко не всегда были традиционными, под занавес. Во многих случаях, пожалуй даже в большинстве, они были рассеяны в середине пьес, в самых неожиданных местах и не были напрямую связаны с окончанием или прерывом действия, сцены, картины, явления.
Подлинно новым в местоположении «кулинарных» реплик было размещение их драматургом весьма часто в самом начале действия или явления в качестве первой же реплики.
В «Горячем сердце» первые реплики второго действия:
Градобоев. Что, человек божий, хозяева не спят еще?
Силантий. Надо быть, нет, ужинать хотят.
В «Бешеных деньгах» первая ремарка первого действия: «Телятев и Васильков выходят из кофейни. Телятев что-то жует…»
В «Не все коту масленица» первая ремарка первого действия: «Агния у окна грызет кедровые орехи».
Эти примеры можно было бы продолжать до бесконечности, но тенденция и так уже ясна: Островский начинает многие свои пьесы или их отдельные действия непосредственно с еды или с питья, либо обозначая это ремарками, либо обнаруживая это репликами, и таким образом сразу вводит зрителя в самую гущу бытовой жизни.
Если у Тургенева «пронизанность обедом» достигалась косвенно, созданием настроения ожидания, то Островский действует совершенно противоположным образом: он не говорит о еде, а просто показывает ее.
Таким образом Островский сценически решает тот же вопрос о «пронизанности» своих пьес бытовыми, кулинарными подробностями, который Тургенев намеренно решал абстрактно-литературно, желая их лишь обозначить, но опасаясь слишком выпячивать, чтобы они не заслоняли тонкие эмоции его героев. Островский ничего подобного не боялся: его герои лишь лучше, выпуклее, психологически и сценически четче становились оттого, что взаимодействовали с родными деталями своего кулинарного быта, в котором чувствовали себя как рыба в воде.
В этой связи особенно интересно посмотреть, насколько тщательно разрабатывал Островский «кулинарный» интерьер в своих пьесах, как он детализировал его с учетом специфики основной фабулы каждой пьесы.
Так, у него отдельно разработаны кулинарная бутафория для таких различных, несовместимых интерьеров, как домашней обстановки, ресторанно-трактирной и вокзальной обстановки, бутафория чайного стола, интерьер кофеен, кондитерских, буфетов, званого обеда и т. д. и т. п.
Обстановка столовой или действие в столовой зале (а не в гостиной) весьма частые явления в пьесах Островского. Так, например, даже там, где обеда не происходит, согласно авторским ремаркам в интерьере присутствует большой обеденный стол («Волки и овцы»), столовая, обеденный стол, буфет («Правда – хорошо, а счастье лучше»).
Купеческая и дворянская, чиновничья идиллическая, «семейная», «положительная» кулинарно-бутафорская обстановка, как правило, обозначается так:
• круглый обеденный стол, покрытый цветной салфеткой; буфет слева от стола; за столом горка серебряной и фарфоровой посуды («Сердце не камень»);
• круглый стол, покрытый белой скатертью; самовар, подносы, чайный прибор («Светит, да не греет»).
В противоположность ей вокзальная (проходная), ресторанная (купеческая) обстановка выглядит так: длинный стол, бутылки («Таланты и поклонники»).
Как видим, Островский не особенно многословен: у него всегда присутствуют три элемента: стол, буфет и посуда. Но они характерно меняются: и формой, и качеством, и местами расположения.
Семейный стол: круглый, символ единства, соединенности вокруг очага. Он покрыт салфеткой или скатертью. Он на первом плане, на первом месте, он главное в интерьере. Буфет лишь «слева». Да и то буфет присутствует только у купцов, у дворян же он стоит не в столовой, а в отдельной, буфетной комнате или на кухне.
Вокзально-ресторанный интерьер совершенно иной. Стол – длинный, как разъединяющая полоса, как разделительный барьер. Его главное содержание – бутылки.
Как видим, выразительные средства Островского в ремарках лаконичны, но емки, символичны. И серьезное внимание к кулинарной декорации, интерьеру, бутафории – существенная отличительная черта формирования кулинарного антуража в драматургии Островского.
Такой же специфической особенностью в лепке купеческого кулинарного антуража является и применение Островским лексических особенностей «кулинарного» языка своих персонажей. Таких особенностей две. Первая – это использование кулинарных, гастрономических терминов исключительно или по крайней мере в подавляющем числе случаев, только в форме существительных с уменьшительными, ласкательными суффиксами, причем чаще в такой форме их употребляют женские персонажи:
Пелагея Егоровна. Да мадерки, Аринушка, мадерки-то… постарше которым; ну, а молодым пряничков, конфеток… да молодцам-то закусочки.
Арина. Все, все, матушка, будет.
Но случается, они нередко звучат и в устах мужчин, причем не менее естественно:
Рисположенский. Что это, водочка у вас? Я… рюмочку выпью.
Мурзавецкий. Пожалуйте, флакончик и закусить!
Сплошь и рядом на всем протяжении многих пьес то и дело слышится: закусочка, пуншик, мадерца, водочка, рюмочка, винцо, чаек, чайку, чаечек, кофеек, кофейку, селедочка, прянички, конфетки, вишневочка, орешки, наливочка, котлетки, листовочка, сардинки, стаканчик, пирожок сладенький, калачики, стерлядочка и т. д. И все это весьма крепко, органично вписывается в общую речь персонажей. Так что попытки заменить ласкательную форму на обычную сразу ведут к нарушению ритма, тона этих фраз и, что еще «катастрофичнее», – к разрушению психологического образа соответствующих лиц, к утрате пьесой ее общего обаяния.
Интересно и не случайно, что большинство этих ласкательных обозначений касается спиртоводочных изделий и даже той посуды, в которую их наливают или из которой их пьют, и в этом проявление весьма характерного симптома – глубокого «уважения» и даже «преклонения» русского народа перед алкогольными напитками, по крайней мере в той купеческо-чиновничьей среде, которую рисует Островский.
Вторая лексическая особенность в применении Островским кулинарного антуража – это использование в речи своих персонажей «кулинарных» сентенций и поговорок с целью наиболее убедительного доказательства своих мыслей, так сказать, как последнего, все разрешающего аргумента.
Поскольку Островский дает названия большинства своих пьес в форме распространенных русских пословиц, то сам факт наличия в языке его персонажей пословичного лексического материала не только не кажется чем-то необычным, но, наоборот, воспринимается как должное, как свойственное всему языку Островского, его драматургии, а потому практически проходит незаметным для зрителя и даже для читателя его пьес, хотя последний имеет возможность более пристально задержаться на тексте.
Однако «кулинарные» пословицы и поговорки в пьесах Островского – совершенно особая статья, во-первых, потому, что они оригинальны и по крайней мере если не выдуманы самим драматургом, то подслушаны им в народе, а не привнесены из книжных пословичных сборников; во-вторых, что не менее важно, они «кулинарно логичны», «кулинарно глубоки», многозначительны, не говоря уже о том, что они жизненны, взяты непосредственно из опыта купеческой практики, из близкого купечеству кулинарного быта.
Так, например, ни в одном из известных сборников русских пословиц не встречается такая: «От стерляжьей ухи, да на пустые щи», которая по смыслу применяется как чрезвычайно эффективный, наглядный эквивалент выражения «из богатства – в нищету» («Поздняя любовь»).
Точно так же нет в сборниках поговорки: «Знать пивца хлебнула после завтрака?!»; она и по своей композиции, и по смыслу, и по соответствию глубоким народным традициям является, так сказать, из перерусских – русской! Уж она-то явно услышана Островским в замоскворецких переулках или на замоскворецких базарах – на Болоте или Пятницкой: «Ты что? Оскнись! Продери глаза! Куда прешь? Знать пивца хлебнула после завтрака?»
Несмотря на то что пьеса «Свои люди – сочтемся» практически не сходит со сцены в течение полутора столетий, об этой поговорке практически не помнят. А зря. Она ныне весьма кстати. Ведь в России до середины XIX века считалось крайне неприличным пить до обеда, с утра, даже не только водку, но и пиво. Обычай этот не только русский, но и общеевропейский. Островский не случайно вводит эту поговорку, а затем в целом ряде пьес подчеркивает все варварство некультурных купцов, находящих особый шик в том, чтобы пить как раз с самого утра и таким доступным им путем эпатировать некоторые народные установления, показывая тем самым свои исключительные «возможности» по сравнению с «мужиками».
Характерна, информативна и такая поговорка, как: «На кухню горшки парить пошлю!», показывающая, в чем состояло самое сильное, самое ужасное проклятие для купеческой дочки со стороны ее матери, а также говорящая о пределе женских компетенций и прав в купеческих семьях. Купец-отец мог лишить непослушную дочь приданого, наследства, и в этом состояло самое сильное (без кавычек!) наказание. Купчиха-мать, наоборот, могла лишь как высшую меру наказания применить к строптивой дочери ссылку на кухню – «горшки парить».
Не менее интересны и характерны для национального народного русского характера и русских кулинарных представлений поговорки и пословицы о пирогах, употребленные в «Свои люди – сочтемся».
На первый взгляд они не выглядят ни пословицами, ни поговорками, ибо в бытовом языке они «усечены», представляют видоизмененную или сокращенную форму первоначальных, исходных народных сентенций. Но именно это и свидетельствует: во-первых, Островский взял их из живого языка, из жизни, а не из книг по этнографии, а во-вторых, что вышедшие из народа люди, не зная и не помня целиком этих сентенций и их смысла, все же традиционно придерживались их и диктуемых ими правил, даже не умея толком объяснить почему, ибо не знали подлинной основы этих пословиц и причин их возникновения.