Там, между прочим, сохраняется «тургеневский» чайный антураж: стол, покрытый белоснежной скатертью, чайный прибор, фарфоровая чайная посуда, да и сам чай пьют по-барски, по-дворянски. Во-первых, с утра, во время завтрака, за завтраком, во-вторых, со сливками, как пивали его в пьесах Лермонтова и Тургенева, то есть в английском стиле, в таком, в каком вошло чаепитие в Россию после 1815 года, особенно в аристократических семьях, подражать которым вскоре начало все сколь-нибудь состоятельное дворянство.
Но не эти «чайные» черты, а новые, «купеческие» – чай на столе, покрытом цветной салфеткой, чай с баранками, калачами, с сахаром вприкуску, да на блюдечках – в формах, не принятых, немыслимых по своей вульгарности для дворянства, да еще чай, сдобренный мадерцой, что также шло вразрез со строгими английскими традициями истинного чаепития, – вот именно в этом облике, столь свойственном народным представлениям о чайном удовольствии, и закреплялось в сознании многих поколений зрителей, в сознании, можно сказать, масс русского народа купеческое чаепитие драматургии Островского.
Однако это была своего рода аберрация… представлений. Анализируя непредвзято пьесы Островского одну за другой, в их совокупности и не как зритель, а как читатель, имеющий перед собой неподвижный текст, приходишь к выводу, что крайне неверно полагать, что Островский сводил все освещение чайного антуража к тому, чтобы представить чаепитие как некое специфическое купеческое занятие или черту. Во-первых, как мы уже упомянули, у драматурга показано неплохо и чисто дворянское чаепитие. Но даже если исключить этот момент, то все остальное, что сообщает нам Островский о значении чаепития в купеческой среде, о чайных обычаях Замоскворечья, вовсе не направлено на то, чтобы представить этот вид русского застолья как некую чисто купеческую забаву или стиль купеческого досуга.
Такое представление сложилось у многих позднее, в начале XX века, да и то не столько на основе литературы того времени (хотя и она постаралась над односторонней подачей этого вопроса), сколько на основе деятельности художников, и особенно Кустодиева с его знаменитой «Купчихой», получившей широкую известность.
Островский же освещает все, что связано с чаем, чаепитием, с разговорами о пользе или вреде чая, с противопоставлением чая водке, в строгом соответствии с тем, как ставились все эти проблемы в русском обществе периода 40–80-х годов. И именно поэтому пьесы Островского сохраняют ныне для нас не только свой художественный, но и историко-бытовой интерес.
Дело в том, что начиная с 40-х годов XIX века резко расширился ввоз в Россию китайского чая, что было связано с целым рядом обстоятельств, в том числе и политических.
Испытывая давление европейских колониальных держав, Англии и Франции и запретив вывоз чая в Великобританию, китайское императорское правительство, ища поддержки у России, открыло впервые в истории Китая свою границу с Россией для беспрепятственного вывоза чая из Поднебесной империи. Был разрешен вывоз даже желтого, мандаринского чая, ранее запрещенный под страхом смертной казни.
Россия оказалась в 50–60-х годах в наилучшем положении из всех стран мира в деле снабжения китайским чаем, причем самыми разнообразными его сортами: от дешевых до сверхдорогих, что позволило приобщиться к чаю самым широким слоям населения. Цены на чай в России из-за сухопутной доставки также были самыми низкими в мире.
Все это имело последствия, и прежде всего расширение чайной торговли в стране, обогащение купцов-чаеторговцев, создание двух крупнейших мировых центров по торговле чаем в России – Ирбитской ярмарки для торговли чаем со Средней Азией, Персией, Ближним Востоком и Макарьевской ярмарки для торговли чаем с Европой. Укрепление русского купечества, продвижение чая как реэкспортной статьи товаров из России в Западную Европу, подрыв торговли кофе в западных губерниях России (Прибалтике, Западной Украине, Польше), где ранее господствовал австрийский и немецкий торговый капитал, вызвали конкурентную борьбу западных купцов против русских. В этой борьбе сильным средством подрыва русской чайной торговли стало распространение слухов о вреде чая, что в такой стране, как Россия, где население было неграмотно, доверчиво и совершенно не разбиралось в сути происходящих процессов в обществе, но зато было крайне падко ко всякой нелепице и слухам, давало превосходный эффект.
Беллетристика XIX века неоднократно отражала то, как «чайный» вопрос дебатировался в разных слоях русского общества, но никогда не объясняла сути этих явлений, а лишь фиксировала разные позиции, занимаемые той или иной стороной в пользу или против чая. Наиболее определенно опровергал глупости лишь М.Е. Салтыков-Щедрин. В его «Губернских очерках» приводится следующий диалог Хрептюгина с Архипом:
– Чай – «пустой напиток», а не дай нам его китайцы, так суматоха порядочная может из этого выйти!
– А правда ли, что в книжках пишут, будто чай – зелие, змеиным жиром крапленное?
– Пустяки, это все по неразумению. Рассуди ты сам: змея – гадина ядовитая, так может ли быть, чтоб мы о сию пору живы остались, жир ее каждый день пимши?
У Островского нет столь четкой, определенной авторской позиции защиты чая. Но его положительное отношение к чаю тем не менее несомненно. Однако он тоньше «аргументирует» свое позитивное отношение. Так, во-первых, он выдвигает неубедительные аргументы противников чая, которые не имеют заведомо никакого отношения к вопросу о вреде или пользе чая. В пьесе «Не сошлись характерами» противник чая заявляет, что «чай грешно пить, потому как из некрещеной земли идет». Но этот аргумент отводится весьма легко: мало ли что из таких земель везут – и изюм, и фрукты, и сладости, а ведь едят же их и греха в том нет; более того, все эти съедобные продукты постные.
Однако главный аргумент автора в защиту чая формируется им иным, косвенным образом. Как правило, у Островского рьяными противниками чая выступают самые отрицательные, самые неприятные и нечистоплотные в моральном отношении персонажи или же выпивохи: Аркашка Счастливцев в «Лесе», Аполлон Мурзавецкий в «Волках и овцах», Максим Беневоленский в «Бедной невесте» и т. п.
В результате получается, что чай не любят одни подлецы да заядлые пьяницы:
Анна Петровна. Чайку, Максим Дорофеевич, не угодно ли?
Беневоленский. Нет-с, покорно благодарю – я до него совсем не охотник.
Добротворский. Что, сударыня, за чай; не такие мы гости, чтобы чай пить. А вы велите-ка закусочку подать, так мы с Максим Дорофеичем по рюмочке бы выпили.
Анна Петровна. Сейчас, батюшка, сейчас. <…>
Беневоленский. Это ты недурно выдумал, Платон Маркыч. <…> Я обыкновенно в это время водку пью, такую уж привычку сделал.
Добротворский. Хе, хе, хе! А то что за чай! Что мы, дети, что ль, маленькие?!
После этих образно сформированных аргументов противников чая, разумеется, по-иному воспринимается и полупрезрительное замечание Счастливцева насчет того, что, мол, чай – это купеческое занятие, недостойное якобы людей «образованных».
И уж совсем не в пользу противников чая говорит краткая, но ставшая знаменитой реплика Мурзавецкого:
«Муа? Чаю? Ни за какие пряники!»
С другой стороны, Островский методически показывает, что чай в купечестве пользуется почетом либо у патриархальных женщин, либо у людей добрых, тихих, робких, скромных, порядочных или, по крайней мере, решительных, более положительных по сравнению с другими персонажами той же пьесы.
Не случайно поэтому Островский порой завершает действие или картину в своих пьесах как неким победным кличем такими, например, репликами:
Антрыгина. Маша, давай самовар! («Свои собаки грызутся, чужая не приставай!»);
Медынов. Пойду в огород к Федосье Ивановне чай пить («Старое по-новому»).
В то же время для остальных категорий людей – не явно плохих и не явно хороших – чаепитие в трактовке драматурга служит лишь маскировкой, прикрытием их пристрастия к «винцу», «мадерке», «рому», которые употребляются с чаем или даже под видом чая.
Так, в «Бесприданнице» купцы пьют с утра шампанское в трактире… в чайниках и расплачиваются «за чай», соблюдая таким образом «приличия» в глазах других посетителей.
В большинстве пьес у Островского чай заваривают на глазах у зрителей и распивают прямо на сцене в течение всего действия. Так это происходит в «Воспитаннице», «Не сошлись характерами», «Светит, да не греет», «Богатых невестах».
В тех же случаях, когда пьеса или ее отдельный акт не начинается с чаепития, а необходимость в нем возникает по ходу действия, обычно вслед за появлением сватьи, кумы, купца, купчихи или иного гостя немедленно следует приказание ключнице, служанке, тете или дочери: «Самоварчик согреть!» – и готовый самовар и чайный прибор вносятся на сцену.
В связи с этим Островский подробно разрабатывает, с одной стороны, чайный интерьер и весь арсенал (всю бутафорию) чайных принадлежностей – чайного приклада и чайного прибора, которые у него даны поистине с этнографической доскональностью, а с другой, что еще более важно с чисто литературной точки зрения, – дает весь набор лексики русского «чайного» языка, соперничая в тонкости его подбора с В. Далем.
Так, в качестве интерьера, в котором возможно чаепитие, у Островского фигурируют наряду со столовой, светелкой, гостиной, террасой, беседкой также двор перед домом, палисад или место под деревом, куда выносят стол, чтобы пить чай на свежем воздухе. Но одновременно с этим у него фигурирует и специальная чайная комната как совершенно особое помещение, где надлежит пить чай. Это, несомненно, гораздо богаче и разнообразнее, чем гостиная или комната, из которой двери ведут на террасу как традиционное место чаепития в дворянской драматургии.
В соответствии с этим и вырастает разнообразие предметов, входящих в чайный приклад и чайный прибор, что, разумеется, не должно проходить мимо внимания художников и режиссеров пьес Островского.