Его положительные герои, даже если они бедны, но благородны своими чувствами, покупают и заваривают дорогой чай лучших сортов («Не было ни гроша, да вдруг алтын»). И, как правило, хорошо разбираются, в чем состоит суть качества готового чайного напитка.
Естественно, что в пьесах Островского мы встречаем самые разнообразные способы чаепития, в смысле продуктов, сопровождающих чай.
Чай пьют просто так – свежий. С сахаром вприкуску. С молоком. Со сливками холодными и со сливками «русскими», «кипячеными», то есть со сливочными пенками.
Для русского чаепития характерно использование с чаем различных хлебных изделий, и Островский демонстрирует эту особенность. У него пьют чай с ситным хлебом, с калачами («калачиками»), с баранками-сушками, с пряниками, с печеньем, со сладкими пирожками, с пирожными, с тортами, а также с разнообразными кондитерскими изделиями – с безе, с конфетами.
Представлено и другое, более патриархальное направление русского чаепития: с добавками растительного происхождения – чай с вареньем, чай с изюмом, чай с лимоном, чай, заваренный с липовым цветом.
И конечно, в этот поистине энциклопедический перечень видов чаепития на сцене включены и такие характерные для русского стола виды, которые предусматривают добавки к чаю алкогольных напитков. Так, чай с ромом, широко известный со времен войны 1812 года и неоднократно отмеченный А.С. Пушкиным, получает у Островского такие дополнения, как чай с мадерой и чай с кизлярской водкой – с особым видом коньяка, приготавливаемого на Северном Кавказе в результате фруктового винокурения. Это как раз те новинки, которыми отличалась вторая половина XIX века, ознаменовавшаяся новой вспышкой русского пьянства в связи с «успехами» русского винокурения после 1861 года.
Именно как на антипод чая обращает внимание Островский в своих пьесах на еще более распространенное, чем чаепитие по-русски, пристрастие разных слоев русского общества к «горячительным» напиткам. Даже говоря о чае, демонстрируя разные варианты чаепития в дворянской, купеческой, чиновничьей, мещанской и крестьянской среде, Островский тут же, как бы параллельно, показывает и горячих адептов алкоголя – от начинающих, еще крепко стоящих на ногах выпивох до совершенно опустившихся, разрушенных и уничтоженных алкоголем людей.
Водка и закусочка – непременные атрибуты большинства пьес Островского, ибо 50–70-е годы были, что называется, пиком распространения именно этой формы застолья, в то время как обед в его двух главных формах: домашний, семейный и ресторанный, банкетный и званый – стал превращаться в более редкое и более дорогостоящее мероприятие. Мелкий же люд, мещанство, свахи, богомолки, чиновничество, купеческие приказчики, конторщики в основном пробавлялись в трактирах либо чаем с ситным, либо – если удавалось перехватить при посещении купцов – закуской с неизменной рюмкой водки. Именно эта еда на ходу, еда без того, чтобы после нее поспать, отдохнуть, отличала весь «зависимый», исполненный холопьего раболепства и одновременно привыкший быть иждивенцем малоденежный люд как от «благородных», так и от работодателей, от тех, кто владел и капиталом, и недвижимостью, кто «мог заказывать музыку». Другой категорией лиц, падких на закуску с водкой и привыкших рассчитывать на чужие харчи, были всякие авантюристы, проходимцы, которых породила эпоха «чумазого капитализма», в том числе и представители обедневшего, вырождавшегося и опускавшегося дворянства.
Отрицательное отношение Островского ко всем этим типам ярко проявилось в том, как он рисовал их взаимоотношения с разного рода алкогольными напитками, на первом месте среди которых всегда стояла водка.
Подобно тому как ряд пьес Островского открывается непосредственно с приготовления или подачи чая, так и ряд других пьес он начинает с алкогольных напитков.
«На бойком месте» сразу начинается с выпивки – и не рюмки, как обычно, а стакана водки, что вызывает определенное отношение у зрителя к действующим лицам. В других пьесах, в соответствии с их содержанием и характером персонажей, начала действия включали и другие алкогольные напитки.
Так, «Красавец-мужчина» начинается со следующего диалога:
Пьер (ложась на садовый диван). Жорж, ты что пил сейчас?
Жорж. Коньяк.
Пьер. Хорошо?
Жорж. Выпей, так узнаешь.
Аналогично и начало «Не от мира сего»:
(Мардарий входит… с подносом, на котором пустая бутылка шампанского.)
Елохов. Что это? Шампанское пьют? Пивали и мы шампанское, пивали, друг, пивали.
Такое шокирующее начало пьесы предстает как определенный драматический прием. Этот прием чрезвычайно интересен и психологически не столь прост, как это может показаться при первом взгляде, ибо зритель всегда будет пребывать в нерешительности между убеждением, что он догадывается о характере «музыки» по первым ее «тактам», и сомнением: можно ли все же считать первые реплики чем-то серьезным, имеющим отношение ко всей пьесе. «Кулинарное» содержание этих реплик увеличивает шансы на то, что они врезаются в память зрителя, запоминаются.
Хорошо зная характер простого, полуграмотного или вовсе не грамотного, мужика (каким был, разумеется, всякий купец и мещанин, а не только крестьянин),
Островский психологически верно применяет самый доходчивый для русского человека аргумент – количественный.
Он всегда служил для примитивных, механистически мыслящих натур главным критерием в оценке действительности. (Кстати, этот критерий остался до сих пор, к сожалению, единственно определяющим.) Не только в сказках можно обнаружить характерную присказку: «А где моя большая ложка?» Она постоянно присутствует и действует в нашей современной бытовой жизни: в магазине, на базаре, покупая, скажем, картошку, яблоки, рыбу и другой товар, идущий на вес, все равно стараются выбрать или попросить экземпляры покрупнее, побольше размером, как это было встарь, когда расчет велся на штуки! Точно так же жадно хватают всего побольше: мыло, соль, спички, стиральный порошок – независимо от того, есть в этом острая необходимость или нет. Эта плебейская, рабская, мужичья, деревенская привычка («запас сумы не тянет») была хорошо известна Островскому и воспринималась им остро на фоне той дореформенной относительной «идиллии», когда мужичьи привычки и критерии еще не могли быть обнаружены без осуждения со стороны общественного мнения, определяющегося «образованными классами», как тогда говорили о дворянской и прогрессивной разночинной интеллигенции.
Так вот, Островский, учитывая убедительность количественных аргументов для русского человека по сравнению с качественными, именно таким приемом иллюстрирует и показывает чудовищность пьянства. Он опять-таки ничего и никого не осуждает, он дает объективную картину, выраженную числом, количеством выпитого, предоставляя самому зрителю сделать выводы из весьма наглядных данных. Драматург ничего не открывает заново, он использует тот же прием количественного показа кулинарного антуража, который применял Фонвизин. Но у Островского его количественные алкогольные данные никогда не вызывают смеха публики. Ибо Островский не демонстрирует эти количественные показатели, как Фонвизин, в один присест, а растягивает их в течение всей пьесы, рисуя тем самым и суммарное количество выпитого, и процесс превращения человека в пьяницу.
Вот как он это делает, например, в пьесе «Свои люди – сочтемся». Уже в первом действии появляется фигура стряпчего Рисположенского – внешне чрезвычайно деликатного, милейшего, скромного человека, как о том свидетельствует его первая реплика, обращенная к хозяйке, когда его приглашают за стол закусить чем бог послал. Увидав поданные к закуске вина и графинчик с водкой, Рисположенский вежливо спрашивает хозяйку: «Что это, водочка у вас? Я… рюмочку выпью».
На фоне наглых, бесцеремонных образов стряпчих русской действительности и русской драматургии Рисположенский уже одной фразой, в которой так и сквозит деликатность, чрезвычайно располагает к себе. Однако Островский последовательно разрушает это впечатление, заставляя своего персонажа повторять ту же самую фразу на протяжении всей пьесы тринадцать раз – чертову дюжину! Причем в каждом явлении, где он появляется, Рисположенский произносит эту стереотипную фразу ровно три раза, выпивая после каждой ровно по одной рюмке. Таким образом, зритель привыкает уже к середине пьесы, что норма Рисположенского – это три рюмки, причем он эту норму строго выдерживает. И хотя вначале и это «образцовое воздержание» производит положительное впечатление (мол, вот, все же может держать себя в рамках человек!), в конце концов, простое арифметическое действие показывает зрителю, что Рисположенский не так уж и «воздержан» – он успевает выпить в течение пьесы 39 рюмок водки. Если считать, что рюмки, которыми тогда пользовались купцы, соответствовали шкалику, или получарке, то есть составляли ровно одну десятую часть водочной бутылки того времени, или 61,5 мл, что на вес было чуть более 50 г, то, выпивая 39 рюмок водки, Рисположенский осушал, следовательно, почти четыре полные бутылки, а если уж быть совершенно точным: 1,845 + 0,553,5 = 2,398,5 л, или 2 л 400 мл, или, более округленно, 2,5 л водки!
Вот вам и «скромный», знающий свою «меру», «воздержанный», держащий себя в руках и границах приличия человек!
Но и это еще не все. В течение пьесы из реплик Рисположенского выясняется, что он пьет только водку – все остальное, как он твердо заявляет, ему «претит», ибо другие алкогольные напитки его натура «не приемлет». Окружающие не понимают Рисположенского, когда он решительно отказывается от всего, кроме водки. Они, как обычно, люди недалекие, рассматривают эти отказы как знак «неуважения» к ним и льют вино или шампанское, от которого отказывается Рисположенский, ему… за воротник! Однако Рисположенский тверд в своем убеждении. Он действительно не «всеядный алкоголик», и Островский не показывает его пьяным или даже подвыпившим на сцене, вопреки тому количеству водки, которое он выпивает.