Почему так поступает драматург, об этом мы скажем чуть позже. А пока посмотрим, как осуществляет он свой «количественный» показ пьянства в других пьесах.
В «На бойком месте» фигурирует графин водки, подаваемый одному человеку, равный в XIX веке штофу, то есть 1,2 л, и пьют там, как уже упоминалось, не рюмками, а сразу стаканами. В пьесе «В чужом пиру похмелье» также «задействован» графин водки с красноречивым авторским пояснением: без закуски! В «Горячем сердце» Наркис выпивает пять стаканов и рюмку водки – тоже штоф водки (одну десятую ведра). В пьесах конца 70-х – начала 80-х годов у Островского мастеровым подносят уже не рюмку, а стакан. В «Старом по-новому» купец приносит в подарок ведерко «очищенной», то есть 12 л лучшей водки, или десять штофов (на семью); исходя из количества действующих лиц в этой пьесе – по штофу с лишним на человека. В «Правда – хорошо, а счастье лучше» употреблено выражение «спросить полуторный» в ресторане, то есть штоф в 1,83 л. В «Не все коту масленица» купец выпивает в ресторане «два полуторных» стакана коньяка. Поскольку граненый стакан в XIX веке содержал 184 мл жидкости, то полуторный стакан должен был вмещать 276 мл, а два полуторных, следовательно, составляли 552 мл – более пол-литра коньяка. Беневоленский в «Бедной невесте» выпивает в одно явление целых пять рюмок, причем четвертую и пятую, так сказать, на ходу, уже попрощавшись с хозяевами и стоя в дверях. Но пять рюмок – это солидная порция в 305 г водки за раз. Мурзавецкий в «Волках и овцах» считает минимумом «флакончик» водки, как он «вежливо» именует поллитровку.
В «Талантах и поклонниках» чрезвычайно много и часто по ходу пьесы пьют актеры. О количестве выпитого автор ни в ремарках, ни в репликах ничего не сообщает. Но в финале пьесы, когда два актера – Вася и Трагик – оказываются уже чрезвычайно сильно подвыпившими, в чем признаются сами, драматург весьма эффектно формирует их две архикраткие реплики «под занавес»: «Вася. Шампанского! Трагик. Полдюжины!»
Поскольку бутылки шампанского в течение всего прошлого века были стандартны во всем мире и вмещали 0,842 мл жидкости, то полдюжины, или шесть бутылок, составляли почти точно 5 л этого «друга веселости», как любили именовать шампанское поэты пушкинской поры – 5,052 л на двоих, или по 2,5 л на брата!
Таким образом, индивидуальные «нормы» водки и других алкогольных напитков колеблются в пьесах Островского от примерно 200 (183 мл) до 552 мл за один присест, а общее количество выпитого «за пьесу» на человека – от одного литра до двух с половиной.
Однако отнюдь не Рисположенский, выпивающий за пьесу два штофа водки, выглядит фактически самым большим пьяницей. Пьяницами, жадными и неразборчивыми до выпивки, выглядят Беневоленский («Бедная невеста»), Вася, Трагик и другие актеры в «Талантах и поклонниках», Счастливцев в «Лесе», Робинзон в «Бесприданнице», Мурзавецкий в «Волках и овцах», Маломальский в «Не в свои сани не садись», и уж самым-самым пьяницей оказывается Прохор Гаврилыч Васютин («Старый друг лучше новых двух»), который, собираясь к «благородной» невесте, «для храбрости» выпивает по совету своего дружка-купца вначале рюмку виноградного вина, а вслед за ней (поскольку виноградное вино на него не действует) еще восемь рюмок этого же вина, что в пересчете на литры составляет примерно 560 мл. Дорогой жениха развозит, поскольку он, привыкнув к водке, плохо переносит действие виноградного вина, и его сватовство расстраивается.
Если мы сопоставим этот случай, где Островский показывает совершенно «нетранспортабельного пьяного», выпившего 0,5 л, в то время как другие держатся на ногах при литре (Наркис) и даже двух (Рисположенский), то поймем, что драматург совершенно определенно в целом ряде пьес проводит одну и ту же мысль: скотское опьянение является, как правило, следствием алкогольной неразборчивости, смешения разных напитков, в то время как последовательное употребление только водки не ведет к тяжелой форме алкоголизма. Действительно, наряду с Рисположенским, доказывающим своим примером одну половину этого постулата, Островский выводит целый ряд лиц, дающих аргумент для другой половины этой же сентенции.
Так, Беневоленский потому алкоголик, что пьет не только почти двойную «порцию» водки (пять вместо трех рюмок), но и не отказывается от хереса, пунша, рома и иного «винца». Точно таким же алкоголиком, только тайным, не явным, предстает Добротворский («Бедная невеста»), который для маскировки отказывается от чая, но которого автор весьма убедительно разоблачает к концу пьесы в сцене в трактире.
Добротворский. Ты что это, любезный, несешь?
Официант. Чай-с.
Добротворский. А рому-то что ж не захватил?
Официант. Сперва так обнесем-с!
Добротворский. Эх, братец! Не знаешь ты, кого чем потчевать…
Официант. Дарья Семеновна, пожалуйте рому-с. <…> Рому требуют-с.
(Берет бутылку и ставит на поднос.)
Добротворский. Дай уж и мне, я тут к сторонке сяду, на просторе пуншику попью.
Все персонажи, которых мы привели выше как пример пьяниц у Островского, пьют в течение пьесы разные напитки, не делая между ними различия:
Счастливцев – водку, домашнюю наливочку, шампанское, ром.
Робинзон – водку, поддельное бургонское, разные вина, ром, портвейн. (Жженку пить на остров его уже не взяли – он и так был хорош.)
Мурзавецкий – водку, ром и мечтает о том, чтобы выпить крамбамбуль – смесь разных алкогольных напитков.
Актеры в «Талантах и поклонниках» пьют все, что подвернется.
Маломальский дает себя потчевать «лиссабончиком» (португальское крепленое вино), затем переходит к «ерофеичу домашнему» и даже пробует шампанское.
В то же время положительный герой из «Не в свои сани не садись», Русаков, на предложение Бородкина: «Не прикажете ли рюмочку лиссабончику?» – твердо, решительно, подобно Рисположенскому, отвечает: «Нет, я этого, брат, не пью. А вот с дорожки-то ты бы, сват, велел подать рюмочку ерофеичу».
Действительно, ерофеич – один из лучших видов так называемых русских водок – передвоенных, а иногда и перетроенных (ректифицированных) хлебных спиртов, настоянных на натуральных травах.
Так что через все творчество Островского проходит совершенно четкая мысль, что из всего ассортимента алкогольных напитков водка является самым «безобидным», наименее вредным, не ведущим к тяжелым формам алкоголизма, поскольку при ее высоком качестве она не вызывает похмельного синдрома.
Этот вывод Островский суммировал фактически в пьесе «Последняя жертва», которая является самой «кулинарной» из всех его произведений, поскольку там сосредоточен самый разнообразный и самый подробный кулинарный антураж, относящийся к винно-водочным изделиям, к закускам, к европейской и русской ресторанной кухне и даже к вопросу, который встречается единственный раз во всей драматургии Островского – к «восточной» кухне. В этой пьесе приводится самое подробное меню ресторанного обеда второй половины 70-х годов в России, и здесь же Островский помещает диалог, который, по сути дела, является рекламой и дифирамбом московской водке. Действие происходит в московском трактире Троицкий.
Иногородний…Какое это заведение бесподобное-с.
Москвич. Чего лучше!
Иногородний (с чувством). Водка, возьмите!
Москвич. Где же ей и быть!
Иногородний (с пафосом). В мире нет-с!
Москвич. Да, на то Москва.
Этот пассаж, который, к сожалению, прошляпили наши литературоведы, принимавшие его за… иронико-комический, не случайно был «инкрустирован» в пьесу, написанную и сыгранную на московской сцене в сезон 1877/78 года.
Само по себе это время – время Русско-турецкой войны, последней из серии многочисленных русско-турецких войн за два века, в связи с которой Россия вновь после бесславного Парижского мира (1856) вышла на европейскую арену в ранге великой державы. Правда, позиция бисмарковской Германии на международной конференции помешала России закрепить выгодный для нее Сан-Стефанский мир (1878) с Турцией, и ее права в отношении новых границ на Кавказе, а также ее влияние на Балканах подверглись «урезыванию» со стороны Берлинского конгресса европейских государств, поддержавшего линию Бисмарка на сдерживание России.
Враждебная политика прусского милитаризма и германского империализма в отношении России возбудила интерес к Германии как к новому врагу России, и поэтому русская пресса, русская общественность пристально следила за всем, что происходит в Германии, и за тем, как там относятся к России. Вот почему все, что писалось в немецких газетах этого времени о России, было предметом интереса и внимания русской общественности.
Как известно, в 1876 году Энгельс написал статью «Прусская водка в германском рейхстаге», где ругал прусскую вредную картофельно-свекольную сивушную водку и восхвалял качество русской ржаной водки, не дающей побочных отрицательных эффектов в виде головной боли и не вызывающей похмельного синдрома.
Ф. Энгельс подчеркивал в своей статье, что в то время как прусскую водку, познав ее отрицательные качества, будут отныне изгонять все страны, куда она проникла как более дешевая, русскую водку будут покупать не только по всей Европе, но и в самой Германии, где потребитель тоже откажется от отечественной сивухи. «Вполне понятно, – писал Энгельс, – что русская конкуренция внушает зловещий ужас нашим «шнапс-юнкерам». Благодаря русской конкуренции приближается тот день… когда «славная» прусская водочная промышленность исчезнет с мирового рынка и, в лучшем случае, будет еще накачивать сивухой внутригерманский рынок. Но в тот день, когда у прусских юнкеров будет отнят водочный шлем и у них останется только шлем фамильного герба… наступит конец Пруссии. С падением винокурения рушится прусский милитаризм, без него Пруссия – ничто. Весь остальной мир будет ликовать, что наконец покончено раз и навсегда с прусским сивушным ядом»