[28].
Эта статья Энгельса была замечена хозяйственными кругами России, и слухи о том, что в Германии нашелся экономист, который предрекает успех русскому экспорту водки в Германию, дошел до русских торгово-купеческих сфер, хотя, конечно, в искаженном пересказе, где выхолащивалась его политическая суть.
Однако в связи с этим важно отметить, что Островский находился в курсе не только бытовых «этнографических» проблем купечества, но и в курсе экономического положения России на мировом рынке. Подобно тому как он имел представление о конкурентной борьбе на международном и внутрироссийском чайном рынке, он точно так же располагал информацией и насчет обстановки, складывающейся на мировом рынке водки. Поэтому драматург счел необходимым отразить то, что было ему известно, в пьесе, написанной и поставленной в год победы русского оружия. То, что Германия сделала все, чтобы ущемить дипломатические успехи России, урезать их, побудило Островского подчеркнуть мировое значение русской водки, ее мировой высший стандарт, чтобы тем самым дать «щелчок немецким юнкерам», сбить форс с германских винокуров.
Островский не только в «Последней жертве» касается вопросов качества водки, но и фиксирует свое знакомство с этими проблемами в ряде других произведений 70–80-х годов: «Не было ни гроша, да вдруг алтын» (1874) и в «Старом по-новому» (1882). Из этих пьес видно, что он следил за «водочным вопросом» в России, был в курсе всех биржевых и рыночных изменений и, что весьма примечательно, вносил все происходившие в этой области новости в свои пьесы. Конечно, можно объяснять это тем, что Островский, зная, насколько зритель любого сословия интересовался всем, что касалось новых сортов водки, просто не мог отставать в этих вопросах от зрителей. Но каковы бы ни были причины внимания к этим вопросам Островского, они факт.
Так, в пьесе 1874 года один из персонажей говорит: «Особенной попотчевать могу». А в пьесе, написанной в 1882 году, в ремарке указывается, что купец приносит в подарок ведерко «очищенной». В обоих случаях опущено существительное «водка». Для современного читателя, даже если из контекста понятно, о чем идет речь, совершенно пролетает мимо ушей смысл обоих прилагательных, их история и причины возникновения, и они воспринимаются в лучшем случае как простые «жаргонные» определения, якобы всегда существовавшие в связи с водкой, как некие ее «народные» эпитеты.
На самом деле все обстоит иначе.
Дело в том, что в Москве в 1874 году существовали три знаменитые водочные фирмы, каждая из которых выпускала водку в различных упаковках, фасовках и разного качества:
• фирма Петра Смирнова (П.А. Смирнова), основанная в 1860 году;
• фирма И.А. Смирнова, стартовавшая на два года позже;
• фирма вдовы М.А. Попова, основанная в 1863 году.
Крупнейшей была фирма П.А. Смирнова; она производила массовый выпуск водки, относительно дешевой, и пользовалась популярностью у простого народа. Но «смирновка», как ее стали называть, была водкой невысокого качества из-за технологических нарушений, допускаемых ради прибыли. (Смирнова не раз штрафовали за это.)
Водка И.А. Смирнова была лучше, предназначалась для более взыскательной публики и была несколько дороже.
Лучшей из всех считалась водка «Вдовы Попова», вырабатывавшаяся из ржаного зерна по старому фирменному рецепту дореформенного владельца винокурни М.А. Попова. Она отличалась питкостью, бархатистостью, приятным вкусом, не давала сивушно-похмельного синдрома. К 1870 году она стала широко известна в России под жаргонной кличкой «поповка», или «московская водка», а в 1873-м получила официальное название особенной, обозначенное на этикетке: «Водка московская (особенная) вдовы М.А. Попова».
В начале 80-х годов встал вопрос о создании государственных винокурен с целью установления общероссийского стандарта на водку. Однако еще до создания государственных предприятий было решено установить контроль за производством на частных заводах и присваивать готовой продукции тех заводов, которые удовлетворяли стандартным требованиям, то есть вводили единый режим фильтрации, использовали ректифицированный спирт, соблюдали определенные санитарные нормы и давали продукцию высокого качества, наименование очищенной водки.
Таким образом, особенная – это водка московского завода Попова, а очищенная – это водка любого водочного завода в России, отвечавшая госстандарту 80-х годов.
Вообще изделия водочного типа, основанные на русских традиционных принципах изготовления, пользуются у Островского гораздо большим авторским уважением, не говоря уже о той оценке, которую им дают действующие лица. Мы уже отмечали, что ерофеич расценивается драматургом выше европейских знаменитых вин и что в ремарке этот вид алкогольного напитка назван водкой. Следует пояснить, что это не совсем так. Конечно, были домашние ерофеичи кустарного производства, которые представляли собой двоенную ароматизированную русскую водку или даже просто настойку из простой водки на травах. В быту действительно такую сдобренную травкой водку называли ерофеичем. На самом же деле ерофеич – это ректифицированный спирт, отличающийся принципиально от водок тем, что после ректификации он не разбавлялся водой до 40°, а сохранял крепость примерно 70–73° (после тройной перегонки – троения), применялся для настаивания трав (лекарственных!) или же перегонялся третий раз с какой-либо травой (например, со зверобоем) по типу «русских водок». Однако настоящие ерофеичи (их изобретение относится к 1768 году) всегда представляли собой настойку ректификата-спирта на травах.
Другим видом «домашних» водок, упоминаемых героями Островского почти что с вожделением, является листовка («Трудовой хлеб»). Это название, а тем более его смысл, напрасно было бы искать в русских лингвистических, этимологических и даже областных словарях. Вот почему в некоторых изданиях пьес Островского это слово иногда бывает исправлено (по орфографическим словарям) на лестовка, что, однако, бессмысленно, если мы обратимся к контексту пьесы. Там речь идет о «графинчике листовочки с селянкой», в то время как лестовка – слово, широко распространенное в России XIX века, – означает поминальный пирог с маком и медом, особенно популярный в Южной России (Орловщина, Курская и Белгородская области). Между тем листовка – слово даже не областное, а, так сказать, «районное», местное, применявшееся в Замоскворечье, в Москве, да и то лишь завсегдатаями ресторана Гурина. Именно там подавалась своя, особая водка, которая представляла собой высшие, чистейшие фракции простой водки, передвоенная со смородиновым листом в самом трактире на собственном небольшом «кубике» и потому, во-первых, более чистая, совершенная, свежая (!) и к тому же обладавшая тончайшим, «негромким», не резким, но ощутимым и приятным ароматом свежей смородины, столь хорошо сочетавшимся со всевозможными русскими закусками и горячими блюдами, в том числе и селянкой.
Хорошее отношение Островского к качеству и особым вкусовым свойствам разных видов русской водки, которое отразилось в его пьесах второй половины 70-х – начала 80-х годов, нельзя расценивать, как изменение его общего отрицательного отношения к пьянству. Линия осуждения пьянства четко просматривается во всех пьесах и в почти символическом противопоставлении чая спиртным изделиям.
С особой наглядностью это, конечно, показано в пьесах 50–60-х годов. Например, в «Бедной невесте», которая начинается чаепитием, мирной, скромной семейной сценой за самоваром, и кончается, можно сказать, всеобщим пьянством в каком-то захудалом трактире, где пьют уже не только пьяница-жених Беневоленский, но и сват Добротворский, и даже мать невесты Анна Петровна, где невесту, по сути дела, пропивают и именно в день свадьбы происходит пьяно-пошлый, грязный скандал.
Однако Островский, особенно в зрелом возрасте, не столь механически подходит к символизированию чая и водки, как в раннем творчестве, а более диалектически. Так, в «бальзаминовских» пьесах, связанных между собой общностью сюжета и действующих лиц, развитие идет также от «воды» к «водке» или, точнее, от чая, этого семейного напитка Бальзаминовых. Но автор вкладывает в них иное символическое значение, чем это делается им обычно: вода, стакан которой в расстроенных чувствах требует Устрашимов после того, как ему кажется, что Бальзаминов отбил у него Антрыгину, символизирует здесь отнюдь не трезвость и моральную чистоту, а просто безволие, пассивность, растерянность, в то время как уже чай (по сравнению с водой) предстает чем-то значительно более существенным. Но это только на первых порах так. Во второй части «бальзаминовского» цикла, когда герою наконец удается получить богатую невесту, он дает немедленную отставку чаю как символу своей глуповатой матушки, отождествляя при этом полностью чай с водой. И как символ победы, символ процветающего купечества, а не вдовьего, полумещанского существования на столе появляются водка и закуска.
Таким образом, Островский вовсе не придерживается каких-то застывших схем в своем творчестве. Акценты, которые он расставляет, меняются со временем, но не потому, что меняются принципиальные убеждения Островского, а потому, что меняется историческая обстановка и в ее «новом интерьере» по-новому видится место и прежних объектов, по-новому обнаруживается соотношение этих объектов между собой, а отсюда меняется и их конкретное значение в ситуации определенной пьесы. Все это Островский чутко отражает при помощи разных приемов, и в том числе достаточно наглядно при помощи кулинарного антуража.
В драматургии 60–80-х годов Островский уточняет некоторые понятия, о которых он так же, но, быть может, менее нюансированно высказывался и в своих ранних пьесах. Так, не водка сама по себе, как пищевой продукт, но алкогольные напитки вообще, в их совокупности, а еще более темнота и безалаберность русской жизни, безвыходность ситуаций, в которые попадают люди вследствие собственных отрицательных качеств, безволия или произвола со стороны других – вот где корень «русской трагедии», вот где, в частности, причина русского пьянства. И здесь усматривается общность его взглядов с М.Е. Салтыковым-Щедриным, хотя опять-таки открыто Островский не высказывается: он делает это косвенно, дем