онстрируя действительность и действующих в ее рамках людей в их «натуральном виде».
Вот почему Островский как бы переключает акцент с критики водки на критику других алкогольных напитков.
В своих «дворянских» пьесах он окончательно «развенчивает» шампанское, в котором, собственно, и погибло русское дворянство, спившись или пропив на шампанском свое состояние и общественное положение. У Островского шампанское – напиток богемы или людей с подмоченной репутацией.
Достается от него и мадере – этому любимому напитку ханжей, пожилых купчих, который, разумеется, никакого отношения к настоящей мадере (португальской) не имел и представлял собой одну из фальсификаций южно-русских (крымских) красных вин, крепленных спиртом и подслащенных сахаром. Даже в дореформенном 1850 году, когда размеры винной фальсификации в России были еще крайне незначительны, экономист Г. Небольсин писал в своем «Статистическом обозрении внешней торговли России»: «Все дешевые сорта так называемых мадеры, сотерна и т. п., продаваемых из погребов во внутренних городах, бывают приготовлены из кизлярского чихиря, покупаемого на Нижегородской ярмарке». Словом, как писали Ильф и Петров, вся контрабанда в нашей стране изготовляется в Одессе на Малой Арнаутской – в создании «иностранных» товаров в России за 100 и за 150 лет ничего не изменилось.
Насколько несложно было это производство «мадеры» из плохого, полукислого, невыстоявшегося вина, видно из сообщения того же Г. Небольсина: «Слабые вина в бочках выставляют на мороз и выморозки продают на вес, а покупатель делает из них «домашнее вино». По этому можно судить, как «хорошо» это вино и как много в нем спиртовых частей, если жидкость замерзает. В середине бочки собирается весь алкоголь, который не мерзнет: эту жидкость и продают за мадеру».
Не удивительно, что Островский настроен был в отношении всех «иностранных» вин более чем скептически. Отрицательно реагирует он и на «новейшую» моду 70-х – начала 80-х годов – страсть к портвейну, сменившему старый ром. Рюмка портвейна вместо рюмки водки представляется Островскому как пошлая, неестественная «культура мещан» или «людей без культуры», гоняющихся за модой даже вопреки национальным обычаям своего времени. Здесь Островский, надо сказать, весьма прозорливо подметил ту наиболее негативную тенденцию в русском обществе, которая во всей своей силе и как массовое явление обнаруживается лишь в наше время, спустя более ста лет.
Как ни у одного другого драматурга, перечисляются у Островского все виды алкогольных смесей, существующие в его время и вызывающие, естественно, его наиболее отрицательное отношение, отчего он и заставляет пить эти смеси своих самых отрицательных персонажей.
К числу этих смесей относится, во-первых, пунш, который был завезен впервые в Россию в конце XVII века англичанами и получил распространение в XVIII – начале XIX века. Его состав часто менялся, но обычно включал пять компонентов (откуда и название – от индийского панча – пять): любое виноградное вино (часто шампанское), водка или ром, чай, сахар, лимонный сок (два алкогольных на три безалкогольных компонента; соотношение: три бутылки виноградного вина на одну бутылку рома или водки). Пунш – горячее питье: он варится в серебряной кастрюле.
Во-вторых, жженка. Вошла в обиход клубных напитков в период расцвета дворянских клубов в конце XVIII века. Рецепт самой распространенной в России клубной жженки приписывается старшине Английского клуба в Петербурге в начале XIX столетия Бутурлину. В состав ее компонентов входят: шампанское, ром, сотерн, сахар, ананас. Жженка кипятится так же, как и пунш, но ее отличие состоит в том, что сахар не смешивается заранее с алкогольными компонентами и не варится вместе с ними до растворения, а вводится в кипящую смесь алкоголей в виде карамелизированного (жженого) продукта, сгорающего в парах рома. Соотношение алкогольных напитков в жженке: две бутылки шампанского, одна бутылка рома, одна бутылка сотерна (виноградное белое, сладкое вино ликерного типа!).
В-третьих, крамбамбуль, дешевая «студенческая» смесь, занесенная в Россию в 60-х – начале 70-х годов XIX века из Германии. В число компонентов входили портер, пиво и ром (в Германии), а в России – пиво и водка, сахар, яйца. Соотношение алкогольных жидкостей: одна бутылка (или полбутылки) водки на две бутылки пива, 400–500 г сахара, шесть яиц. Яйца с сахаром вводятся, чтобы хотя бы частично коагулировать наиболее вредные (сивушные, возбуждающе действующие) масла, возникающие при соединении водки с пивом. Варится, как и пунш.
Крамбамбуль – прямая дверь к алкоголизму в тяжелых формах, доказательством чему служит пример Аполлоши Мурзавецкого, более спившегося в свои 24 года крамбамбулем, чем Рисположенский в свои 60 – водкой.
Если Островский, приводя все известные в его время горячие алкогольные смеси, иллюстрирует этим символически и фактически пагубность смесей всякого рода, пагубность мезальянсов в культуре, в быту, в привычках, то объективно-исторически мода на смешанные алкогольные напитки в последней трети XIX века в русском обществе отражала общую тягу ко всему внешнему, мишурному, а не истинному, натуральному. Ведь само составление всех этих пуншей, жженок, крамбамбулей, само их коллективное распитие представляет в первую очередь чисто декоративное, помпезное (особенно с мещанской точки зрения) зрелище, которое льстит мелкому тщеславию мелких людишек тем, что они могут быть причислены к подобному событию, замечены в связи с ним. Именно в этом декоративизме находит в переломную эпоху 70-х годов отдушину и национальное стремление русского человека «себя показать и людей посмотреть» и чисто мещанские, мелочные и мелкие интересы, обусловленные сословным положением.
Наконец, у Островского приводится более разнообразный и не встречающийся у других драматургов перечень иностранных вин, к которым автор относится явно отрицательно. Так, наряду с упоминаемыми в произведениях других русских классиков шампанским, портвейном, хересом, малагой, мадерой, а также бордоскими винами (Шато-Икем, Шато-Ляроз), Островский заставляет пить своих действующих лиц и такие, например, вина, как лиссабончик и сантуринское, которые даже для специалистов не идентифицируются без дополнительной расшифровки с известными международными наименованиями. Так, сантуринское, упомянутое в последней из написанных Островским пьес – в «Старом по-новому», выступает как «новейшая» (1882) замена шампанского, поскольку выпивка в данном случае должна венчать собой хеппи-энд. Искаженное рыжим Семеном, сыном трактирщика, это название способно направить нас по неверному пути – в Италию, в Турин, столицу Пьемонта. Однако на самом деле речь идет о том вине, которое в XVIII веке называлось в России санторийским, в начале XIX – санторинским, а во второй его половине именовалось в дворянских кругах санторин – по острову Санторини в архипелаге Циклады в Эгейском море. Это греческое вино, золотистого цвета, десертное, близкое к кипрским винам. Его подобие изготовляли также в Южной Италии, на полуострове Калабрия. В Россию оно стало поступать, по-видимому, не ранее 1880–1881 годов как результат расширения (или восстановления нарушенной ранее) русско-греческой торговли после поражения Турции в войне с Россией.
Что же касается лиссабона, лиссабонского, лиссабончика, то это португальское крепленое вино, ввозимое в Россию с конца 20-х годов XIX века из Англии, реэкспортировавшей этот вид вина специально из Португалии для России. До 60-х годов привоз был незначительным. Затем возрос. Только в России это вино носило наименование Лиссабона, то есть искаженного от лиссабонское, поскольку оно производилось в винодельнях на южном берегу реки Тежу (в устье которой стоит Лиссабон).
Настоящее название этого вина – в самой Португалии и на мировом рынке – было каркавеллос. Это один из двух видов традиционного португальского вина, второй из которых – портвейны. Часто, однако, в русских прейскурантах Лиссабоном называли портвейны, и наоборот, портвейны для звучности именовали лиссабонским.
Каркавеллос могло быть белым и красным, причем красное лиссабонское называлось колларес. Но в Россию поступал только белый сорт. Как реэкспортное вино, оно весьма часто фальсифицировалось уже в самой Англии и еще чаще по прибытии в Россию. Истинное, чисто португальское вино должно было иметь наименование не лиссабон, как его называли в трактирах, а оригинальное, обозначенное на бутылках: либо Буцеляс (золотое лиссабонское), либо Термо (белое лиссабонское). Из них Буцеляс был десертным и должен был иметь не менее чем трехлетнюю выдержку. Однако высококачественные вина в бутылочном португальском разливе поступали лишь ко двору и для аристократов. Тем не менее слава о них, проникшая в низы, вызвала моду вообще на употребление лиссабончика, чем, как всегда в таких случаях, воспользовались русские торговцы, ввозившие бочечные вина дешевого качества и подвергавшие их на месте вторичной фальсификации и розливу.
Таким образом, лиссабончик стал символом той самой падкости русских мещан на модную иностранную фальсификацию, о которой Островский более открыто и ясно говорит в «Бесприданнице», демонстрируя наклейку «французских» этикеток на бутылки с бурдой под названием «бордоских» или «бургонских» вин.
Стремление недворянских сословий, и прежде всего купеческого, приобщиться к «благородной» жизни, традиционно показываемое в русской драматургии через стремление купчих выйти замуж за «благородного», дополняется у Островского совершенно новым бытовым моментом – стремлением пить как «благородные», то, что «благородные».
Причем именно в этой кулинарной, пищевой сфере, быть может, сильнее и явственнее, чем в показе брачных вожделений, видна вся нелепость, карикатурность тяги русских безграмотных купцов-мужиков к иностранщине, к модному, поскольку они тем самым «предают» даже «родную» водку, которой, казалось, столь были верны их души: пьют вместе с типично русской закуской – солеными огурцами и квашеной капустой и даже селедкой – Лиссабон, портвейн или сантуринское. Так, при помощи кулинарного антуража Островский по-новому и весьма доходчиво шаржирует склонность русского неграмотного мужика, случайно выбравшегося «из грязи, да в князи», к подражанию, к обезьянничанию иностранной моде, в которой он к тому же не в состоянии понять ни бельмеса.