И вот такие игровые моменты, связанные с кулинарным антуражем, как мы уже подчеркивали выше, чрезвычайно важно учитывать режиссеру, работающему над интерпретацией пьес Островского. Надо точно знать, что` исторически хотел сказать драматург, на каких позициях, в том числе и общественных и «кулинарных», он стоял, чтобы не исказить его замысел, чтобы дать зрителям другой эпохи именно ту трактовку произведений, какую давал им сам автор.
Чтобы уяснить эту позицию, необходимо иметь в виду все творчество Островского в совокупности. Многие его герои – Беневоленский, Счастливцев, Кучумов, Паратов и другие – предпочитают трактирный, ресторанный стол домашнему и, как правило, проводят свое время в ресторанах.
Так, Счастливцев с легкостью отказывается от домашних пирогов и даже домашней наливочки в пользу трактира (правда, при наличии больших денег), который, по его словам, ему всегда дороже. Кучумов столь же безапелляционно заявляет: «Домашних обедов не люблю». Правда, верить и тому и другому нельзя, люди это пустые, и в их словах может быть больше бравады. Но все же ясно, что согласиться с их мнениями сам автор никак не может, и потому следует считать, что Островский сторонник как раз домашних, семейных обедов, русской народной кухни, поскольку семейный стол, по крайней мере чайный, он рисует с явной симпатией.
Такой симпатии к ресторанам, мечты, что сеть трактиров когда-либо в будущем покроет всю Россию, как это было в свое время у Пушкина, у Островского явно нет.
Вместе с тем в его пьесах чрезвычайно часты прямые восхваления отдельных знаменитых московских трактиров его времени – Турина, Троицкого, Стрельны, а также упоминания Английского и Купеческого клубов, имевших свои роскошные рестораны. В этих упоминаниях не чувствуется, так сказать, авторского осуждения этих заведений. Наоборот, как бы сквозит некое сочувствие, хотя отнести его исключительно на счет автора трудно, ибо Островский искусно придерживается нейтралитета в выявлении своих подлинных оценок, подчеркивая объективность своих бытовых зарисовок.
Но если вчитаться, если сопоставить все упоминания указанных ресторанов и свести их вместе, проанализировав к тому же с известным историческим материалом, то можно прийти к выводу, что появление к концу 70-х – началу 80-х годов сдвига у Островского в пользу ресторанной кухни является всего лишь конкретным признанием факта, относящегося к немногим, действительно высококлассным кулинарным заведениям Москвы, а не общим изменением позиции в негативной оценке трактирного питания, трактирной кухни по сравнению с домашней.
Дело в том, что именно после 1861 года с распадом дворянского усадебного хозяйства русская национальная кухня стала деградировать, лишившись своей почвы – крепостного натурального хозяйства, причем тот факт, что она «попала в руки купечества» (ее невольными хранителями стало на какое-то время купеческое и отчасти мещанское сословие), привел к ее огрубению, упрощению и к утрате той тонкости, которую она приобрела к концу XVIII – началу XIX века, подвергшись обработке со стороны французских поваров, практиковавших в России в качестве «придворных» поваров русской аристократии.
Новая эпоха возрождения русской национальной кухни на высоком профессиональном кулинарном уровне неизбежно оказалась связанной с небольшим числом ресторанных заведений высшей квалификации, каковыми и были в первую очередь такие московские рестораны, как Турина и Троицкий, аккумулировавшие кадры старых крепостных поваров и пополнившие их иностранными профессионалами, в содружестве которых и стало возможным восстановление и развитие русских национальных традиций. Дело в том, что эти рестораны, ориентируясь на крайне состоятельную купеческую публику, могли устанавливать высокие цены и потому сделать рентабельной свою деятельность, даже неся большие расходы по доставке ряда специфических и региональных продуктов – астраханской и уральской паюсной икры, осетрины и севрюжины, донского балыка, волжских и сурских стерлядей, чердынской белорыбицы и беломорской семги, не говоря уже о заморских гастрономических товарах: устрицах, омарах, оливках, трюфелях, французских высоких винах и прочем.
Именно учитывая эту сторону деятельности совершенно конкретных высших кулинарных заведений России, а вовсе не рядовых трактиров, которые драматург иронически выводит под названиями «Кенигсберг», «Адрианополь», «Париж», намекая на места военных и дипломатических (но не кулинарных!) успехов России, Островский выражает осторожную авторскую симпатию ресторанам Турина, Троицкому и двум клубным – Английскому и Купеческому. Что же касается ресторана «Стрельна», приобретшего на рубеже XIX–XX веков известность своим цыганским хором и скандальными похождениями купеческих сынков, то и в отношении его для 70-х годов также можно отметить известную «кулинарную» симпатию Островского, поскольку в пьесе «Поздняя любовь» имеется реплика, которую можно расценить как похвалу кухне этого заведения: «Ух и пообедали же мы!»
Наконец, нельзя не упомянуть, что в «Последней жертве» Островский мельком упоминает о «восточной» кухне, о которой у него составились весьма смутные представления, как и у многих истинно русских людей, проведших всю свою жизнь в Великороссии. Островский контаминирует под именем «восточной» кухни татарскую, мордовскую и столь отличающуюся от них закавказскую. У него татарин Салай Салтаныч выступает как адепт блюд типично грузинской или азербайджанской кухни – шашлыка из баранины, запиваемого кахетинским вином. Именно это сочетание называет Островский «восточной» кухней и искренне считает, что распространено это кушанье… среди татар?!
Упоминая, демонстрируя, оценивая и дифференцируя в своих пьесах как домашнюю, так и ресторанную, трактирную кухню, придавая определенную психологическую окраску таким понятиям кулинарного антуража, которые служат фоном его произведений и позволяют характеризовать определенные группы действующих лиц, Островский вместе с тем не забывает использовать кулинарный антураж и как средство психологической характеристики отдельных персонажей. Иногда «кулинарная» ситуация, общая для всей пьесы, как, например, в «Бесприданнице», в «Бедность не порок», в «Талантах и поклонниках», как бы выявляет через отношение к себе психологические особенности отдельных лиц. Но бывает, что Островский дает простор персонажу обнаружить свою симпатию или, наоборот, антипатию к той или иной конкретной стороне гастрономических вкусов, кулинарного быта или формы застолья. Чаще всего эти «кулинарные» склонности или их отсутствие проявляются в отношении напитков. Герои Островского прямо говорят или просто показывают свое желание выпить водки, чаю, коньяку, шампанского или отказаться от того или иного напитка. Порой они просто дают свою характеристику какому-либо напитку, блюду, пищевому изделию, обнаруживая тем самым либо свое нравственное кредо, либо просто сообразительность. Почти всегда такие «кулинарные» оценки являются косвенным, порой довольно прозрачным намеком на целую ситуацию, складывающуюся в пьесе вообще или для конкретного лица. Таково, например, замечание Елохова о лимонаде («Не от мира сего»): «Пьешь его – сладко, а выпил – пустота какая-то» или ироническая реплика Русакова («Не в свои сани не садись») насчет того, что где, мол, нам до вас: «Мы едим пряники неписаные».
Эмоциональный смысл этой фразы буквально забивает ее кулинарный смысл, ибо мало кто из зрителей, да и читателей способен понять, в чем суть кулинарного содержания этого выражения, чем это неписаные пряники отличаются от писаных? И что тут особенно ироничного?
Между тем как раз кулинарное существо способно многое пояснить. Писаные и неписаные пряники делаются, как правило, из одного и того же теста: разницы в количестве и составе компонентов и даже во вкусе между ними никакой нет. Разница между ними только в цене и во внешнем, более нарядном оформлении писаных пряников – таких, которые получают дополнительную декоративную обработку после выпечки. В то время как неписаные пряники, имеющие обычно матовую коричневую поверхность, можно сразу после выпечки есть или пускать в продажу, их собратьям, предназначенным к тому, чтобы превратиться в писаные, предстоит пройти еще три операции, то есть задержаться еще на сутки, потребовать новых усилий труда, времени работников, а также дополнительных пищевых материалов. Они должны пройти отжим или печатание, затем глазуровку и потом сушку. Вот за эти-то дополнительные «удовольствия» плюс за красоту и возрастает цена писаных пряников, в то время как неписаные, простенькие с виду, стоят гораздо дешевле, но не делаются от этого менее вкусными! Следовательно, глубокий иронический смысл этой поговорки состоит в том, что, мол, я от тебя ничем не отличаюсь, но ты раскрасился, расфуфырился и мнишь о себе слишком много, а ведь это лишь декоративная оболочка; или – я отличаюсь от тебя только тем, что ты способен заплатить за мишуру дороже.
Но есть случаи, когда Островский дает характеристику своему действующему лицу не опосредствованно, а плакатно-прямолинейно, приклеивая ему своего рода кулинарный ярлык и прочно связывая с этим ярлыком все его действия в пьесе. Наиболее наглядно этот прием использован в «Волках и овцах». Примечательно, что этот ярлык, или свое «кулинарно-моральное» кредо, составляют сами герои произведений Островского, называя то или иное блюдо или напиток как ими излюбленный или упоминая его как можно чаще. Вот как это выглядит.
Аполлон Мурзавецкий
• Соленый огурец
• Флакончик и закусить
• Ром
• Крамбамбуль
Анфуса
• Чай
• Чай с сахаром вприкуску
Лыняев
• Стол у меня хороший и вино какое угодно
Глафира
• Роскошные обеды в ресторанах
• Шампанского вели подать, мне очень хочется
• Кофе
Еще проще символические «кулинарные» ярлыки в «Счастливом дне».
Старшая сестра – символ хозяйки
• Свеженький чаек