В целом расширение круга дворянского сословия привело к его измельчанию, деградации, бесконтрольности в поддержании традиций, и все это вместе взятое не могло не отразиться на падении дворянского авторитета в глазах народа, крестьянства, холопов.
В-третьих, и холопы после 1812 года изменились по сравнению с XVIII веком. Те, кто с оккупационной русской армией побывал в Европе, кто увидел жизнь западноевропейских крестьян, горожан и хоть краем глаза ознакомился с их обычаями, не мог не изменить своего мнения о своих господах. Русский солдат-крестьянин увидел воочию, что его господа, которых он считал неизмеримо умнее и образованнее себя, на самом деле пользуются «объедками» западноевропейской культуры и обучаются у тамошних парикмахеров, лакеев, кучеров, солдат, то есть у французских и немецких «мужиков», «холопов» всему, чем они гордятся как особым дворянским сословным отличием. Ни классовое чутье, ни элементарное национально-патриотическое чувство русского мужика не могло уже мириться с тем, что дворянство – это какое-то исключительное сословие, особо «благородные» люди, существа высшего порядка, подчиняться которым велел «сам Бог».
Этот процесс шел и нарастал исподволь всю первую половину XIX века, хотя Николай I и принял все меры для укрепления авторитета дворянства в стране: были введены строгости, карающие опустившихся дворян, требующие от них обязательной государственной службы, заставляющие поддерживать внешние формальные отличия в одежде, поведении и т. п. Но они уже не могли серьезно сдержать процесс морального недоверия к дворянству со стороны народа, не могли укрепить пошатнувшийся авторитет особого дворянского быта как быта законного, «установленного Богом», ибо Бог не мог быть… иностранцем. Это понимали даже самые темные люди. Для них Бог был только русским. И отход дворянства от русских обычаев поэтому воспринимался и трактовался в этот исторический период в народе как эквивалент… безбожия.
Вообще проявление не только «вольнодумства», то есть пренебрежение русскими обычаями и замена их чужими и чуждыми, но само по себе проявление несвойственной русскому характеру «мягкости», слабохарактерности со стороны дворянства в отношениях с людьми и явилось одной из веских причин острого пренебрежения простого народа к дворянам как к людям, которые изменили своим принципам[34].
То, что русский народ не прощает именно измены принципам, нарушения стабильности и развала порядка, но готов поддержать любую строгость в отношении себя ради сохранения порядка, Толстой понял и познал, видимо, на собственном опыте еще в конце 50-х – начале 60-х годов и отразил это в своих первых драматургических опытах («Зараженное семейство»).
Няня. И то мы примечаем, что во всем доме другие порядки пошли. И барин другой стал, посмирнел совсем, и в учителя стюдента взяли… и детей всех распустили. Все другое стало, все по-новому пошло.
Барыня. Что ж, и я другая стала?
Няня. Вы что, вы так, по доброте своей. А вот на барина так часто дивлюсь… (Молчит, качает головой и разводит руками.) Что сделалось? Совсем другой человек. Как вспомнишь прежнее-то: был ли день, чтобы Сашка камердин без битья одел; был ли староста, чтоб в стан не свозили…
Барыня…Разве очень хорошо было? Совсем не очень хорошо.
Няня. Господа были, уж без этого нельзя. А то удивительно, как можно в 50 лет свой карахтер переменить… Как эта самая царская бумага… ну, там…
Барыня. Ну да, манифест.
Няня (озлобленно). С той поры и перемена пошла. Уж вы извините меня, матушка, я правду всегда скажу. В 50 лет карахтер нельзя переменить. А только важности своей потеряли… Намедни, кого ж – Кирюшку Деева, мужика, – стал при Анатолии Дмитриче ублажать: «вы», говорит, – это Кирюшке-то! – «хотите работать, так приходите». Послушала я: что такое? Точно прынцу какому-нибудь. Плюнула даже.
Устами старой, правдивой, честной няни – этого олицетворения народной мудрости в русской дворянской литературе, указанного и признанного еще А. С. Пушкиным, – Л. Н. Толстой предельно ясно выражает глубинное народное мнение: слабохарактерность, мягкотелость, конъюнктурность никогда не могут получить поддержки в народе. Народ будет доверять всегда лишь строгому, решительному, жесткому, но справедливому в целом руководителю. Те же, кто отходит от своих принципов, навсегда теряют уважение народа.
Именно поэтому сословная разница в русском национальном столе, существовавшая двести лет и не вызывавшая за это время никакого осуждения, а признанная чуть ли не незыблемым постулатом, стала восприниматься как нетерпимый факт лишь тогда, когда дворянство, как основной слой господствующих классов, отступило от своих политических, экономических и идейных позиций самым позорным, не вызывающим уважения образом.
Вот почему после 1861 года, как только дворянство и экономически и юридически в значительной степени утратило свои прежние позиции, началось фактическое разрушение последних оплотов дворянского авторитета. Дворянство стало терять влияние в качестве законодателя мод в обществе во всех сферах, в том числе и в области кухни, в области кулинарных обычаев и застолья.
Эта утрата позиций осуществлялась, так сказать, традиционно, по-русски и, можно даже сказать, специфически – по-холопски: барина не просто «скидывали с пьедестала», но чаще всего внедрялись в барскую среду и «разводняли» ее, усиливая тем самым процессы деградации дворянства.
Именно в этом и состояло, в сущности, основное содержание тех социальных процессов, которые происходили в русском обществе в 60–70-е годы XIX века, когда, во-первых, из числа крестьян-кулаков, сельских мироедов, умеющих наживаться на «неповоротливости» или «растяпистости» своих односельчан, на их честности или простоте, сформировался новый класс «чумазых русских капиталистов», то есть купечества и прасольства[35], а во-вторых, из среды этого нового купечества стали выходить уже крупные биржевые, торговые, промышленные воротилы, так сказать, всеимперского, всероссийского масштаба: Прохоровы, Морозовы, Мамонтовы, Рябушинские, отличавшиеся от «чумазых» Колупаевых и Разуваевых не только одеждой, манерами, образованием (не говоря уже о масштабах своего капитала!), но и бытом и кухней.
Дело в том, что русская народная кухня в руках купеческого сословия стала за десятилетие 60-х годов не только распространяться вширь, но и начала восстанавливать свои позиции в смысле ассортимента и разнообразия репертуара, ибо финансовые возможности купечества позволили ему дополнить русские национальные блюда крестьянского стола теми русскими блюдами, которые все еще оставались в репертуаре дворянского стола, и таким образом восстановить к 70–80-м годам XIX века единство русского национального стола, расколотого еще в XVII столетии на дворянско-боярский и народно-крестьянский.
Но поскольку само купечество было далеко не однородно и из-за того, что его культурный уровень был крайне низок, восстановление национального русского стола не представляло собой вполне сознательного процесса, а было результатом стихийного подражания купечества «благородному» сословию, вследствие чего к 80-м годам в купеческий быт через ресторанную кухню вошли не только старые русские блюда, но и часть западноевропейских, французских и немецких, что и привело в конце концов к замутнению процесса собирания репертуара чисто русской кухни и превратило кухню 80-х годов в России у господствующих классов в некую смесь французского с нижегородским.
Пока этот процесс происходил стихийно, пока в среде «чумазых» капиталистов преобладали Большовы и Кит Китычи, никакой общественной реакции на эти явления практически не было: каждый ел и покупал то, что ему было по карману, и сохранял те кулинарные и застольные привычки, которые у него были воспитаны семьей и ближайшим социальным окружением. Но как только во главе русской буржуазии встали новые, европеизированные капитаны класса капиталистов, «улучшенные» варианты Фрола Федулыча – Морозовы, Мамонтовы, Рябушинские, как только они стали оказывать экономическое и моральное влияние на русские культурные круги и русскую творческую интеллигенцию и как только возник вопрос, кто все же будет подлинным руководителем русского общества – царизм или русская буржуазия, так на первый план выдвинулась проблема русского патриотизма.
А раз в русских широких общественных кругах зашел спор о патриотизме и пути развития России, то по давней традиции, в целях «ясности и простоты», в целях упрощения собирания сторонников образовавшихся двух лагерей – «капитанов финансов и индустрии» и «русской либеральной (в том числе дворянской) интеллигенции» – этот вопрос был поставлен прежде всего в более понятную, «кулинарную» плоскость: за что вы, «мастера культуры», – за паюсную икру, калачи, севрюгу с хреном, квас и водку или за ветчинные окорока, белую булку, индейку жареную, соте де валяй, кофе и «щиколад»?
Сложность ответа на этот вопрос по сравнению с более легким выбором в начале XIX века – «квас или шампанское?» – состояла в том, что в обоих случаях речь шла о вполне реальных и часто несопоставимых ценностях, да и отождествлять полностью еду и любовь к родине, а тем более к общественному прогрессу в преддверии XX века было уже трудновато и неубедительно.
Вот почему в художественной литературе, как в зеркально отраженном изображении общественных проблем, возникла и получила признание другая условная форма символического изображения предстоящего общественного выбора – не между двумя видами меню – «народным» и «барским», а между двумя типами организации быта, разными распорядками дня.
Так, Л.Н. Толстой, определяя народные (крестьянские), а также и свои симпатии в этом споре, противопоставляет не только конфеты, кофе и шоколад как типично антинародные, господские и явно не русские пищевые изделия – русским, но и, главное, подчеркивает свое (и народное) морально-религиозное осуждение нарушения «барами», «господами» религиозных традиций в организации стола. Для него это более важный элемент и именно этим отличается позиция Толстого от позиции остальной части русской либеральной интеллигенции. Толстой не с нею, а с крестьянством – по религиозным соображениям и по социальным. Вот как отражаются эти позиции в «кулинарном» диалоге, где кухарка описывает житье слуг у городского барина.