Есть здесь и слабые, едва намеченные попытки создать «пронизанность» завтраком первой половины пьесы и ужином – второй путем неоднократного повторения слов «завтрак», «завтракать» и «ужин», «ужинать». Но число этих повторов так невелико, что эта тенденция почти незаметна и может быть видна только при помощи выписки этих слов в таблицу.
Интересно другое: Чехов берет завтрак и ужин, но никак не обед, и колеблется еще, чему из них двух отдать предпочтение как фону. В более поздних пьесах мы увидим, что он склоняется в пользу завтрака, но от обеда, классического обеда как доминанты дня и суточного кулинарного антуража решительно отказывается. С одной стороны, он не хочет, разумеется, повторять Тургенева, с другой, – главное, по-видимому, в том, что чеховские герои живут и действуют в другую эпоху и уже лишены той солидной социальной основы, символом которой в XVIII и XIX веках был дворянский, помещичий обед.
Чеховских интеллигентов едва хватает на… завтрак или ужин. При этом ужин (даже если он и проектируется) чаще всего так и не осуществляется: что-то всегда срывает его. В «Чайке» Антон Павлович Чехов как раз впервые и пытается реализовать этот момент.
Лишь слабо, частично и в отношении далеко не всех персонажей использует Чехов кулинарный антураж с целью создать портреты действующих лиц. От этой традиционной роли кулинарного антуража он, по сути дела, отказывается совсем в своих более поздних пьесах. В «Чайке» это относится лишь к Маше и к Заречной. Маша открыто пьет и не скрывает ни от кого свое желание пить водку. Заречная просит у Треплева в четвертом действии воду, говорит, что ей хочется есть, то есть обнаруживает минимальные естественные желания нормального человека. В соседстве с патологичным Треплевым это достаточно ясное авторское символическое указание на несовместимость этих двух людей. Но подобный символический язык был еще нов для русской драматургии конца XIX века, зритель не был готов к восприятию столь опосредствованных и косвенных указаний, да и сам Чехов испытывал неуверенность оттого, что «страшно врал против условий сцены». И потому не удивительно: именно «Чайка» оказалась непонятой и непонятной для зрителя и провалилась.
Несмотря на то что в «Чайке» фактически ничего не едят, все же говорят о еде и питье, и поэтому общий список кулинарных лексем в этой пьесе выглядит так:
ЕДА
• Ржаной хлеб
• Отбивные котлеты
• Мед
• Мармелад
• Сливы
НАПИТКИ
• Вода
• Кофе
• Водка
• Коньяк
• Херес
• Красное вино
• Пиво
«Дядя Ваня»1896
Начинается пьеса классическим в русской драматургии «чайным мотивом»: «На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая». Добрый, старый, дворянский, еще со времен Д.И. Фонвизина проверенный, испытанный мотив, в равной степени и лермонтовский и тургеневский, но применяемый также и Островским.
Но как он решается А.П. Чеховым? Первые реплики – «кулинарные».
Марина (наливает стакан). Кушай, батюшка.
Астров (нехотя принимает стакан). Что-то не хочется.
А затем идет «чеховский» поворот, неожиданный, но… в духе начала XX века, то есть в духе той «эмансипации», в духе всеобщего стремления к «разрыву с традициями», которым была пронизана вся атмосфера России на рубеже XIX–XX веков, накануне революции 1905 года и который выражался в том, что грани между сословиями стали стремительно стираться. Это «стирание» сопровождалось в быту более свободной манерой обращения слуг с господами, особенно когда речь заходила о чем-то «общенародном, общенациональном», например о водке, перед которой все русские были «равны».
Вот почему старая нянька Марина, только что потчевавшая чаем доктора-барина и называвшая его при этом неизменно уважительно «батюшкой», хотя он ей годился в сыновья, обращается к нему совсем с иной интонацией:
Марина. Может, водочки выпьешь?
Астров. Нет, я не каждый день водку пью.
Словом, прямо по Гоголю: «Что ж такого, что иной раз выпьет лишнее? Ведь не всю неделю бывает пьян; иной день выберется и трезвый». Разница, однако, состоит в том, что у Гоголя все это относилось к захудалому, опустившемуся чиновнику, который не годился даже на роль мужа для купчихи, да и рекомендовала его подобным образом безграмотная старуха-сваха, мещанка, кстати, сама вполне сознающая, что ее кандидат почти безнадежен, – в то время как у Чехова речь идет чуть ли не о «передовом» интеллигенте, враче, причем в чем-то даже прогрессивном («леса сажает»), но все равно фактически пасующим перед водкой, перед которой все русские действительно оказываются абсолютно равны!
Далее кулинарный антураж первого действия «Дяди Вани» развивается в «тургеневском» духе общей «пронизанности чаем».
После реплики Марины: «Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли» – начинается постепенное возвращение с прогулки персонажей пьесы и потчевание их чаем:
Войницкий. Господа, чай пить!
Серебряков. Друзья мои, пришлите мне чай в кабинет, будьте добры!
Телегин (принимая стакан). Чувствительно вам благодарен!
…входит Мария Васильевна с книгой: она садится и читает; ей дают чаю, и она пьет не глядя.
Соня (торопливо, няне). Там, нянечка, мужики пришли. Поди, поговори с ними, а чай я сама… (Наливает чай.)
Няня уходит. Елена Андреевна берет свою чашку и пьет…
Соня (пьет). Холодный чай.<…> Давайте, крестненький, я вам еще налью.
Войницкий. <…> Пейте, maman, чай.
Таким образом, сквозь все первое действие проходит десять «чайных» реплик и ремарок, из которых в семи случаях употреблено слово чай, а три раза он подразумевается путем замены словами чашка, стакан, налью.
Однако говорить о тургеневской «пронизанности чаем» мешает то обстоятельство, что Чехов не выдерживает чистоты исключительно чайных реплик в этом действии. Они даны у него по возможности компактно, но вслед за ними идет несколько «обеденных» реплик, перемежаемых затем «чайными» и вновь «обеденной». И хотя «чайные» реплики реальные (чай действительно присутствует на столе, и его пьют на самом деле), а «обеденные» реплики пустые – одни разговоры, тем не менее единства «пронизанности чаем» не получается.
Возможно, в этом и состоит чеховский замысел, но в целом он делает ситуацию настолько дробной, что мешает зрителю увидеть, куда же клонит автор. Это «состояние помехи», конечно, хотел вызвать сам автор. Он вводит мотив помехи в процесс мирного утреннего чаепития, посреди которого вдруг является нарочный, сообщающий доктору Астрову, что ему срочно надо ехать по вызову. Вот тут-то и врывались «обеденные» реплики в чинный строй «чайных». И это было логично. Но начинались они все же до вызова Астрова.
Соня. Вы небось не обедали?
Астров. Нет-с, не обедал.
Соня. Так вот кстати и пообедаете. Мы теперь обедаем в седьмом часу. (Пьет.) Холодный чай!
Телегин. Если изволили заметить, я каждый день с вами обедаю.
Работник. Господин доктор здесь? (Астрову.) Михаил Львович, за вами приехали.
Астров. <…> Что ж, надо ехать… Досадно, черт подери…
Соня. Как это неприятно, право… С фабрики приезжайте обедать.
Астров. Нет, уж поздно будет. Где уж… Куда уж… (Работнику.) Вот что, притащи-ка мне, любезный, рюмку водки в самом деле.
Таким образом, врывающаяся в чайную тему «пронизанность» несостоявшимся обедом чрезвычайно тщательно выписана лексически:
Не обедали Обедаем
Не обедал С вами обедаю
Пообедаете Приезжайте обедать
– и оказывается в художественном отношении богаче «чайной пронизанности» по ритму и гармонии и потому мешает зрителю, разрывает ее единство и, главное, опять-таки по-чеховски завершается парадоксально… рюмкой водки, от которой Астров отказался в начале действия нерешительно и нехотя, но вступив, казалось, на ясную «чайную» стезю, все же с нее сошел: произошло возвращение к рюмке.
На пути проблемы «чай или водка», которая у Островского в «Бедной невесте» решалась совершенно последовательно, логично и ясно, Чехов возводит разные «помехи», «отвлекающие маневры», «вводные пассажи», так что все это дробит картину и усложняет ее совершенно в импрессионистическом духе, но тем не менее делает ситуацию более жизненной, реалистичной, хотя и не особенно четко воспринимаемой зрителем.
В кулинарный антураж первого действия Чехов вводит такие же кулинарные определения для характеристики отдельных лиц, к каким он прибегал в «Иванове». Правда, здесь они становятся более обобщенными, теряют «индивидуальную направленность», не относятся более к совершенно конкретному лицу и даже приобретают вид термина. Таковы выражения «старый сухарь» и «ученая вобла», которые почти утрачивают свой пищевой смысл, но тем не менее все еще остаются для Чехова элементами неотъемлемыми в его понимании кулинарного антуража. И лишь позднее он совершенно отказывается от них, ибо они не имеют игрового значения, а являются типичными литературными отголосками.
Второе действие происходит в столовой. Правда, в ней ничего не едят и не пьют – на дворе ночь. Однако самовар со стола не убран, он поддерживается в «рабочем состоянии» (загружен углями!). Но его услуг в этом действии уже не потребуется. Появляется подвыпивший Войницкий, за ним такой же Астров, следует двенадцать реплик, в которых разные действующие лица на все лады склоняют и спрягают слова пить, пьян, пили, напиться, пейте и снова пить, пока наконец они не завершаются более определенными и конкретными – закусить и рюмка. О том, что она любит закусывать по ночам, говорит Соня, а рюмку выпивает Астров. Чехов же тщательно избегает в этом пронизанном (без всяких кавычек) пьянством втором акте слова