К числу последних, несомненно, можно отнести кулинарный антураж, который в «Трех сестрах» неожиданно занимает немалое место, причем именно как некое композиционно-психологическое «устройство», которое служит фоном-указателем для того, чтобы придать разным участкам пьесы разную психологическую тональность и тем самым разделить всю драму на четкие композиционные куски, из которых она собрана, смонтирована.
Необычность такого «каркаса», его кажущаяся второстепенность и непрочность заставила многоопытных театральных критиков, не привыкших к подобному композиционному построению драматургических произведений, построению, которое не выделяло четкого стержня пьесы, назвать эту драму Чехова – «не пьеса, а невесть что» (Н. Эфрос). Для зрителей же, не искушенных в драматургической технике, был важен общий конечный результат, общее впечатление, остающееся от «Трех сестер», и поскольку оно было благоприятным, то зритель пьесу принял, даже не давая себе отчета, каким путем добился этого автор и правомерны ли с точки зрения канонов драматургии его приемы.
Итак, обратимся к «кулинарной» композиции пьесы. Первое действие начинается с того, что в гостиной накрывают стол для завтрака. Затем ждут завтрака и к концу действия садятся завтракать. Причем во время завтрака Ольга приглашает гостей на ужин и даже сообщает им меню ужина.
Во втором действии вначале говорят о еде, о своем желании поесть и затем лишь к концу вместо обеда получают чай и… отказываются от чая, переходя к коньяку, причем опять не едят ничего, а лишь спорят по поводу еды, по поводу названий блюд. Подгулявшие расходятся, ужин так и не состоялся.
Третье действие – ночь. Никто ничего не ест и не пьет. Полное отсутствие кулинарного антуража: пожар, душевный надрыв, пессимизм. Тут явно не до еды.
Четвертое действие начинается с показа на террасе стола с остатками попойки. Ремарка: «…на столе бутылки и стаканы; видно, что только что пили шампанское». Именно эти опитки и остаются единственным символическим обозначением конца пьесы. Ни одного кулинарного действия в четвертом акте уже не происходит. Но есть их странные отголоски.
Тузенбах (тревожно)…Ирина!
Ирина. Что?
Тузенбах (не зная, что сказать). Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили… (Быстро уходит.)
Андрей. Настоящее противно, но зато, когда я думаю о будущем, то как хорошо!.. Я вижу, как я и мои дети становятся свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства…
Вершинин. Все имеет свой конец. Вот мы и расстаемся. (Смотрит на часы.) Город давал нам что-то вроде завтрака, пили шампанское… я ел и слушал, а душой был здесь, у вас… Привык я к вам.
Маша (сдерживая рыдания)…Я с ума схожу.
Ольга. Успокойся, Маша… Успокойся… Дай ей воды.
Маша. У лукоморья дуб зеленый… (Пьет воду.) Неудачная жизнь… Ничего мне теперь не нужно…
Наташа…Зачем здесь на скамье валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? (Кричит.) Молчать!
Итак, пять действующих лиц употребляют кулинарную лексику в напряженнейшие последние минуты пьесы, когда происходит развязка. Все эти упоминания символичны.
Тузенбах, предчувствуя смерть на дуэли, пытается успокоить Ирину и себя, заказывает кофе – символ псевдободрого состояния, ведущего на самом деле к депрессии, о чем Чехов-врач не мог не знать, и, следовательно, применил здесь кофе, а не что-либо иное, не случайно. Тузенбах, следовательно, обманывает сам себя.
Андрей, отвлекаясь от реальных кваса и гуся с капустой и отождествляя почему-то эти кулинарные изделия (ни в чем не повинные!) с мещанством, праздностью и тунеядством, витает в иллюзорных эмпиреях. Он тоже обманывает сам себя.
Вершинин, подчеркивая, что он пил и ел где-то, но душой был у трех сестер, хочет показать, как мало для него значит реальное материальное по сравнению с духовным. Но на завтраке у городского головы он «ел и слушал», а не сбежал с него к Маше. Значит, реальность и для него – определяющее, а разговоры о том, что она не важна, самообман, иллюзия.
Маша, плача и потеряв равновесие, пьет предложенную ей воду, но делает это машинально: «Ничего мне теперь не нужно…» Таким образом, у Чехова вода в кулинарном антураже «Трех сестер» это не символ чистоты, а символ пустоты!
Наконец, Наташа, эта хитрая воинствующая мещанка, дважды обращает внимание на кулинарный инвентарь, также относящийся к кулинарному антуражу, – на вилку и при этом кричит на горничную, распекает ее. Здесь тоже символика: вилка, по русским понятиям и суевериям, – символ злой женщины. Упал нож – мужчина придет, упала ложка – женщина придет, упала вилка – жди злую старуху, злодейку, отвратительную женщину. Но Наташа молода. И тем сильнее символическое указание Чехова: какая же из нее разовьется со временем мегера, если уже сейчас, в начале «пути», ее символом является вилка?!
Как видим, кулинарный антураж в «Трех сестрах» несет композиционно-символико-психологическую нагрузку, как важный компонент, применяемый для характеристики действующих лиц, для композиционного деления пьесы на завтрак (утренний светлый и радостный прием пищи), на неудавшийся и сломавшийся в своем «течении» обед-ужин и звучащий как «опитки», «объедки», «огрызки» безрадостный финал.
Но помимо этих крупных «кулинарно-композиционных» блоков, Чехов внутри каждого из них решает проблему подачи кулинарного антуража по-разному.
Так, завтраку соответствует заимствованный почти без всяких изменений тургеневский прием лепки фона «романтической драмы». Ведь и у Чехова его драма тоже может быть обозначена как «романтическая», пожалуй, лишь с дополнительным эпитетом «пессимистическая».
И вот в этом «романтическом блоке» Чехов берет на вооружение испытанный Тургеневым прием «пронизанности обедом» и заменяет его завтраком.
Вот как создается «пронизанность завтраком»:
1. В зале накрывают стол для завтрака.
2. Анфиса (проходя через гостиную)…И завтракать уже давно пора…
3. Маша (снимает шляпу). Я остаюсь завтракать.
4. Ирина. Вы останетесь у нас завтракать. Пожалуйста.
5. Ольга. Господа, милости просим, пожалуйте завтракать! Пирог!
6. Чебутыкин…Пирог? Великолепно!
7. Маша (Чебутыкину, строго). Только смотрите: ничего не пить сегодня. Слышите? Вам вредно пить.
8. Вершинин. Я выпью вот этой темной водки… (Пьет.)
9. Наташа. Там уже завтракать садятся… Я опоздала…
10. В зале садятся завтракать…
11. Маша. Выпью рюмочку винца! Эх-ма, жизнь малиновая, где наша не пропадала!
12. Вершинин. А наливка вкусная. На чем эта настоено?
13. Ольга. За ужином будет жареная индейка и сладкий пирог с яблоками. <…> Господа, вечером приходите.
14. Федотик. Однако, уже завтракают.
15. Роде. Завтракают? Да, уже завтракают…
Таким образом, из пятнадцати «кулинарных» реплик в первом действии, включая авторские ремарки, десять раз повторено завтрак или завтракать.
При этом интересно отметить симметрию, аналогичную пушкинской: после четырехкратного повторения слова завтракать дважды повторяется слово пить, затем вновь дважды завтракать и снова дважды реплики об алкоголе, после чего завершают этот блок две реплики со словом завтракать.
Графически это выглядит так:
з, з, з, з – п – п – з, з – п – п – з, з.
Вполне «пушкинский» ритмично-симметричный ряд.
Если же считать все кулинарные реплики первого действия, то их будет: восемь до реплик о завтраке; восемь посвященных только слову «завтрак» с момента его начала; шесть посвященных выпивке (в том числе и две – ее запрету); шесть – пирогу-торту (в том числе две совмещенные с другими «кулинарными», а не «чистые пирожные» реплики) и две реплики, относящиеся к отдельным объектам – кофе и индейка, рассматриваемые как некие противоположности.
Как видим, здесь все сбалансировано, ибо в первом действии еще не известно, что же будет превалировать – «нормальная еда» или «попойка». В общей сложности это двадцать две реплики и ремарки кулинарного характера.
Во втором действии эта насыщенность сохраняется: там двадцать четыре реплики такого же рода, но они группируются совсем иначе.
С одной стороны, их тематика разнообразнее, пестрее – там диапазон от простокваши до коньяка, кажущийся весьма хаотичным, сдобренным больше разговором о еде, а не самой едой и с тенденцией заменить хорошую, добротную еду каким-то тощим рационом, проводимым Наташей.
С другой стороны, всякие ритмичность и равновесие между различными кулинарными лексемами во втором действии исчезают и на их месте появляется борьба между трезвым и нетрезвым подходом, которую символизирует борьба между чаем и алкоголем. Здесь возникает ситуация, примерно аналогичная «чайно-водочной» борьбе в «Бедной невесте» Островского, но только Чехов решает ее иначе – не как бытовую борьбу, а как борьбу за направление жизни. У Островского «чайные» реплики все время перемежаются «водочными», они борются друг с другом до тех пор, пока «водочные» не побеждают. У Чехова рисунок, графика реплик совсем иная: вначале слитно, одна за другой, идут «чайные» реплики (с требованием чая), но они не находят отклика. Когда же с сильным запозданием чай подается, то от него отказываются (или вынуждены отказаться по разным обстоятельствам). Лишь после того как эти «чайные», позитивные позиции сданы, «водочные» реплики без всякой непосредственной борьбы с «чайными» остаются доминирующими.
Вершинин. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю.
Маша. Скоро дадут. <…> Вы сегодня немножко не в духе.
Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра.
Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьевич?