Если вдуматься и сравнить приведенный Чеховым диалог с теми кулинарными сведениями, которые столь скупо сообщала нам русская художественная литература и драматургия с конца XVIII века, то нельзя не прийти к выводу, что русская интеллигенция и ее «кулинарная» осведомленность за столетие резко деградировала.
Грибоедов был знатоком и французской, и грузинской, и русской, и персидской кухни. Пушкин всегда точно обозначал национальную принадлежность той еды, которую ему подавали, – будь то баранина по-армянски, вяленая конина по-калмыцки, русские блины или английский ростбиф. Гоголь до деталей входил в приготовление украинских вареников или в засолку огурцов и грибов с применением турецких пряностей, но уже старался не выходить за пределы лично знакомых ему русских и украинских блюд. Островский уже путает татарские блюда и грузинский шашлык. Чехов вообще позволяет своим героям не отличать сырого пищевого продукта от готового горячего блюда!
Ибо они преспокойно смешивают черемшу – луковичное растение (по-русски – «медвежий лук»), растущее, кстати, не только в Закавказье, но и в Южной России, в Ставрополье, на Кубани, в Сибири и на Дальнем Востоке, с грузинским национальным горячим блюдом – чихиртмой. Кстати, Чехов дает иную орфографию – чехартма, заведомо неверную.
Этому могут быть два объяснения:
– Чехов слышал это слово на слух и потому так записал его, ибо проверить по русским словарям не мог – тогда в русских словарях это слово не значилось;
– Чехов намеренно исказил это слово, чтобы оно больше совпадало с черемшой и тем самым давало основание создать путаницу и оправдать спор Соленого и Чебутыкина.
Однако в обоих случаях Чехов поступил неправильно. Дело в том, что употребление названия совершенно неизвестного писателю и читателям объекта – грузинского блюда – обязывало Чехова проверить все, что относилось к нему: он же писал для всей страны, его читала вся Европа. Мог ли он сделать такую проверку? Да, для этого были все условия.
В 1898 году в Тифлисе вышла впервые на русском языке книга «Грузинские кушанья, варенья и разные приготовления». Рецензии на нее появились в «Московских ведомостях» и в суворинском «Новом времени», которые Чехов просто не мог не читать. В этой небольшой книге (всего 82 страницы) среди других грузинских блюд упоминались и харчо и чихиртма, причем как первые, суповые блюда грузинской кухни. У Чехова в «Трех сестрах» чихиртма – это «жаркое из баранины», то есть второе блюдо, и кроме нее указан еще «луковый суп» как совершенно другое блюдо. На самом же деле именно чихиртма и представляет собой «луковый суп» в том смысле, что ее единственным овощным компонентом является лук (в значительном количестве), а ее мясным компонентом может быть мясо – либо баранина, либо индюшатина, либо курятина.
Если предположить, что Чехов был осведомлен обо всем этом, что он использовал название грузинского блюда не случайно, а взял его из грузинской кулинарной книги, то все те путаницы и ошибки, которые происходят в диалоге Чебутыкина и Соленого, можно уже считать не авторской неосведомленностью, а расценивать как намеренные искажения, которые выстраиваются в стройную систему ошибок:
• растение путают, смешивают с блюдом, кушаньем;
• первое блюдо не отличают от второго;
• не делают никакой разницы между понятием «национальное» (в данном случае – «грузинское») и понятием «региональное» (Кавказ в целом);
• в орфографии путают буквы е и и при их написании в составе слова, в основном в существительных, допускают самые грубые ошибки, ошибки первого класса гимназии (когда проходят правописание на о и а, е и и). Это ошибки типа «карова», «чилавек», за которые сразу выгоняли из гимназии, правильно полагая, что допустить их может только крайне некультурный человек, никогда не слышавший чистую речь, а потому органически неспособный быть грамотным.
Если учесть все это, если перевести дурацкий диалог Чебутыкина и Соленого на язык объективных фактов, то получается, что либо Чехов сам был настолько туп, что не замечал этих ошибок, либо он совершенно сознательно, намеренно собрал воедино эту квинтэссенцию бескультурья, специально сконструировал ее. Последнее предположение, конечно, вероятнее всего. Но тогда возникает другой вопрос: с какой целью сделал это драматург?
Продемонстрировать великорусское высокомерие по отношению ко всему, что не касается русской культуры?
Проиллюстрировать лишний раз пушкинскую характеристику русской интеллигенции: «мы ленивы и нелюбопытны»?
Собрать абсурдное, дикое, несуразное в одну кучу, чтобы посмеяться?
К сожалению, мы никогда не сможем определить без самого Чехова, чем мотивировалась его позиция, и, следовательно, не сможем ответить на вопрос, с какой целью он вводил подобный кулинарный антураж.
Ведь могла быть и еще одна возможность: Чехов попросту сконструировал подобный «спор», так как это показалось ему «забавным».
Но тогда снова возникает предположение, что кулинарный антураж Чехов использует по его самому первоначальному, идущему еще от Средневековья, классическому назначению – вызвать смех, даже животный хохот, позубоскалить!
Если это так, если Чехов мог думать, что ошибки и путаница в названиях чужих, инородческих блюд или неграмотное смешивание растения с горячим блюдом, первого, супового блюда со вторым, жарким, и тому подобные недоразумения могли вызвать смех, быть поводом для зубоскальства, восприниматься зрителем как некий комический момент, то он совершил огромную ошибку как художник. Ибо трудно предположить, что Чехов не чувствовал фальшивости, низкопробности и мизерности подобных «художественных» приемов.
Вот почему остается предположить, что Чехов либо прибег к сатирическому утрированию, к шаржированию поведения своих персонажей, которые были ему явно не симпатичны, либо, что более вероятно, просто утратил к этому времени остроту понимания тех общественных настроений, которые складывались и проявлялись в России на рубеже XIX–XX веков.
Если предположить последнее, то это была не столько «историческая ошибка» Чехова, сколько историческая ошибка значительной части русской интеллигенции, ошибка, заключавшаяся в полном непонимании того клубка социальных, классовых, национальных и экономических противоречий, которые охватили Россию, слишком поздно вступившую на путь капитализма и не имевшую никакой исторической возможности наверстать свое отставание от остального мира. Выходом была только социальная революция, только мощный скачок, но в 1900 году Чехов и близкая ему по духу культурная часть русской интеллигенции не хотели и боялись вступить на этот путь.
Чехов, как известно, решительно отвернулся от социализма, боялся любых резких, «грубых» социальных преобразований в России, и ему оставалось лишь грустно констатировать, используя доступное ему оружие насмешки, что значительная часть образованных людей в России – бескультурна и, следовательно, никогда не сможет (как плохой ученик) участвовать в каких-то цивилизованных формах преобразований. В этом Чехов-художник интуитивно оказался совершенно прав: и чебутыкины и соленые были для этого абсолютно негодным материалом.
Но Чехов совершенно не хотел замечать другой силы, растущей в России, – русского пролетариата. Он его не знал, не соприкасался с ним и потому не видел. Не хотел он и того, чтобы пролетариат уничтожил соленых, хотя лично ему подобные типы были крайне несимпатичны. Чехов не хотел, чтобы кто-то кого-то вообще уничтожал. Он хотел, чтобы жили все (хотя так в реальной жизни никогда не бывает!).
В результате оставалось лишь одно: уйти от всего этого клубка «социально-политического абсурда», в который втягивалось русское общество, в «нейтральный» смех, в комизм, как единственно «спокойное» и объединяющее всех людей прибежище.
Однако ничего комичного из диалога Чебутыкина и Соленого не получилось: только грубые, нечуткие люди не понимали, что комичное в национальных противоречиях может перерасти в трагичное.
К сожалению, этого не способны были ощутить и понять также люди изолированные, оторванные от гущи жизни, рафинированные интеллигенты, каким и оказался уже тяжело больной Чехов, хотя он, как художник, вовсе не стремился к изоляции и «прошел» к этому времени Сахалин. Поэтому чеховский поворот к комизму так никого и не тронул, да и не был даже понят.
И это была не только ошибка одного Чехова или, так сказать, личная ошибка конкретного литератора, исторически к тому же вполне извинительная, но и ошибка многих русских писателей постчеховского времени, в том числе ошибка ряда советских литературных деятелей, уже ни коим образом не извинительная[44].
Итак, подведем итоги: составим список кушаний и напитков, упоминаемых в «Трех сестрах»:
ЕДА
• Индейка жареная
• Гусь с капустой
• Чихиртма
• Простокваша
• Черемша
• Лук
• Яблочный пирог
НАПИТКИ
• Квас
• Кофе
• Чай
• Вода
• Коньяк
• Шампанское
Список этот любопытен в том отношении, что вся еда (в том числе и сладости!) и половина безалкогольных напитков в самой пьесе как игровой элемент отсутствуют. Задействованы и в репликах и в бутафории лишь чай и вода из безалкогольных напитков и два алкогольных: коньяк и шампанское, причем последнее только в бутафории (пустые бутылки!), «опитки».
Кроме этого, просматривается и склонность Чехова к «трактирной», то есть к ресторанной кухне. Это видно из слов Андрея о том, что он с удовольствием бы посидел у Тестова или в Большом Московском. Как и Андрея, Чехова, несомненно, привлекали в ресторанах не только сама по себе кухня и удобства, сопряженные с возможностью быстро и бесхлопотно пообедать, поужинать, но и такая важная черта ресторанного быта, которая стала привлекать людей именно в XX веке, как «анонимность существования», стремление, характерное для людей урбанизиров