Лопахин (в дверь, им вслед). Пожалуйте, покорнейше прошу! По стаканчику на прощанье. Из города не догадался привезть, а на станции нашел только одну бутылку. Пожалуйте! (Пауза.) Что ж, господа! Не желаете? (Отходит от двери.) Знал бы – не покупал. Ну и я пить не стану.
(Яша осторожно ставит поднос на стул.)
Выпей, Яша, хоть ты.
Яша. С отъезжающими! Счастливо оставаться! (Пьет.) Это шампанское не настоящее, могу вас уверить.
Лопахин. Восемь рублей бутылка.<…> Через двадцать минут на станцию ехать. Поторапливайтесь!
Трофимов. Сейчас уедем, и вы опять приметесь за свой полезный труд.
Лопахин. Выпей-ка стаканчик.
Трофимов. Не стану.
Яша (пьет шампанское). Через шесть дней я опять в Париже… Здесь не по мне, не могу жить… ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество – будет с меня. (Пьет шампанское.)
Любовь Андреевна. Вторая моя печаль – Варя… Я мечтала… выдать ее за вас. Она вас любит… и не знаю, не знаю, почему это вы точно сторонитесь друг друга. Не понимаю!
Лопахин. Я сам тоже не понимаю… Если есть еще время, то я хоть сейчас готов… а без вас я, чувствую, не сделаю предложения.
Любовь Андреевна. И превосходно. Ведь одна минута нужна только. Я ее сейчас позову…
Лопахин. Кстати, и шампанское есть. (Поглядев на стаканчики.) Пустые, кто-то уже выпил.
(Яша кашляет.)
Это называется вылакать…
И здесь у Чехова поразительная механическая симметрия: двенадцать упоминаний шампанского в шести репликах, причем лишь в трех из них шампанское названо прямо, в остальных эвфемизмы. И общей слитости этих реплик нет, во всяком случае их труднее «слить», чем кофейные. А завершаются они впустую – Лопахин не делает предложения Варе, его смелость (или желание?) улетучивается подобно вылаканному шампанскому. Возникает вопрос: случайны или не случайны эти симметрично расположенные, механические повторения кофе или эвфемизмов алкогольных напитков в кулинарном антураже Чехова?
Разумеется, не случайны.
Дело в том, что именно механический характер повторов абсолютно лишает эти реплики какого-либо кулинарного смысла, превращает их просто в некий словесный орнамент с одним и тем же «изображением», и именно этот прием создает и усиливает символичность: как и во всяком орнаменте, его элементы, даже если они кажутся нам с первого взгляда ничего не значащими, лишенными смысла, обладают, как правило, только символическим значением. И Чехов, разумеется, знал об этом.
Но не только символически, как средство вызвать определенные ассоциации, важные для понимания пьесы, употребляет Чехов кулинарный антураж. Он использует его и как реальные сведения о свойствах и качествах того или иного продукта, если это позволяет ему оттенить тех персонажей, к кому он испытывает симпатию, кого наделяет положительными чертами, по сравнению со всеми иными, не пользующимися его авторским расположением.
В пьесе такое лицо фактически одно – Фирс, если не считать Вари, которая, хотя и симпатична автору, но также имеет «интеллигентный изъян», ослабляющий ее жизнестойкость. Вот почему Варя является единственным персонажем, в связи с которым в пьесе упоминаются горячие блюда, но и они даны в такой форме, что их кулинарное обличье говорит об их некоторой неполноценности. Это молочный суп – для русского человека, конечно, вовсе не суп, а что-то хлипкое, «интеллигентное», что, видимо, и сдерживает Лопахина в его намерениях видеть Варю своей женой, ибо перспектива есть молочный суп вместо щей, за которые порой деловые, занятые люди решаются на женитьбу, для такого мужика, как Лопахин, просто немыслима. Второе блюдо, связанное с Варей, – горох, если и не отдает «хлипкостью», то совершенно неясно с кулинарной точки зрения. Что имеется в виду под этим словом? Гороховая каша или гороховый суп? Горох жареный или тертый? Ведь этих уточнений нет, а без них совершенно неясно, о чем идет речь: уж не о сыром ли горохе?
Этой-то кулинарной двусмыслицы нет в словах Фирса. Несмотря на старость, дряхлость, потерю слуха, вопреки своему физическому бессилию и несоответствию «новым временам», Фирс единственный, кто способен отстаивать свое мнение, кто сохранил трезвость и ясность мысли, хотя Чехов подчеркивает, что он глух, что он заговаривается, бормочет что-то нечленораздельное. Но на этом фоне почти парадоксальным выглядит реплика Фирса, которую он доводит до конца, несмотря на то что его обрывает барин, и которая поражает своей логичностью, осмысленностью, какой не способны проявить в этом диалоге все другие персонажи. И реплика эта «кулинарная», а вернее, «пищевая-товароведческая». Фирс встревает в барский разговор насчет того, как спасти имение от разорения – Чехов дает возможность высказаться своему второстепенному персонажу по центральному вопросу своей пьесы.
Лопахин…Только, конечно, нужно поубрать, почистить… например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад…
Любовь Андреевна. Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад.
Лопахин. Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает.
Гаев. И в «Энциклопедическом словаре» упоминается про этот сад.
Лопахин…Двадцать второго августа и вишневый сад, и все имение будут продавать с аукциона. Решайтесь же! Другого выхода нет, клянусь вам. Нет и нет.
Фирс. В прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили и, бывало…
Гаев. Помолчи, Фирс.
Фирс. И, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…
Любовь Андреевна. А где же теперь этот способ?
Фирс. Забыли. Никто не помнит.
Этот диалог в наши дни звучит весьма актуально. Легче снести усадьбу, вырубить вишневый сад, разделить на участки имение и распродать его дачникам, мгновенно получив с них деньги, и гораздо труднее выращивать, собирать, перерабатывать в разные виды продуктов урожай вишни и хранить или отправлять его в большие города на продажу. И раз за вишней никто не хочет ходить или не умеет ее перерабатывать, она пропадает, так как «ее никто не покупает», как говорит Лопахин, ибо имеет в виду сырую, свежую вишню, собранную к моменту созревания. Фирс же поправляет его, говоря, что по-настоящему сделать товарной, способной не погибнуть во время транспортировки можно лишь обработанную вишню, прошедшую определенные стадии кулинарной обработки: мочение, маринование, изготовление варенья и, наконец, как самый рентабельный и экономный способ, – сушку, ибо он способен сохранить весь урожай и не требует немедленной его реализации.
Даже непрактичная Раневская спрашивает, как этого добиться.
Фирс отвечает, что способ переработки забыт. Но этот ответ, разумеется, извинителен для старого Фирса, но не извинителен для людей подлинно образованных, культурных… Фирсу может казаться, что секрет «забыли», ибо умерли конкретные люди, которые занимались обработкой вишни на его памяти, и ему, крестьянину, кажется, что с исчезновением людей ушли из жизни и их навыки, их практическое мастерство. Человек культурный должен понимать, что дело не в этом, ибо приемы и методы обработки вишни зафиксированы в соответствующих руководствах. Однако чеховские интеллигенты весьма склонны были удовлетворяться именно такими «объяснениями», ибо тем самым оправдывалось их собственное незнание и безделье. Ведь все это можно было бы восстановить при желании, но у Раневских и Гаевых не было ни желания, ни образования, ни уменья, а у Лопахиных были иные уже возможности наживаться, не путем трудоемкой обработки сырья и выделки из него готовых продуктов, а путем рыночных спекуляций землей, недвижимостью и ее перепродажей с выигрышем колоссальных барышей на основе разницы стоимости этой земли в разных районах страны и при разных условиях ее продажи.
«Такая уж надувательная земля!» – говорил Н.В. Гоголь.
Показательно, что из всех русских писателей только один М.Е. Салтыков-Щедрин совершенно определенно и аргументированно, со ссылкой на факты, неуклонно и последовательно заявлял, что капитализм в России в его «культурной» европейской форме просто неосуществим, ибо для России он возможен в силу исторических условий только как «чумазый капитализм», несущий полное разложение и разорение для страны и народа и процветание мерзавцев. В «Губернских очерках» Софрон Матвеевич, житель Крутогорской губернии, так характеризует ситуацию после 1861 года:
При крепостном-то праве мы словно в тюрьме сидели и каки-таки были у нас добродетели – никому о том не было ведомо. А теперь все свои капиталы вдруг объявили. А капиталов-то у нас всего два: жрать да баклуши бить… ну и ищут, как бы вьюном извернуться… Сердитые времена пришли. Из-за стакана водки сжигают целую деревню: мясники ради гроша продают больную говядину и распространяют заразу. Кто чужое добро жалеет, тех величают дураками. Развелась французская болезнь. И воры пользуются общим почетом, потому что не пойман – не вор. А закон – он требует все оченно досконально доказать, так что пока ты доказательства искать будешь, то вора-то и след простынет!
Но Салтыков – сатирик, а Чехов – мастер мягкого, застенчивого юмора, легкой иронии, и он точек над «i», подобно Салтыкову, не ставит, а сводит все к тому, что люди просто «забыли», как правильно жить. Подобно кулинарному секрету.
Применяет Чехов в «Вишневом саде» кулинарный антураж и для характеристики отдельных действующих лиц, но только делает это крайне лаконично, схематично, одним словом.
Так он отождествляет часть своих персонажей с напитками или продуктами, которые они пьют или едят, то есть поступает согласно философии Молешотта и изречению Жана Антельма Брийа-Саварена: «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, что ты такое». Так, люди простоватые, не вредные, но