1782–1783
Роль, которую кулинарный антураж выполняет в главной комедии Д.И. Фонвизина, состоит в том, чтобы служить яркой иллюстрацией для характеристики конкретных действующих лиц – Митрофанушки и г-жи Простаковой.
При этом для характеристики Митрофанушки «кулинарные» реплики используются непосредственно, впрямую и все, без исключения; в то время как для характеристики г-жи Простаковой применяются лишь некоторые из них, да и то косвенно.
Поскольку в литературе XVIII века, да и в драматургии этого времени, было принято при первом же появлении действующего лица перед читателем (или на сцене) сразу же, так сказать, представлять его, то есть давать описание его внешности, костюма и черт характера, то в соответствии с этими «правилами этикета» Фонвизин применяет кулинарный антураж при первом же появлении Митрофанушки и г-жи Простаковой на сцене, а затем уже на протяжении всей остальной пьесы совершенно не возвращается к нему. Это ясно подчеркивает, что весь его «кулинарный» заряд направлен только на обрисовку характеристики персонажей и ни коим образом не связан с действием и развитием самой пьесы. Такое применение кулинарного антуража напоминает мольеровские приемы характеристики персонажей через окружающие их предметы профессии и может быть определено как локальное.
Локальность эта особенно зримо, четко проявляется, когда речь идет о характеристике Митрофанушки. Все сведения о его кулинарных пристрастиях даются не только в одном-единственном месте – четвертом явлении, но и к тому же одним куском из двенадцати реплик.
Г-жа Простакова. Поди же, Еремеевна, дай позавтракать ребенку. <…>
Еремеевна. Он уже и так, матушка, пять булочек скушать изволил.
Г-жа Простакова. Так тебе жаль шестой, бестия?
Еремеевна. Да во здравие, матушка. Я вить сказала это для Митрофана же Терентьевича. Протосковал до самого утра.
Г-жа Простакова. Ах, мати божия! что с тобою сделалось, Митрофанушка?
Митрофан. Так, матушка. Вчера после ужина схватило.
Скотинин. Да, видно, брат, поужинал ты плотно.
Митрофан. А я, дядюшка, почти и вовсе не ужинал.
Скотинин. Помнится, друг мой, ты что-то скушать изволил.
Митрофан. Да что! солонины ломтика три, да подовых, не помню, пять, не помню, шесть.
Еремеевна. Ночью то и дело испить просил. Квасу целый кувшинец выкушать изволил.
Митрофан. И теперь как шальной хожу.
Чрезвычайно интересно и показательно то, что Фонвизин пришел к такому, казалось бы, естественному и простому приему в подаче кулинарного антуража далеко не сразу, а в результате долгих поисков и проб, после многократных переделок чуть ли не заново всей пьесы.
Об этом красноречиво говорят обнаруженные лишь в 50-х годах XX века варианты «Недоросля». Если в основной идее комедии, в характеристике и выборе ее персонажей существенных сдвигов не происходило, ибо здесь Фонвизину все было ясно с самого начала, то в ходе интриги пьесы, в развитии ее действия и особенно в кулинарном антураже и в форме его использования Фонвизин предпринял коренные изменения, произвел радикальную ломку комедии по мере работы над ней. И именно отсюда становится совершенно ясно, какое огромное значение придавал драматург кулинарному антуражу по сравнению со всеми своими предшественниками. Он рассматривал его как один из элементов развития интриги, но затем нашел для него иное место и применение.
Так, в первоначальном варианте «Недоросль» начинается с «кулинарной» сцены. Согласно авторской ремарке, «театр представляет комнату, в которой стол, на столе тарелка с блинами и чашка с маслом». За столом – недоросль Иванушка и его мать Улита, обучающая сына грамоте следующим образом: «Умакает блин в масло и подает. Иванушка ест», после чего Улита упрашивает капризничающего великовозрастного сынка: «Ну теперь прочитай же еще…»
Эта сцена сопровождается репликами других действующих лиц, так или иначе ставших свидетелями этого «гастрономического» метода обучения, растягиваемого Фонвизиным на весьма значительную часть первого акта. Но, несмотря на все искусство драматурга, пытающегося всячески оживить диалог Иванушки с критически настроенными к нему персонажами, эта «кулинарно-воспитательная» сцена становится в конце концов однообразной и скучной – обобщенного образа Недоросля, каким мы его знаем теперь, не получается.
Понятно, что Фонвизин забраковал этот ход – прямую связь между невежеством и обжорством или показ неэффективности обучения методом «гастрономического» поощрения, сильно смахивающим на дрессировку животных. Помимо однообразия в диалоге и статичности в действии этот ход затруднял драматургу решение основной его задачи: дать зрителю возможность повеселиться и тем самым проникнуться доверием и симпатией к позиции автора пьесы в целом.
Вот почему Фонвизин в конце концов избрал другой путь: отойти от буквального отождествления невежества и обжорства и дать более яркую, четкую, но как бы дополнительную и явно комическую, а не обличительно-назидательную характеристику Недоросля.
Так Фонвизин пришел к тому, что мы обозначили как концентрированную, локальную подачу кулинарного антуража, сосредоточив весь кулинарный материал в одном месте пьесы и придав ему максимально комическое направление, исключив из него всякую назидательность, риторику, нравоучение. Это, разумеется, сразу оживило пьесу, очеловечило ее, не говоря уже о том, что придало всей «кулинарной» интермедии ранее недостающую ей энергичность.
Правда, для современного читателя эта сцена уже не звучит столь же гротескно-комично, как для зрителя XVIII века. Многое пропадает, поскольку составляющие эту сцену реалии лишены ныне своего конкретного значения. Так, например, три ломтика солонины, пять-шесть подовых и кувшинец квасу хотя и говорят об ужине Митрофанушки, но вовсе не дают нынешнему читателю или зрителю никакого представления о количественной стороне дела, которая и производила основной комический эффект на современников.
Так, «ломтик» (по выражению Митрофанушки), а на самом деле как официальная кухонная мера – ломоть (хлеба, солонины, ветчины, творога-сыра) означал кусок толщиной в палец или дюйм (2,5 см), отрезанный во все сечение каравая хлеба, окорока, головки сыра, филейной части или тонкого края солонины.
В данном случае «три ломтика» солонины (если считать «ломтик» по 200–250 г) равны примерно 600–750 г этого солено-вяленого, тяжелого, весьма трудно усвояемого мяса.
Слово «подовый» означает подовый пирог. Обычно в конце XVIII века подовые пироги делали небольшими, в одну восьмую часть листа, но высокими; начинялись они мясом с луком или капустой с яйцами, тесто замешивалось крутое, на говяжьем сале и кипятке, запекались в печи на сковороде. Это были полупеченые-полужареные, насквозь пропитанные жиром, тяжелые, сытные пироги. Вес одного подового пирога (размер примерно 20×10 см) достигал фунта (409 г), так что шесть «подовых» были общим весом примерно в 2,5 кг.
Что же касается «кувшина» кваса, то его объем мог быть двояким – на 3 и на 5 л. Какой из них использовал Митрофан, не известно, но скорее всего зритель хотел бы верить в наивысший объем в соответствии с мерой остальных компонентов «скромного» ужина Митрофанушки. Им должна была, вполне логично, соответствовать и норма напитков.
Таким образом, зритель XVIII века получал информацию, что шестнадцатилетний недоросль Митрофанушка съел на ужин 600–750 г солено-копчено-вяленого говяжьего мяса, около 3 кг жирных пирогов с мясо-луковой начинкой и выпил после этой «закуски» около 5 л хлебного кваса. Общий итог этого «подвига» Митрофанушки – 8,5–9 кг тяжелой дрожжевой и жирной пищи. После такого плотного ужина (даже по меркам Скотинина!) Митрофан, «протосковав» до самого утра, умудрился все же съесть на завтрак еще «пять булочек».
Термин «булочка» (нарочито уменьшительный) нуждается в уточнении. Речь идет о булке – белом, пшеничном хлебе, который в XVIII веке считался легким и, так сказать, «лечебным», «диетическим». Сдобность его (то есть наличие в его составе масла, яиц и молока) была относительно невысокой. Вес отдельной булочки достигал обычно полфунта и чуть выше, так что пять булочек весили примерно 1–1,2 кг.
Вполне понятно, что Еремеевна сочла это, так сказать, известным минимумом, пределом, дальше которого она опасалась, что желудок Митрофанушки и от «легкой» диеты вновь расстроится. Но для г-жи Простаковой, знавшей о способностях и склонностях своего сынка поглощать зараз по полпуда пищи, завтрак весом в один килограмм каких-то легоньких булочек представлялся, разумеется, чистым голоданием.
Диалог об ужине Митрофана шел на сцене в XVIII веке и в начале XIX под непрерывный хохот. Каждое сообщение – «три ломтика солонины», «пять-шесть подовых», «кувшинец кваса» – встречалось взрывами гомерического смеха, ибо за ними стояли конкретные и всем хорошо знакомые реалии. Особенно любил и ценил это место в комедии Фонвизина князь Потемкин-Таврический, любивший сам поесть и добродушно смотревший на подобный род критики «пороков дворянства». «Умри, Денис, лучше не напишешь!» – воскликнул князь, хохоча до слез на первом же представлении «Недоросля».
Таким образом, подобным прямым использованием кулинарного антуража для характеристики своего героя Фонвизин продолжал основную тенденцию, типичную для западноевропейской литературы с XV века, идущую от Рабле с его Гаргантюа и продолжавшуюся у Шекспира с его Фальстафом.
В характеристике г-жи Простаковой кулинарная тема звучит глухо, косвенно, как дополнительный оттенок ее свойства относиться к людям исключительно в зависимости от их общественного положения.
Вот почему из кулинарного лексикона используются не еда и блюда как для характеристики Митрофана, а применяются глаголы, связанные с застольем, поскольку именно они характеризуют ранг лица, которому предназначается стол, а в более общем смысле – внимание.
Так, Правдину и Милону Простакова говорит: «А кушать где изволите, с нами или в своей комнате? У нас за столом только что своя семья, с Софьюшкой…». В отношении же обеда для учителей Цифиркина и Кутейкина Простакова дает следующие распоряжения Еремеевне: «Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда». Смысл этих слов «накорми с собою» раскрывается лишь в третьем акте, когда Кутейкин прямо говорит, что «кормят плохо», а «к сегодняшнему обеду» и вообще «провианта не стало». Не удивительно, если учесть, что Простакова поручила Еремеевне, получающей всего 5 рублей жалованья в год, накормить из уделяемых ей скудных крох двух мужчин, склонных, кроме того, и выпить по чарке, а то и по паре. На еду, конечно, ничего не осталось, потому она и не называется. Кстати,