Не торопясь и не глядя на Летучих, он вычерчивал за размякшей черной столешнице ручкой деревянной ножки концентрические круги и, начертив девятый, становился. Потом подумал и добавил точку в центре.
– Все, – сказал он и, не удержавшись, нервно глотнул.
И словно лопнула невидимая мембрана – в уши ворвался знакомый, качающийся, истерзанный криками кабацкий гул. Осторожно смахнув капли пота с бровей, Свирь огляделся. Все было по-прежнему. И даже Третьяк, сидевший теперь на старом месте, так же, как полчаса назад, плакал, пусто глядя перед собой.
– Малыш, – позвал Свирь, – дай анализ.
– Все в порядке, – сказал Малыш.
– А теперь что?
– Теперь жди.
– Ты одобряешь?
– Одобряю!
«Чертова кукла! – подумал Свирь. – Железный ящик! Он одобряет! Знал бы ты – сколько мне это стоило. И будет стоить…»
Малыш не реагировал. Он мог контролировать и советовать, а обижаться он не умел. Свирь поднял глаза и посмотрел на Летучих.
– Что ты видишь, сыне? – спросил старик, и Свирь сразу отметил минусы этой стратегии. Она выявляла их (суверенность в ситуации и в себе. Видимо, на «Целесте» тоже пришли в замешательство, и корабельный центр не мог достоверно оценить происходящее. Если, конечно, у них была какая-то связь с кораблем.
– Девять кругов, дедушка. Друг в друге.
Это был еще один просчет. Обычный человек не стал бы сейчас считать круги. Но Летучим было не до тонкостей. Их надежды на контакт уже успели рассыпаться в пыль, а теперь им предстояло решиться поверить в возможное. Наконец старик разлепил губы.
– Так что хотел ты поведать нам, добрый человек? -произнес он.
Внутренняя дрожь вдруг ушла, словно воздух из вспоротого скафандра. И тело обмякло. И неказистые рябые лица Летучих как-то разом стали родными и близкими. Только творить он почему-то не мог.
– Выйдем, что ль, – выдохнул он, чувствуя, как безудержная улыбка нелепо раздирает рот. – Тут дух тяжелой.
«Этот день… – думал он. – Кто бы мог подумать! Этот день…»
А день был хорош. Не по-московски жаркий, он уже набрал силу, звеня и искрясь бликами и голосами. И распирающий грудь воздух был чистый и сладкий, словно в полете на рассвете. И только землю еще качало, как палубу корабля. Все кончилось, Долгие ночи, гонка за фантомами, изматывающая пустота ожидания…
– Ну, здравствуйте, – сказал Свирь, пытаясь овладеть лицом. – Будем знатца. Я – сантер Свиридов. Из грядущего…
Маленькими смерчами кружилась пыль на площади, ваганили ни берегу Неглинной полупьяные скоморохи, и на недавно подновленной стене Кремля, между башнями, еще не украшенными островерхими шатрами, красными пешками торчали кафтаны стрелецкого караула.
Здесь, на истоптанном и заплеванном, ничем не отличающемся от других, невзрачном пятачке земли, молча стояли, глядя друг на друга, пробившиеся ради этого мига сквозь непостижимые бездны пространства и времени, заставившие себя дойти, доползти, дотянуться до этого пятачка, чтобы здесь, наконец, сцепить пальцы своих цивилизаций, слепой звездолетчик с поводырем в рваном сермяжном рубище и нескладный горбатый сантер, машинально одергивающий полы шутовского малиново-лазоревою кафтана. Они вынесли все и теперь стояли рядом, чувствуя, как медленно уходит напряжение последних минут – минут, потребовавших от них всей отваги, накопленной за долгие годы схватки с неведомым.
Звонили к вечерне. Не чувствуя своего тела, напоенный мощным, ликующим благовестом тысяч колоколов, Свирь медленно плыл в теплом обволакивающем воздухе. Сквозь фантастический хоровод лиц, домов и деревьев. Сквозь сияющее сплетенье пятен, вспышек и теней. Сквозь прошлое и будущее, слившееся здесь, в застывшем и побежденном времени. Он нашел! Он все-таки сумел выполнить то, чего с таким нетерпением ждало все многомиллиардное человечество. Он – нашел!
«Вот и все, – думал он. – И завтра домой. Завтра я буду дома. Завтра…»
Он на секунду закрыл глаза. Что-то лишнее было в этом радостном «завтра», отдавало неожиданной горечью. Свирь поморщился.
«Дом, – сказал он себе. – Вот в чем дело. Где он есть, твой дом? В бунгало на атолле, где пришлось жить последний месяц? Или в мертвом коттедже матери под Смоленском? А может, в неприкаянной каюте одуревшей от тоски программистки на очередной перевалочной базе?»
– Тебе не нужен дом, – сказала тогда Ията. Она очень старалась выглядеть доброжелательной. Может быть, именно поэтому у нее ничего не получалось. – Ты – волк. Волк-одиночка. Тебе вообще никто не нужен.
– Я большой добрый волк, – сказал Свирь. – Очень-очень добрый. Санитар леса.
Это был их последний разговор. Зачем-то он понадобился ей. Собственно говоря, обсуждать было нечего. Свирь даже не удивился, когда понял, что она приняла решение. Так было всегда. Для того, чтобы тебя любили, надо разлучаться время от времени, а не время от времени быть рядом. Тем более, когда каждому ясно, что ты сам выдумал эти астральные силы, которые заставляют тебя жить так, – а в природе их нет. Такое не может продолжаться долго. Он знал это, и всегда старался уйти первым. А здесь не успел.
И вот теперь она сидела напротив, напряженно прямая, словно несущая в себе взрыв, далекая и злая, ненавидящая в нем свою любовь. И оттого, что она злилась, она говорила очень спокойно и холодно. Как забивала гвозди.
– Ты очень гордишься собой, – сказала она. – Ну, как же! Петь на ветру! Не щурясь смотреть на солнце! Жить не как все! Но живешь ты по-волчьи. И умрешь по-волчьи.
Этого ей говорить не следовало. Впрочем, она не знала, к чему он готовится. А даже если бы и знала, ничего не менялось. Она была права. За все надо платить. А за право жить так, как жил он, надо брать самую дорогую плату. Свобода всегда стоит дорого. Даже если это свобода умереть по-волчьи. Только сейчас думать о том, что было, ни к чему.
«Не думай об этом, и все тут, – сказал он себе. – Ты жил, как умел. В конце концов, этого требовала твоя работа. И об Ияте ты вспоминаешь не потому, что она была лучше всех, а потому что она сделала тебе больно. Прекрати! Все это было в другой жизни. Она начнется завтра. А сегодня – ты победил. Сегодня – твой день. И скоро конец. Главное, что скоро конец. Не через полгода и даже не через месяц, а завтра. И ты жив. Ты жив, и все кончилось. И сегодня самый лучший день в твоей жизни. Пусть ты смертельно устал, но такого дня у тебя еще не было…»
Вернувшись домой и связавшись с Летучими, чтобы убедиться, что им разрешен переход, он теперь отдыхал, лежа на лавке, тщательно анализируя вместе с Малышом завтрашний день.
Мы встречаемся в четыре двадцать по единому, а как будет развиваться гиль?
Листы развесят еще ночью, но до двух тридцати по единому все будет спокойно. Народ начнет скапливаться у листа на Сретенке только через час после рассвета. А в Коломенское первая волна отправится около пяти по единому.
А когда начнут осаждать дом?
В пять двадцать. А загорится он в шесть тридцать.
Ну, нас здесь уже не будет. Давай-ка еще раз прокрутим все комнаты на момент встречи. Или даже лучше прямо с утра, с трех по единому.
Он сознательно не давал себе отдыха. Расслабься он на миг, и всплывет в памяти пена прибоя, мать, смеющаяся Ията или что-нибудь еще, а больше всего он боялся, что возбужденный мозг начнет торжествующе рисовать сцены восторженной встречи: цветы и улыбки, расспросы и поздравления, объятия и поцелуи.
Теперь, когда абстракция возвращения стаза реальностью ближайших суток, все личное вдруг сделалось глубоко интимным, не предназначенным для записи. И, кусая губы и по нескольку раз прогоняя одни и те же отрывки завтрашнего дня, Свирь насиловал мозг, выдавливая, как посторонние шумы, все, что не имело отношения к работе.
Что могло изменить его присутствие в структуре ситуации? В четыре тридцать восемь Наталья должна подняться в терем из светлицы, где останутся вышивать шелком ее девушки. Потом она снова спустится к ним за семь минут до начала осады, а после начала бросится назад в терем, откуда уже никогда не выйдет.
Князь с утра соберется беседовать с гонцом из Пскова – Дергачем Андреем Борисовичем. Старший сын князя сидит воеводою на Пскове, и там опять неспокойно. Князь с Дергачем устроятся в повалуше и будут пить, обсуждая дела и ругая Милославских, с самым влиятельным из которых, Иваном Даниловичем, князь чего-то не поделил. Непохоже, чтобы он, Свирь, им понадобился в это время.
Остается Федор. Ключевая фигура в завтрашней драме. Не он, правда, будет причиной того, что случится. С утра он будет прислуживать князю с Дергачем. Гилевщиков приведет Бакай. Федор увидит его, только когда толпа ворвется во двор. И князя за сараем будут кончать без него. Но нож в спину обороне вонзит Федор. Именно он, заметив Бакая, отворит двери в дом. И казну вскроет тоже он.
Естественно, ни тот, ни другой сегодня об этом даже не подозревают. Только волна восстания, взметнув донную муть и подхватив на гребень Бакая, включит пусковой механизм надвигающейся трагедии, походя плеснет грязной пеной во двор Мосальского, расставляя всех по своим местам. К счастью, то ужасное, что произойдет здесь завтра, Свиря уже не коснется. Теперь об этом можно было не думать. По сути дела, для него важно сейчас лишь одно: виделся ли сегодня Федор с Бакаем или нет.
Скоро должно было начать смеркаться, но солнце еще не село, и в маленьком оконце висел над затихшими, словно пригнувшимися улочками, размазывая в акварель четкую графику дня, теплый, влажно набухший от полутонов, неподвижный воздух. Сжав руками раскалывающуюся голову, Свирь пытался сосредоточиться на Федоре. Если Федор уже узнал о случившемся у Святого Георгия, то он отыграется на Свире сегодня. И тогда станет ясно, чего можно ожидать завтра. Если же он Бакая на видел, то к тому времени, как они встретятся, Свиря здесь уже не будет…
Дверь, заскрипев, отворилась, и в щель просунулась голова Тихона, постельничего князя.
– Савка! – позвал он. – Иди, боярин кличет.