Свирь слез с лавки. Этого он ждал. Богдан Романович принимал свояка, царского окольничего Чоглокова. Они сидели уже давно, и Свирь был готов, что, наконец, позовут и его. И вот – дождался.
В повалуше было жарко. Федор, подобострастно замерший в ожидании приказа между дверью и столом, даже не повернулся в сторону заблажившего прямо от порога горбуна. Это выглядело неестественно, и Свирь, частя прибаутками, вынужден был гадать, что же кроется за этим безразличием. И только брошенный минуту спустя беглый и мрачный взгляд стольника успокоил его. Сегодня Федор Бакая явно не встречал.
Лишь тогда Свирь смог оглядеться. На лавке в темном углу сидел, быстро хмелея от поднесенного, отечный бахарь Данила, который до этого почти два часа пел песни и рассказывал сказки. Сейчас Данила хлопал веками и незаметно мотал головой, стараясь отогнать сон.
Распарившийся князь в расстегнутом до креста зипуне бросал объедки своим рыжим Борзым и, пока Свирь, уродливо переваливаясь и падая на горб, пытался пойти вприсядку, поощрительно кричал:
– Так ево, Савка, не робей, давай жарь!
Чоглоков хохотал, вытирая слезы. У него не было своего шута, и рожи, которые корчил Свирь, то вываливая язык, то выпучивая глаза, приводили его в неистовство. Доглодав огромную свиную ножку, он снова зашелся смехом и вдруг так же, как Мосальский своим собакам, швырнул ее скачущему козлом Свирю.
– Куси, Савка, куси! – выкрикнул он и опять заржал.
На какой-то миг Свирь замер, а потом, ощерившись вскинул голову и уперся глазами в глаза окольничего В повалуше нависло сперва неловкое, а потом начинающее становиться грозным молчание. И прежде, чем Свирь овладел собой, князь, побагровев, привстал с лавки, на которой сидел, и, выдвинувшись из-за стола, резко и болезненно ткнул Свиря сапогом в бок. Сидящий на корточках Свирь потерял равновесие и покатился по устилавшей пол соломе. Свистнула плеть Федора, и страшный удар обрушился ему на плечи, выжег кровавую полосу.
– Жри,- пес! – закричал князь. – Куси, сказано тебе, куси!
– Спокойно! – сказал Малыш.
Но Свирь уже взял себя в руки. Уворачиваясь от града ударов, он схватил зубами кость и, воя и скуля подбежал к Чоглокову.
– Иди, иди, – говорил Чоглоков, отпихивая его ногой. – Пшел вон!
Так, как и был, на четвереньках, Свирь выбрался за дверь. В бешенстве кусая губы, слепой от ненависти, он шел по саду и слушал, как проламывается сквозь грудную клетку сердце. Он должен был вытерпеть. Это была работа. Его работа. Пожалуй, действительно, только у волка-одиночки могло хватить сил сделать ее. Ему пришлось стать таким, и он сумел выдержать и дойти до конца. Но теперь силы кончились. Огнем жгла иссеченную спину присыхающая к ней рубаха. Издерганные за день нервы требовали разрядки. И надо было лишь доползти до своего логова, жадно хватая сухой пастью холодный снег, оставляя кровавые пятна на вечернем фирне.
Чей-то смех остановил его, заставил поднять голову. Наталья сидела в окружении девок и мамок. Улыбаясь, она глядела в зеркало, а Любава с Малашкой заплетали ей косу, перевивая пряди лентами. Тонкие, прозрачные пальчики Натальи, держащие зеркало, казалось, горели в лучах заката. И струились вокруг лица, растекались по плечам сияющим на солнце каскадом пепельные русалочьи волосы.
– А, Савка! – оживленно сказала она. – Опять невесел! Что с тобой?
Девки бросили возиться с косой и теперь, презрительно ухмыляясь, глазели на Свиря.
– Обидели, матушка, – сказал Свирь устало, сам себе удивляясь, зачем он это рассказывает. Но не удержался, не устоял перед колдовской силой исходящего от нее обаяния, ответил.
Его никогда не задевало и не оскорбляло то, что думали о нем окружающие. Он был жалким уродливым шутом, дураком, а точнее – придурком, и воспринимать его должны были как жалкого уродливого дурака. Это была его роль – роль, делающая его незаметным и независимым, роль, которая сберегла его и обеспечила ему победу. И, зная это, он постоянно, не только на людях, но и наедине с собой, и даже во сне панически боялся выпасть из этой роли, поскольку тогда-то дело, ради которого он был здесь, могло оказаться на грани краха.
Однако теперь, когда Летучие были найдены, что-то разладилось в его защитных механизмах, и он, сам того не осознавая, позволил себе пожелать, чтобы Наталья все же увидела в нем царевича-лягушку, силой обстоятельств задвинутого в чудовищный образ.
– С князем полаялся, – продолжал он. – А виноват Чоглоков.
Малашка, до этого с трудом сдерживавшая смех, сдавленно хихикнула, и Свирь понял, что срывает имидж.
Батюшка ваш насмехался, – овладев собой, заныл. он, – сапогом пинал.
Словно со стороны, Свирь слышал свой плаксивый голос и видел себя, горбатого, полубезумного, с нелепо перекошенным ртом.
И в бок тыча, кричал: «Куси, Савка, куси, окаянной!» – жаловался он, бессознательно рассчитывая интонации.
Он слишком поздно заметил, как блестят ее глаза, и не успел приготовиться. Наталья вдруг расхохоталась, отмахиваясь от комаров и хлопая себя руками по коленям, – и смех ее почему-то очень больно резанул Свиря.
– Куси, говоришь, кричал, куси?
И снова хлопала, веселясь и оглядывая стоящих рядом девок. Внезапно она нагнулась и, подняв с земли ветку, швырнула ее в Свиря.
– Куси, Савка! Куси! – воскликнула она, снова заливаясь хохотом. – Ну, куси же!
Свирь бежал. Он понимал, что еще минута – и сознание выйдет из-под контроля. И тогда бешеная волна гнева, сметая препятствия, бросит его в непоправимое. Слишком значительным был этот день, и слишком многое предстояло завтра, чтобы позволить себе сорваться сейчас.
Малыш пока не остановил его. Значит, все было в порядке, в норме, в пределах допустимого. Только сам он был вне пределов допустимого. Бессильная ненависть тяжело ходила в легких, вонзалась иглами в подушечки скрюченных пальцев. Так и должно было случиться. Волки-одиночки погибают, когда начинают тосковать по ласке. И убивают их солнечные зайчики на теплой полянке.
Сжав кулаки, сгибаясь и разгибаясь, он катался по лавке и непроизвольно хрипел, скрипя зубами. Обрывки ругательств колотились в голове, пеной выступали на губах.
«Ну, погоди! – беззвучно захлебывался он. – Сука! Завтра! Сдохнешь к матери! Милая, единственная, чудесная! Сволочь! Куси, Савка, куси! На-кося! Выкусил?»
От перевозбуждения его трясло, и, понимая, чем это вызвано, Свирь впервые за все время решился на крайнее средство.
– Малыш, – попросил он, – усыпи.
Вживленные в мозг импульсаторы находились и в ретикулярке, и сантер мог засыпать и просыпаться по команде. Этим никто не пользовался, боялись функциональных расстройств, справлялись сами. Но иногда, вот в таких случаях, приходилось прибегать.
Модуль биоохраны медленно успокаивал его, разлагая адреналин, тормозя стимуляцию надпочечников. Ярость уходила, вытекала из тела, уступая место пьянящему чувству изумления и восторга от чуда встречи с иным разумом. И Свирь снова вспомнил о своей победе. Это был праздник, который ничто не могло омрачить. И было большое счастье большой удачи, не случайной, а выстраданной, вырванной, в жестоком бою отбитой у судьбы. Удача, которую он боялся ждать и в которую верил вопреки всему.
И надо было бы еще раз, на всякий случай, связаться с Летучими, но мысли вдруг стали путаться, прыгать с одного на другое, ускользать, и тогда Свирь понял, что наконец засыпает…
Сказочник: Хорошие люди всегда побеждают в конце концов.
Маленькая разбойница: Конечно!
Сказочник: Но некоторые из них иногда погибают, не дождавшись победы.
На этот раз Малыш заставил его спать до предела, разбудив только тогда, когда Летучие сообщили, что выходят. Наскоро ополоснувшись, Свирь выскочил на улицу. Чтобы не разминуться, он должен был ждать их прямо возле дома, и теперь, топчась у аляповато раскрашенных ворот, он взволнованно всматривался в ту сторону, откуда должны были появиться его спутники.
Распаленная толпа перла вниз по Дмитровке, размахивая руками и возбужденно крича. Мелькали в пестроте однорядок и опашней поповские рясы и алые кафтаны стрельцов, резали кипящий водоворот нечастые всадники, пропылила чья-то колымага, кажется, с лобановского двора. Летучих не было.
Дмитровка здесь выгибалась горбом, и, не устояв на месте, Свирь нетерпеливо выскочил на перегиб, с которого видна была вся улица, перечеркнутая за Неглинной кирпичной стеной Китай-города. Медный бунт набирал силу. Он уже перекинулся со Сретенки на Красную, и везде, по всей Москве, камеры фиксировали высыпавших из домов людей, стекающихся в бурлящее возле Кремля море. Испуганные подьячие, бросив Земский приказ, разбежались по домам. Верные правительству, стрельцы отступили в Кремль и сейчас собирались запирать ворота. И уже выгоняли из лавок в Рядах торговцев, и ударили, наконец, на ближайших колокольнях в набат – а Летучих все не было.
– Четыре минуты, – сказал Малыш.
И тут Свирь увидел их. Они спокойно шли навстречу потоку, ничем не выделяясь из толпы в своих рваных чапанах и истрепанных лаптях – юноша впереди, а старик за ним, держась за его плечо. Они шли минута в минуту, не опаздывая и не торопясь, и Свирь радостно засмеялся и шагнул вперед, протягивая для пожатия сразу обе руки.
Он рассчитал точно. Никто не встретился им ни во дворе, ни в сенях. До начала осады Малыш нашел только одно такое окно, да и то всего в несколько минут. Именно поэтому Свирь не мог назначить встречу'раньше, и поэтому он так нервничал, когда ждал Летучих. Но они не опоздали, и теперь, сидя на лавке, внимательно смотрели, как он готовит аппаратуру для перехода.
Всем троим скоро предстояло так много сказать друг другу, что говорить сейчас о чем-либо незначимом и пустом они просто не могли. И только изредка встречаясь с юношей глазами, Свирь улыбался ему, и тот безотчетно улыбался в ответ. Время от времени Свирь просматривал картинки, но все шло, как положено, – практически без расхождений с записью, и вероятность того, что им помешают, была ничтожна,