Прямое послание исключалось. Его нельзя было зарыть в горшке на огороде, вышить на шапке Мономаха, оставить в виде вымпела на дне Океана Бурь. Однако наверняка существовал, должен был существовать способ дать знать о себе. Его надо было лишь найти. А времени для этого у Свиря было с избытком. Если разобраться – целая жизнь.
Вечером, в сумерках, он, еще слабый, подкрался к селу. Конечно, это село могло оказаться и не Кудриным, но главное, что оно было, и что, как минимум, на одном из его огородов стояло пугало. Свирь был согласен даже на это тряпье. Однако оно не понадобилось. Чьи-то порты и рубаха сушились на крайнем дворе, их не собрались к вечеру снять, и уже в полной темноте, срубив здоровой рукой бросившегося на него кобеля, Свирь сорвал их с веревки и пулей помчался к лесу, уходя от вздыбившегося лаем и криком селения.
Преследовать его не решились, и он перелесками постарался уйти подальше на север, чтобы затаиться и отлежаться до утра. Утром он собирался выйти к Пресне и там, возле какой-нибудь запоминающейся излучинки, зарыть свой комбинезон.
Всю ночь его снова бил озноб – но меньше. Он уже не стучал зубами и не дрожал всем телом, а к утру вообще сумел не забыться, а уснуть.
Проснулся он поэтому поздно и, проснувшись, удивился, увидев себя в краденой одежде. Он совершенно не помнил, когда успел переодеться, но, тем не менее, это произошло, и комбинезон, отторгнутый и несчастный, лежал рядом, свернувшись серебристым рулончиком. С некоторым трудом Свирь поднялся. Голова еще кружилась, но уже только от слабости, а переломов он и вовсе не чувствовал. Теперь он мог идти. Он так и не решил, что будет делать дальше, но пока что первым делом следовало избавиться от комбинезона.
Пошатываясь и осторожно переступая босыми ногами, Свирь шел к Пресне. Он совсем не умел ходить босиком. Правда, за последние полгода ноги его загрубели, растертые похожей на дерево кожей плохих сапог, но этого было недостаточно. Через несколько дней на подошвах нарастет ороговевший слой, а сейчас он ступал неуверенно и шел медленно. Поэтому до Пресни, а точнее – сперва до Кабанихи и только потом до впадения ее в Пресню, он добрался лишь через час.
Перебравшись через Кабаниху и выбрав подходящее место у ее устья, он еще с полчаса отдыхал, прежде чем начать рыть. Он вообще никуда не шел бы сегодня, но с комбинезоном надо было расстаться как можно быстрее, а делать это в лесу без каких-либо ориентиров Свирь не хотел.
Отдохнув, он стал ковырять веткой землю у большого камня на бугре над зарослями ивняка. Часам к двум яма была готова, и развернув последний раз комбинезон и прощально трогая пальцами браслеты, Свирь вдруг чуть не выронил его из рук от неожиданной, пробившей насквозь все тело мысли.
Он лихорадочно еще раз проверил себя, но ошибки не было. Заряд прокол-пакета при снятии фиксаторов мгновенно переходил в любой предмет, равномерно распределяясь по нему. В случае попадания в зону действия темпоратора предмет перебрасывался вперед или назад по хроноканалу на интервал, соответствующий величине и знаку заряда. Сантеры пользовались этим для транспортировки флюктуационно нейтральных материальных памятников. Но главное было в том, что накопленный заряд генерировал возмущения хронополей, которые легко фиксировались любыми приборами. И надо было только правильно рассчитать, с чем, из того, что дойдет отсюда, из глубины веков, до двадцать второго столетия, будут работать историки и что, вероятнее всего, кому-то придет в голову прохронометрировать.
Но сначала следовало узнать – в каком он веке.
Теперь он шел, почти бежал в сторону Тверской дороги, не в силах бороться с бьющейся в теле нервной горячкой. Шанс! У него был шанс. Мышиный хвостик удачи, отравляющий кровь лихорадкой погони.
Где-то далеко, за многие сотни лет, стояли чудесные утра, насквозь пропахшие озоном, текли дороги, растворяясь в золотистом рассвете, и теплый океан бился об утесы, осыпая мелкими брызгами стеклянную стену перед пока еще его столом. Потерянный дом. Только сейчас он понял это. Именно там был его дом. Весь тот мир был его домом. Домом, в котором остались его друзья и дела, а теперь еще – и Наталья. Он обязательно должен был вернуться туда. Хотя бы для того, чтобы снова сесть за свой стол, постоять у стены, набрать код регионального информатория…
Он вдруг представил свои вещи умершими, эйдетически отчетливо увидел отчужденную от него горку, где на потертой коробочке фона лежали присоски гамака и старенькие поляроиды, а рядом были аккуратно кем-то сложены мнемокристаллы, микрофиши и кассеты с его уже не существующим голосом – и содрогнулся. Вещи погибших всегда выглядели страшнее, чем сами мертвецы. В трупах, какими их видел Свирь, не было ничего общего с теми людьми, которых он знал живыми. Мозг отказывался воспринимать и принимать смерть. И только когда он брал в руки их осиротевшие, жалкие в своей ненужности вещи – вот тогда его разом сминала и душило, пронзало от темени до крестцовых позвонков осознание конца. Вещи тех, кто погиб, были гораздо мертвее своих хозяев. Его вещи тоже, наверное, уже начали умирать…
«Ну, нет! – подумал он, обращаясь неизвестно к кому. – А это вот видали? Я еще выберусь!»
Он стал перебирать опасности, которые могли подстерегать его здесь, и вдруг вспомнил о совсем позабытых им татарах. Это было очень кстати. Сейчас их могла оказаться пропасть в этом краю, и передвигаться поэтому следовало осторожно – не выскакивать, очертя голову, на большак, а осматриваться, схоронясь. Попадать к татарам Свирь совсем не хотел.
Однако ему повезло. Почти сразу, едва дойдя до дороги, он увидел телегу с двумя угрюмыми мужиками, которые проехали мимо, даже не ответив на его приветствие.
– Эй! – крикнул он вслед. – А кто на Москве сидит-то?
И уже повернулся было идти, не дождавшись ответа, как в спину ему донеслось:
– А князь Василий установился. Василия Дмитрича сын.
И телега покатилась дальше, а Свирь замер, где стоял, переваривая информацию.
Была первая половина пятнадцатого века. На великокняжеский престол, видимо, только-только сел Василий Темный. И то, что неясно было, какой все же сейчас год, практически ничего не меняло. Уже выросла к югу от Москвы цепь построенных на века монастырей, набирала могучую силу Троице-Сергиева обитель, закончен был Успенский собор в Кремле. Татары были отброшены от этих мест, и даже кровавый хан Едигей не решился идти на приступ. Русь начинала строиться, и именно здесь зарождалось сейчас сердце будущего государства. Задача имела решение, предстояло только найти – какое.
«Не спеши, – сказал он себе. – Здесь нельзя ошибиться. У тебя всего один заряд. Впрочем, ты сразу поймешь, попал ты или нет. Если твое послание зафиксируют, они материализуются в первые же секунды после того, как ты его пошлешь. Интересно, кто это будут «они»? Я, наверное, первый увижу наших потомков. Но для этого надо угадать. Надо всего лишь угадать».
Он вдруг понял, что идет по дороге к Москве, и резко остановился. Может быть, этого делать как раз и не следовало. Определять, что он будет искать, надо было здесь. Мальчишка Василий, Фотий-митрополит, враждующие Дмитриевичи… Нет, это было не то! Жалко, что ушла уже старая гвардия героев Куликова. Дмитрий Донской, Алексий, Сергий Радонежский – вот кто всегда был интересен для потомков. Может быть, мощи Радонежского… Но для этого придется идти аж в Сергиев посад… Господи!
Свирь медленно обвел остановившимся взглядом горизонт. Андрей Рублев! Ведь именно сейчас, только что, он расписал или еще расписывал Благовещенский в Московском Кремле, Успенский во Владимире, Спасский в Андроньевском, работал в Святой Троице…
Свирь сделал несколько неуверенных шагов, потом вернулся назад, потоптался и сошел на обочину.
«Только не суетись! – сказал он себе. – Все это здесь и никуда не денется. Надо лишь не ошибиться в выборе. Хватит ошибок – вон куда занесло…»
В Москву с комбинезоном за пазухой идти нельзя – это очевидно. Владимир и Троица далеко. И Звенигород далеко. Может, Рублева приглашали еще куда – Свирь не мог сейчас вспомнить. Впрочем, он и не старался. Предсмертные рублевские фрески в Спасском соборе находившегося рядом Андроньевского монастыря через пятьсот лет были безвозвратно уйичтожены. Кто-то наверняка должен захотеть их увидеть – в этом Свирь почти что не сомневался.
«Погоди, – уговаривал он себя, – Не торопись, проверь все еще раз».
Самым разумным было, конечно, снова уйти в лес и пролежать там еще день. Но Свирь понимал, что долго теперь все равно не вылежит. Решать надо было сейчас. И идти сейчас. Через Неглинную, где-нибудь повыше, обходя посад, Кучково поле и сады, и потом по любому ручью к Яузе, вниз, вниз, быстрее, как можно быстрее – к заветному Спас-Андроньевскому монастырю.
До монастыря ему было идти отсюда со всеми остановками и переправами часа четыре. Или даже пять, поскольку босиком. И все же он мог дойти туда засветло.
Идти было тяжело. Слабость накатывала волнами и отпускала, оставляя дрожь в ногах. Он шел, и раскаленное, заваливающееся то вперед, то назад небо наотмашь било его по голове, вминаясь в плавящийся мозг; и жаркая хмарь колыхалась перед глазами, обжигая ресницы; и земля была нетвердая, неверная, словно трясина. В горле булькало и сипело, и дышать было нечем, и он судорожно хватал горячий воздух, с натугой раздирая легкие, но не падал, а шел, шел. к качающемуся неровному горизонту, мотая головой, сплевывая соленую слюну, шел, и за ним, не впереди и не рядом, а именно сзади, чтобы он мог опереться на их взгляды, шагали все, кого он когда-либо знал. Они не всплывали в его сознании бесплотными химерами, не переворачивались страницами привязанных к’ действительности воспоминаний, они просто были и, шагая сзади, заполняли своим бытием все окружающее его пространство, отчего воздух казался мутным и густым.
Он вышел к Неглинной чуть выше ее слияния с Напрудной и, не в силах раздеться, сразу полез в воду. Берега Самотеки были топкие, илистые, и он порядком вывозился в грязи, пока перебирался через такую же узкую и мелкую, как и сотни лет спустя, речушку.