Потом, перейдя Напрудную и добравшись до Троицкой дороги, он позволил себе отдохнуть, прячась за ближайшими к дороге деревьями, опытным партизанским взглядом оценивая открытое пространство перед броском. Троицкая дорога была пустынна. Люди почему-то вообще не встречались ему. Три или четыре раза он видел мелькавшие в высокой траве или далеко в просветах между деревьями рубахи, но они плыли другими курсами и быстро исчезали.
Мертво зависшее в зените солнце стало за это время палить еще нещадней. Оно словно плескалось в его кипящей крови, пока он, вытирая грязной ладонью лоб, тяжело дыша и постоянно облизывая губы, медленно шагал в мокрой, дымящейся паром одежде по поросшему цветочками и лебедой лугу, скатываясь с пологого холма к новой – теперь уже Стромынской – дороге.
Совсем недалеко дорога пересекала какую-то речку, которая явно текла к Яузе. Но еще с холма Свирь углядел за переправой село и, резко отвернув в сторону, должен был теперь пробираться к речке вслепую, через лес. Кровь гулко стучала в голове, словно в колоколе, и в глазах мыльными пузырями переливались цветные пятна, и до жути, до рези в скулах хотелось сесть и отдохнуть.
«Ну его к черту, – думал он, словно прожевывая ставшие вдруг тягучими мысли, – не могу я ну не могу ведь больше хотел бы я посмотреть кто так сможет никто бы не смог вот и я не могу и гори оно синим пламенем и нечего уговаривать какие могут быть уговоры что я нанялся что ли пусть кто хочет тот и идет а я все хватит сказал не могу и точка я свое отходил лягу сейчас и плевать я хотел я значит или а как до дела так фиг с маслом нет уж дудки нашли можно сказать дурака…»
Он встряхнулся и, поняв, какую несет чушь, обрадовался, что нет Малыша, и, значит, нет записи, и никто не узнает, как он разговаривал сам с собой.
В эту минуту он услышал журчание справа от себя, хотя речке полагалось быть слева, и, недоумевая, свернул в ту сторону. Однако далеко идти не пришлось. Лес кончился, и Свирь обнаружил, что стоит у впадения какого-то достаточно полноводного ручья в ту самую речку, к которой он шел. То, что он оказался между речкой и ручьем, было для него, честно говоря, неожиданным. Он совсем забыл о существовании этого ручья. Но зато теперь он точно знал, где находится. Он стоял у слияния Чечеры и Ольховца, и до монастыря отсюда было рукой подать. Самого монастыря пока еще не было видно из-за торчащих на пути холмов. Он вообще стоял несколько ниже по Яузе. Но зато теперь уже, во всяком случае, близко.
Перейдя Ольховец, Свирь двинулся прямо через лес, срезая путь. Именно сейчас, когда до цели оставалось совсем недалеко, ему стало казаться, что он идет чрезвычайно долго. Продравшись через какой-то кустарник, он вышел к Черногрязке, быстро форсировал ее, помогая себе здоровой рукой, снова вошел в лес на том берегу, прошел еще немного, потом остановился, сделал, пытаясь сориентироваться, несколько неуверенных шагов в сторону, и тут деревья наконец распахнулись – и Свирь внезапно увидел почти прямо напротив себя белые высокие стены.
Сталью и серебром отливала трава расстилающегося впереди луга, хищно неслись по небу стрелы перистых облаков, и в выжидающем молчании замер на заросшем терновником противоположном берегу еще невидимой Яузы похожий на сон силуэт Андроньевского монастыря.
Через пятнадцать минут обессилевший Свирь вышел к реке. Можно было переночевать прямо здесь, а на рассвете переплыть на ту сторону и попытаться с восходом проникнуть в монастырь. Однако гораздо естественней было попросить там ночлега. И Свирь выбрал последний вариант.
Снова увязая в иле, он вошел в остывшую уже воду и еще через полчаса стоял перед служкой, который не пускал его в ворота. Служка как раз собирался их запирать, когда из-под откоса вылез мокрый и исцарапанный Свирь. Если бы Свирь задержался на минуту, он бы ни за что не попал внутрь. Но вышло так, что он успел перешагнуть через порог калитки, и теперь служка был вынужден вступить в диалог.
У служки было нездоровое, покрытое бородавками лицо, и смотрел он плохо, исподлобья. Слушать Свиря служка не хотел.
– Нечесоже ти зде стояти! – напирал он. – Прочь отсюду, бесовьствие греховне!
– Да погоди ты! Не вопии! – безнадежно увещевал его Свирь, стараясь правильно воспроизвести церковнославянские обороты и понимая, что на самом деле варварски коверкает язык. – Дозволь токмо въпросити!
Служка на глазах наливался дурной бурой кровью, каменея бородавчатым лицом. Маленькие глазки служки быстро и злобно шныряли по Свирю. Казалось, что холодные пальцы расстегивают на нем одежду. И Свирь ощутил вдруг непреодолимое желание с хрустом стиснуть дряблую, опухшую шею служки. Он непроизвольно несколько раз остервенело сжал и разжал пальцы – и остановился. Малыша теперь не было. Удерживать Свиря было некому.
– Изглаголи токмо, – смиренно попросил он, утишая гнев, – старец Андрей, богомаз, где ныне?
Окажись Рублев в монастыре, Свирю пришлось бы решать множество очень непростых задач. Правда, он проработал и такой поворот. Но судьба распорядилась иначе.
– Отыде, – неприязненно сообщил служка. – Отыде с Даниилом. В Троицу. Да будешь ли ты изошел?!!
Служка сорвался на крик, надуваясь и выкатывая глаза. Свирь перевел дыхание. Все складывалось как нельзя лучше. Главное – Рублев еще не вернулся, и, значит, собор стоял пустой, не расписанный, не запертый. А переночевать, в конце концов, можно было и в лесу. Но хотелось все же договориться со служкой.
Служка был тревожен и подозрителен, и Свирь прикидывал, как это использовать. Лучше всего была, конечно, лесть. Тревожные, он знал, очень любят похвалу. Однако в данном случае мешала высокая подозрительность служки. Впрочем, и здесь был ход.
Еще пробираясь к монастырю, Свирь неожиданно вспомнил имя игумена – сработали загруженные в Центре до предела глубинные подвалы памяти. Тогда он удивлялся: зачем это нужно, раз есть Малыш. Оказалось, Служба Обеспечения предусмотрела все. И теперь Свирь мог, скрываясь за авторитетом, начать сложную комбинацию уламывания и улещивания несговорчивого служки.
Но он решил иначе. Служку можно было запугать. Это ясно проглядывало в его манере держаться. И, не зная еще, как добиться этого, собираясь с мыслями и раскачивая подкорку, Свирь сделал шаг и, подойдя к служке вплотную, повел необходимую ему разведку – боем.
– Зря ты мя гониши, – вкрадчиво сказал он. – Мни: аще аз есмь ведун? Аз ти не буду очеса отводити. Аз убо порчу нашлю, зане вем тайны вся.
Колдовства боялись больше, чем разбоя, и Свирь не сомневался, что заставит служку поверить ему.
– В смолу кипячю, золу горючю, в тину болотну, в отрыжку рвотну, в дом бездонный, в кувшин банный, в землю 'преисподню буди проклят вор – суд судом, век веком, слово мое крепко. Вем про ти, отступника, – возвестил он зловеще, – яко отцу Александру дондеже не ведомо…
Служка смотрел растерянно, и на лице его медленно проступал испуг, Свирь с удовольствием увидел, как служка машинально несколько раз подряд сотворил крестное знамение.
– Да не аз се… – помертвевшими губами прошептал он.
Служка сломался так быстро, что не ожидавший этого Свирь, опешив, молча слушал булькающий в служке страх:
– Симеон имяше… И разбавляеть воровски… Аз токмо рекох…
Теперь служку надо было добивать.
– Не лъги ми! – строго приказал Свирь, пристально глядя служке в глаза. – Грех же содеян рождает смерть, – назидательно добавил он.
– Ну, что ты! – обмирая, говорил служка. – Почто пристал еси, окаянной?!
– Пусти мя в сухоте нощь провесть, – выставил наконец свое условие Свирь, отпуская служку, – боле ничесоже.
Теперь служка уже не колебался.
– Вниди, – он, кряхтя, потянул тяжелую дверцу в сторону. – У мя в келии положу.
– Деяния твоя – дивна суть, – саркастично ответствовал Свирь, вступая во двор. – Воистину, брате, благостен ты и многомудр…
… Монахи еще спали, когда он уже стоял у почти законченного, серой глыбой проступающего сквозь предрассветный сумрак собора – и почему-то не решался войти. Ночью шел мелкий дождь, но земля и собор уже высохли, только кое-где блестели редкие лужицы. Было сыро и холодно, и Свиря пробирала дрожь.
«Сейчас, – думал он. – Сейчас я войду, приложу рукава к окнам за алтарем, я помню, именно там сохранилась роспись, и кто-то возникнет у меня за спиной. Или не возникнет. И я буду знать, что проиграл навсегда. Нет, навсегда – это слишком. Пока я жив, я не проиграл. Но здесь я могу проиграть, и я этого очень боюсь, и потому не иду. Я, оказывается, боюсь проигрывать. Смелее, сантер, бывало и хуже. Пока собор пуст, и никто тебе не мешает».
Решившись, он отворил дверь и шагнул в холодную темноту. Дверь болталась, скрипя петлями, и Свирь резко захлопнул ее. Торопливым шагом он прошел в алтарную часть, на ходу вытаскивая из-под рубахи комбинезон. И скрутив, почти сорвав стоп-головки фиксаторов, он привстал на цыпочки, резко вскинул руки и прижал рукава с браслетами к противоположным сторонам оконного проема.
И ничего не произошло. Свирь оглянулся. В храме никого не было. Густая волна поражения накатила на него зйбким поцелуем беды. Но он постоял еще несколько секунд и только потом оторвал руки. На браслетах горел ноль. Хронозаряд полностью перешел в камень, но во всем огромном далеком будущем, в котором существовал собор, никто так и не узнал об этом. Он проиграл.
Сгорбившись, Свирь брел по монастырскому двору. Снова собирался дождь. Несколько капель уже брызнули на плиты, но Свирь не видел их. Он проиграл. Все было кончено – он проиграл. И очень хотелось сесть на корточки и завыть, и рыдать, царапая землю ногтями, корчась на траве раздавленным червяком. Он никому не был нужен. Жалкая песчинка, затерянная в океане пространства-времени. Подхваченная и смолотая в порошок безжалостным смерчем непрогнозируемой случайности. Он много раз падал, но так, как сейчас, – никогда. Правда, он много раз и вставал.
«Слышишь! – воззвал он к себе. – Ты же вставал!»