Лида вспыхнула:
— Пожалуйста, не командуй! Где хочу, там и куплю. В твоих советах не нуждаюсь.
И началось.
Так как вся мебель была коричневая, необходимо было выдержать покрышку в тех же тонах.
Ходила два дня по магазинам, наконец, нашла. Именно то, что нужно. Коричневое с легоньким рисуночком, вроде каких-то устриц, но с лепестками. Очень мило и не марко.
Однако, когда материю принесли и она набросила ее на диван, хорошее настроение от удачной покупки сразу погасло.
Матерая была очень мила — слов нет. Но накрывать ею диван было невозможно. Невозможно не потому, что диван стал бы некрасив, а потому, что все кругом, точно подчеркнутое яркой свежей тканью, стало вдруг до того блеклым, тусклым и, откровенно говоря, грязным, что получался прямо неприличный вид.
Как быть? Как затусклить материю? Посыпать пудрой? Выстирать? Вывесить на солнце?
Кто-то посоветовал даже отдать в красильню вычистить. В красильне, мол, всегда все портят.
Еще кто-то посоветовал завести собаку, и чтобы собака день и ночь лежала на диване. А в дождь выгонять собаку на улицу и потом сразу валить ее на диван. Все это, конечно, никуда не годилось.
Пришлось переменить материю.
Выбрала что-то не очень красивое, зато вполне тусклое. Посмотришь, и такая тоска тебя одолевает, что прямо плакать хочется.
Решила все-таки взять.
— Нужно быть благоразумной. Что ж делать, если к этой проклятой квартире подходит только унылое?
Прислали материю.
Спокойно и решительно развернула ее Лида и набросила на диван.
— Какой ужас!
Материя оказалась не коричневатой, а серой. Серой с зелеными пузырями.
Она действительно была тусклой и мутной, но вся эта хандра была совершенно другого цвета.
И это было уже непоправимо. Тут, если даже решишься собаку валять, так и то не поможет.
Пришлось снова ехать в магазин, но так как там больше подходящих материй не было, то кассир выдал деньги обратно.
— Ну, теперь руки у меня развязаны, и можно свободно выбирать в другом месте.
Купила нечто бурое в маленькой мебельной лавчонке, но это нечто оказалось дома таким ужасным, что уж лучше было бы оставить диван в прежнем виде. К нему, к прежнему, по крайней мере, привыкли и его уродства уже не замечали. А к этому, чтобы привыкнуть, может быть, годы понадобятся.
Маленькая лавчонка материю назад не приняла, и Лида пережила много тяжелых и унизительных минут.
Решила материю спрятать.
— Может быть, когда-нибудь какому-нибудь бедному пригодится на какую-нибудь подстилку.
Лучше всего, конечно, было бы совсем от этой затеи отказаться и жить по-прежнему, тихой жизнью со старым диваном. Но одна из Лидиных приятельниц, баба услужливая, но неприятная, прислала своего родственника, любителя-обойщика, который, явившись на квартиру, когда никого не было, взял да и ободрал старую обивку.
Теперь уже путь к отступлению был отрезан. Пришлось отказаться от нового платья и пожертвовать эти деньги на диван.
Тут кто-то дал блестящую идею:
— Сделайте диван вразрез всему окружающему. Ничего общего. Сам по себе. Зеленый. Яркий, торжествующий. Все кругом вянет и гаснет. А он один сверкает наглой красотой. Это идея.
Идея Лиде понравилась.
Для наглой красоты приказчик посоветовал взять крашеный холст, потому что он стирается.
— Разве диваны стираются? — удивилась Лида, но спорить уже не могла. Она так устала и замоталась от всех этих неудач, что думала только о том, как поскорее избавиться от взятой на себя обузы.
Приятельницын родственник, ободрав диван, уехал на два месяца в Ниццу. Пришлось искать обойщика.
Пришел консьержкин брат. Осмотрел диван. Сказал, что за эту работу может приняться только через два месяца. Велел, чтобы ему заплатили за деранжеман, депласеман и ангажеман. Всего [92]32 франка 40 сантимов.
Потом нашли русского обойщика, который долго толковал о католицизме и православии, потом пошел за гвоздями и пропал на два дня. Вернувшись, заявил, что сейчас начинать не стоит, потому что завтра суббота, а потом воскресенье. В понедельник тяжелый день, а лучше всего во вторник с утра.
Но во вторник он не пришел.
А диван стоял голый, и из него лезла мочала и какая-то неопределимая дрянь и летела густая, крупная пыль.
Через неделю нашли нового обойщика, который обтянул только полдивана, а потом решил жениться и ушел.
Лида осунулась, стала раздражительной, необщительной, окончательно возненавидела мужа, от отчаяния купила какой-то совершенно ей ненужный воротник из козы под барана. И ночью плакала от ужасного козьего духа, который не пропал, а только обострился от подбараньей выделки. Она стала бояться проходить мимо голого дивана и даже начала подумывать бросить все и уйти в монастырь.
Но дело с диваном все-таки кое-как наладили.
Особой наглой красоты не вышло, но все-таки приглашенная к чаю тетка проворчала:
— Эк закатила! Муж в драном пальтишке бегает, а она на ерунду денег не жалеет.
А веселый молодой человек, душа общества, состроив наивную рожу, спросил:
— Это, Лидочка, наверное, только начерно обтянуто, потому оно такое голое? А сверху будет плюш?
А приятельница, услужливая и неприятная, сказала снисходительно:
— Ничего, голубчик, вовсе это не так уж скверно. Конечно, это некрасиво, но практично и, наверное, недорого.
Поздно ночью, в третий раз зажигая лампу и принимаясь за уголовный роман, вдруг вспомнила она фразу: «Разочарование царей и героев страшнее, чем… чем от дивана…» Что это такое? Какой это мудрец сказал? Где я это читала?
Но тут же вспомнила, что это слова ее собственного мужа. Сердито фыркнула и сказала вслух:
— Какой идиот!
Из тех, которым завидуют
В два часа ночи ее разбудил резкий звонок.
Она вскочила, не сразу поняла, в чем дело. На новом месте всегда так все неладно идет.
Звонок повторился продолжительнее, настойчивее.
— Ага! Больная звонит. Бегу!
Наскоро накинула свой белый халат, побежала вдоль коридора, застегиваясь на ходу.
В коридоре темно, все двери заперты. Где же ее спальня? Здесь, что ли?
Ткнулась в какую-то дверь. Пахнуло спертым воздухом, кто-то пискнул. Нет, здесь, верно, горничная.
Звонок затрещал снова, раздраженно и злобно. На минутку остановился и потом уже затрезвонил не переставая.
— Боже мой! Да что же это? Эх, надо было с вечера двери пересчитать.
Но вот мелькнула узкая полоска света. Здесь.
На широкой кровати, широко раскинув тонкие руки в длинных зеленых перчатках, лежало странное существо. Лица у существа совсем не было. Там, где бывает лицо, виднелась только какая-то розовато-серая не то каша, не то глина. Пять дырок обозначали глаза, две ноздри и рот. Рот зашевелился и сказал по-английски:
— Нёрс, я вас завтра выгоню.[93]
— Простите, я не могла найти двери. Вам что-нибудь нужно?
— Мне нужно знать, как вас зовут. Я забыла.
— Лиза.
— Лиза. Мне не нравится Лиза. Я буду забывать. Я вас буду звать Квик. У меня была кошка Квик. Я не забуду.
— Вы меня звали? — сказала Лиза. — Вам что-нибудь нужно?
— Я же вам сказала, что мне нужно было вспомнить ваше имя. Для этого я и звонила. Можете идти. Я вас завтра выгоню.
Лиза пошла к себе. Отсчитала по дороге двери. Хорошо, что ее дверь осталась полуоткрытой, а то она бы, наверное, не нашла свою комнату.
Что же теперь делать? «Я вас завтра выгоню». Ведь это же ужасно! Значит, опять сидеть без места, и денег ни гроша. Вот не везет! Десять месяцев тому назад дежурила у больного старика в отельной комнатушке, спала на полу, схватила воспаление легких. Провалялась три недели, пришла к старику за деньгами — ни старика, ни денег.
— Сын за ним приехал и увез в Берлин.
Потом искала места. Знакомый доктор, милый человек, всегда дававший ей работу, разводил руками:
— Ничего, голубчик, для вас нет. Настала самая злокачественная эпидемия здоровья. Надо подождать.
Вот и ждала.
Наконец прибежал как-то знакомый шофер. Ему сказали, что богатая американка ищет русскую сиделку. Предупредили, что долго там не продержаться, но попробовать можно.
Обрадовалась, побежала.
Дом оказался очень странный. Восемь человек прислуги, и никто ничего толком не знал. Больная оказалась совершенно здоровая, но, по объяснению прислуги, так перепилась, что совсем спятила. Теперь ее пять докторов лечат. Ей семьдесят четыре года, это всем известно. Прислуга меняется каждый день. Живет американка одна. Три автомобиля, два шофера. Всех замотала. Ни днем, ни ночью покоя нет. Месяц тому назад прогнала последнего любовника и совсем одурела.
Пока велась эта беседа, по всему дому звонили звонки, хлопали двери, бегали люди.
Вошла молоденькая горничная, растерянная, с красными пятнами на щеках. За ней прибежала пожилая дама, очень почтенного вида, очевидно домоправительница. Тоже растерянная.
— Мари! Где Мари? Ах, вот Мари! — обратилась она к молоденькой горничной. — Приготовьте сейчас же серое платье. Мадам хочет…
— Я уже не буду, — отвечала Мари. — Она меня только что выгнала.
— Ну, в таком случае я пошлю Жаклин, — ничуть не удивилась домоправительница.
— А это новая сиделка? Идемте, я вас провожу к мадам.
— Посмотрим, что это за старая ведьма, — думала Лиза, входя в спальню.
Но старой ведьмы там не оказалось. Там была красивая, стройная женщина лет сорока, с удивительными бледно-сиреневыми волосами, покрывавшими ее голову шелковистыми локончиками. Она полулежала в большом кресле, закутанная во что-то волшебно-розовое, а рядом на табуретке примостилась девица в белой блузе и делала красавице маникюр.
— Вы новая сиделка? — спросила она Лизу. — Вы умеете разливать чай?
— Да-а… — удивилась Лиза.
— Какой у вас бестолковый вид. Та сиделка, которую я прогнала, объяснит вам все, что нужно. Как вас зовут?