— Совершенно нельзя было ее узнать.
Подружки записали адрес, написали открытку с оплаченным ответом, купили непортящейся колбасы и морских галет, которые выдаются матросам как последний рацион, когда с палубы смыто шквалом все до последнего гвоздя, капитан пустил себе пулю в лоб, и бунтовать уже не перед кем.
Потом купили клеенчатую коробку, мгновенно продушившую всю квартиру санитарно-гигиеническим духом, положили в нее полотенце, бутерброды и ночные туфли, перекрестились, забыли ключи и поехали.
Устроились на славу. Сговорились на неделю. Хозяйка, русская казачка, говорунья, врунья — все отдай — да мало. На завтрак русские котлеты, на обед русский борщ, всюду укроп, всё, как на родной сторонушке.
Хозяйка выговаривала по четыре слова зараз, с шиком вставляя и французские выражения.
— Вода здесь из колодца, но в общем па-маль[108]. Огородину нынче не разводили. Рабочие руки дороги, да еще ассюранс ему надо пейе[109]. У зеленщика купить дешевле стоит. Выбрал, что надо, и са ва[110]. А если с ним полюбезнее, скажешь: «здравствуй, мусью-дам», так он тебе персик даром подкинет. Стол у нас отличный. Молоко, как говорится, прямо из-под курицы, яйца от собственных коров. В городе на коленях таких не вымолите либо платите по три франка за штуку. Про мое хозяйство даже французы удивляются. «Ось, — говорят, — це менаж, так менаж».[111]
Приятельницы слушали и моргали усталыми глазами.
В автобусе, который тащил их в райский уголок, обеих укачало. Но еще больше мучило их в дороге то, что остальных пассажиров укачало еще больше. Иногда вид чужого страдания бывает так отвратителен, что заставляет забывать собственные.
Отведенная им комнатка была прелестна. Обои с рисуночком — по голубому фону зеленым — цветочки и собачки, цветочки и собачки. Веселенькие обои. Обстановка — все, что нужно. Две постели, табуретка с умывальником, гвоздик для полотенца — очень уютно, на полу — ведро. Помещение довольно просторное, можно даже пролезть к окну, конечно, боком — ну, а на что лезть к окну непременно всем фасом!
В окошке вид. Большая куча навоза настоящего, ну, прямо точно где-нибудь в Казанской губернии. Даже сердце защемило. Лопух, какой-то куст, под ним кусок корсета.
Потом белая высокая ограда. Это так себе. Лучше бы не было. Но зато воздух! Воздух!
Вечером вышли пройтись. Дошли до конца деревни, потом испугались, все-таки жутковато, от природы отвыкли, фонарей нет, на шоссе вдали гудит какой-то автомобиль — кто его знает какой. Может быть, какие-нибудь дегенераты катаются. Подъедут — отрежут нос. Лучше идти домой. Да и сыро, еще простудишься, тогда вся поправка ухнет.
Пошли домой, улеглись.
Всю ночь пел над ними веселый комарик, все выбирал место, откуда бы попить русской кровушки. Под утро залез на потолок и повесился вверх ногами.
Утром проснулись поздно. Лица у обеих отсырели, глаза запухли.
— Ну, это первый день.
Кофе оказался таким скверным, что приятельницы целый день потом старались вспомнить, на что именно он похож, да так и не придумали. Одно было ясно, что пить его нельзя.
И вот тогда решили купить спиртовочку, поставить ее на чемодан — это очень удобно — и варить самим по утрам кофе. Идея чудесная. Только не надо, чтобы хозяйка знала. А то еще обидится. И потом хозяева не любят, когда в комнате заводят какое-нибудь хозяйство. Это портит обстановку. Обстановка, положим, только табурет да ведро… Но — береженого Бог бережет. Лучше сохранить хорошие отношения.
Купили спиртовку. Не без хитрости. Пока одна покупала, другая занимала хозяйку разговором, чтобы та ненароком не выскочила и не увидела. Покупала Елена Николаевна и, как особа тонкая, до того исхитрилась, что рассказала лавочнику, будто спиртовку покупает в подарок.
— На всякий случай. Вдруг расскажет хозяйке.
Спирт и спички купили в другой лавке. Одним словом — комар носа не подточит.
— Ты будешь долго спать, Олечка? — спросила Елена Николаевна.
— Часов до девяти. Надо выспаться. В девять встану и скорее кофе.
Ровно в половине девятого Елена Николаевна тихонько поднялась и принялась за хозяйство. Когда Ольга Ипполитовна высунула голову из-под простыни (меры против комара были приняты решительные), Елена Николаевна с торжествующей улыбкой подала ей чашку кофе.
Ольга Ипполитовна страшно расстроилась.
— Да ты посмотри на себя в зеркало, — завопила она. — Ведь у тебя сегодня вид хуже, чем в городе. Если ты не будешь высыпаться, так неизвестно, для чего мы приехали.
На другое утро она вскочила в восемь часов, и, когда проснувшаяся Елена Николаевна пробормотала: «Пора варить», с торжеством поднесла ей чашку кофе. Елена Николаевна смертельно расстроилась.
— Прости меня, но ты просто дура! — сказала она веско. — Ты же знаешь, что я приготовлю кофе. Неужели же ты не могла подождать каких-нибудь полчаса?
На следующее утро она вскочила в половину восьмого — и принялась за хозяйство.
Ольга Ипполитовна выразила самое бурное негодование.
— Я, собственно говоря, из-за тебя и поехала, — кричала она. — Мне самой совершенно не нужен был этот дурацкий отдых. Если ты будешь вскакивать ни свет ни заря, то ты только вконец расстроишь свое здоровье. Я этого не допущу.
Она вскочила утром в семь часов и, когда проснулась Елена Николаевна, подала ей кофе, а чтоб не слышать ее упреков, первая стала кричать:
— Пей и молчи! У тебя такой вид, что на тебя смотреть страшно! Пей скорее, а потом постарайся снова заснуть!
Но заснуть Елена Николаевна уже не смогла. Она слишком возмутилась поведением приятельницы.
На следующее утро в шесть часов ей показалось, что Ольга Ипполитовна шевелится. Она сейчас же вскочила и принялась варить кофе. Проснувшаяся Ольга Ипполитовна демонстративно от кофе отказалась. Отказалась, но на следующее утро встала в пять часов и принялась за дело.
Печальный рассвет. Четыре часа утра. Денек будет серенький. Окна заплаканы ночным дождем. Чуть белеет под мокрым кустом кусок корсета.
Елена Николаевна и Ольга Ипполитовна сидят друг против друга, спустив ноги с постели. Обе отекли. Обе ухватились одной рукой за спиртовку. Смотрят друг на друга.
— Я больше не могу, — говорит Ольга Ипполитовна. — Твое упрямство меня доконало. Пойми, эгоистка несчастная, что я не хочу твоего кофе. Дай мне спать! Оставь меня в покое!
— До сих пор я не знала, что ты за человек, — хрипит в ответ Елена Николаевна. — Твое поистине ослиное упорство испортило мне весь отдых. Осталось еще четыре дня, но я предпочитаю пожертвовать ими и вернуться домой. Там я хоть сплю по-человечески.
— И я хочу домой, — отвечает Ольга Ипполитовна. — Конечно, тебе приятно подавлять меня своим великодушием, но я больше твоей желтой морды видеть не могу. Молчи-и! Не могу-у! Убью-у!
И она горько заплакала.
— Какая мерзостная картина, — бормочет Елена Николаевна. — И это человек! И это мой друг!
Она вскакивает и начинает дрожащими руками свертывать свои вещи.
— Довольно!
Ловкач
О нем говорили с завистью:
— Ну, этот сумел устроиться. Все какие-то американки, одна богаче другой…
Везет же людям!
Некоторые при этом прибавляли:
— А о родственниках своих, наверное, и не подумал… И про черный день, разумеется, ни гроша не отложил. Не всегда ведь так везти будет. Не все коту масленица.
— Да, все мы такие. А иностранцев осуждаем за скаредность.
Качали головами, вздыхали и люто завидовали.
Тот, кому они завидовали, Николай Андреевич Лихарев, молодой и очень талантливый пианист, конечно, и не подозревал ни об этих разговорах, ни об зависти.
Дела его шли неважно, уроков было мало.
Молодая американка, с которой он провозился всю зиму, денег за уроки ему не заплатила, но обещала прислать к Рождеству чудесный подарок.
— Вероятно, это у них так принято, — утешал он себя, и даже рассказывал приятелям про этот странный обычай: — Знаете, у них там, в Америке, существует очень оригинальный обычай… Она со своими преподавателями рассчитывается не деньгами, а подарками…
— Что же это за подарки? — любопытствовали приятели.
— А это в зависимости от количества и, конечно, также и от качества уроков, — фантазировал Лихарев. — Профессорам дарят, вероятно, за целый курс какой-нибудь коттедж, учителям — автомобиль или что-нибудь в этом роде. Ну, конечно, богатые ученики дарят вещи дорогие, бедные — подешевле. А может быть, и прямо деньгами дарят или акциями. Конечно, если бы просто платили, как полагается по условию, было бы проще и удобнее. Но, очевидно, раз такой обычай процветает, значит, он нравится…
Перед Рождеством его интересная ученица уехала, но, прощаясь, повторила, что подарок пришлет непременно. Приятели посмеивались:
— Не забудь в ночь под Рождество поставить свой башмак у камина.
Рождество пришло. Рождество прошло. И еще раз пришло Рождество и еще раз ушло. Но перед третьим Рождеством явилась к нему пожилая дама и сказала, что она приехала из Америки, чтобы изучить русскую религиозную музыку. И обращается за помощью к нему. А направила ее к нему та самая американка, которая обещала не забыть про подарок…
Тут наш пианист решил, что эта новая американка, вероятно, и есть рождественский подарок.
Новая американка, пышная дама, очень серьезная и даже строгая, каковыми бывают обыкновенно очень глупые женщины, принялась за работу усердно. Кажется, собиралась писать какую-то книгу именно о русской духовной музыке.
На этот раз Лихарев решил не быть дураком и на подарки не соглашаться.
Может быть, эта система хороша в Америке, где клиентки сидят на месте и на одних обещаниях не отъезжают, но у нас, в Европе, это дело не приветс