Но я уже перед тем почувствовал печальную истину, и угар прошел, наступило похмелье, перешедшее в крайность — депрессию. А хвалить отдельные места, как некрасивой девушке хвалить ее волосы или ее любовь к мамаше.
Личный шарм Тэффи невероятен. Свои стихи она не говорит, а почти поет. Любит говорить и под гитару. Я любил сидеть у нее именно когда никого нет, слушать ее гитару, ею сложенные песенки:
Цыган поет. Поет цыган.
Про туман, про дурман, про гитарный обман.
Сердце, слушай, живи,
Каждое слово лови —
Цыган поет о любви.
Пригорюнился, что ли, ты
Аль стаканы не долиты.
Пей хмельную блаженную ложь,
Пусть глаза не тобой зачарованы,
Пусть губы другими целованы,
Все равно от судьбы не уйдешь.
Цыган поет. Поет цыган…
Про туман, про дурман, про гитарный обман.
Сердце, слушай, живи,
Каждое слово лови —
Цыган поет о любви…
Эту песню Тэффи перевела на французский, и ее несколько раз давали по радио.
Поет Тэффи. Говорит под гитару. Последний аккорд замер и удалился — неизвестно, сейчас или миг назад. И хочется взять и пожать ей руки. За все, что в ней таится божественного.
Тэффи часто жалуется, у нее плохая память на лица. Часто не узнает знакомых при встрече. А еще хуже, если узнает, а в разговоре выяснится, что это совсем не тот.
— То-то я удивилась, что вы вдруг стали такой длинный и с черными бровями.
— А как-то случилось, — рассказывает она, — вдруг увидела в театре страшно знакомую физиономию. Старик, с узкой седой бородой. Ага, Вейнберг. Закивала ему приветливо, уж очень была рада, все-таки память не всегда мне изменяет. Однако я киваю, а он смотрит на меня как баран. Тогда я подхожу, говорю: «Здравствуйте, как мы давно не виделись». Он бормочет что-то по-французски. Но я не отступаю: «А мы еще вчера говорили о вас с Зинаидой Николаевной Гиппиус — ведь вы — Вейнберг»? И уж договаривая — «ведь вы Вейнберг», — вспоминаю, что говорили-то мы о нем говорили, а ведь он умер лет сорок назад. Тут, вероятно, на моем лице изобразился такой ужас, что старик, недолго думая, повернулся и юркнул в толпу. Потом вижу — далеко около выхода старик рассказывает что-то другому и оба смотрят на меня и у обоих физиономии удивленно-испуганные.
Говорим как-то с Тэффи о самолюбии.
— Я очень самолюбива, — говорит Н. А., — но совсем не честолюбива. Меня даже смущает, когда любезная читательница, ухватив меня за руку, начинает рассказывать, с каким удовольствием меня читала ее тетка. Я делаю умильное лицо (уж не знаю, как это мне удается) и повторяю все ту же дурацкую фразу: «Благодарю вас, как это мило с вашей теткиной стороны».
Как-то она переволновалась за другого, а назавтра пишет мне ласково, но с шуткой: «Лежу после вчерашнего больна. Глупо это, но я все переживаю не по-людски: если вижу безрукого, так у меня отнимаются руки и ноги — а ему, подлецу, хоть бы что».
Способность Тэффи к выдумке невероятна, у нее это вспышки, появляются на ходу. Достаточно Бунину начать рассказывать, как какой-то принц любил писать о рабочих, он их и не знал, как Тэффи вставляет:
— А один начинающий писатель в Африке жил и все об эскимосах писал.
А то возмущается, как эмигрантская молодежь забыла по-русски хорошо говорить:
— Бог с ними, во́рона он мужем вороны считает, кнутовище для него большой кнут, пожарище — сильный пожар.
Все личное, что выходит от нее, у ней это, как я придумал, — «тэффоично».
По ученым трактатам наклонность к юмору как-то таинственно связывается с мрачностью характера. Но у Тэффи этого нет.
Духовные силы Тэффи совсем еще не изжиты. Про нее никак нельзя сказать, что «она имеет великую будущность позади себя». Конечно, и она, сознавая или не сознавая, теряет духовный материал, необходимый для творчества, — отрыв от родной жизни. Французская обстановка, эмиграция ничего не могут дать ей, кроме юмористической зарисовки разных отрицательных или сомнительных типов. Отсюда мнение некоторых эмигрантских кругов, будто отрицательные типы ближе ей по духу ее творчества. У Тэффи есть еще один дар: тонкое чутье драматурга. Ее пьесы все сценичны, нет ни затянувшихся монологов, ни пустых сцен, ни томительных провалов в ходе пьесы. Все это от ее натуральности, от того, что творчество для нее вовсе не абстрактно, не оторвано от обычной жизни.
В творчестве Тэффи, в той части, которая касается юмора, совсем нет каламбура. Он слишком дешев для нее, ее юмор от ума, а не физиологии. Критика никогда не рассматривала Тэффи как юмористку. Другое дело читатель. Юмор находит себе отклик в душе восьмилетнего, как и в душе восьмидесятилетнего. Первая книга Тэффи была сборник юмористических рассказов, сразу сделавшая ее имя популярным. Публика и издатели закричали: «Еще, еще!» Требовали смеха. Хорошо сказал Тэффи о ее юморе покойный Куприн. Он очень ценил ее литературный талант: «Тебя любят за твой смех, но он-то тебя и погубил, — сказал Куприн, — он заслоняет от читателя настоящее лицо твоего таланта. Он мешает разглядеть твой великолепный русский язык и всю твою сущность. Как яркий фейерверк на празднике рвется цветными огнями, и не видать от них ни неба, ни звезд».
«Жизнь каждого — это в чем-то испорченная карьера». Тэффи вынесло из России случайно, без всякой активности с ее стороны. Вся эта картина, как ее катило на волне из России, мастерски зарисована в ее «Воспоминаниях».
В первые месяцы революции со сцены читали какой-то задиристый рассказ Тэффи. Чего-то там было вроде «Советы есть, а посоветоваться не с кем». После спектакля артистку просили проехать в Кремль, и она должна была прочесть рассказ перед собравшимися, среди них В. И. Ленин. Владимир Ильич особенно смеялся и благодарил артистку и автора.
В парижских магазинах сейчас почти невозможно найти книг Тэффи — все распроданы. А новые почти не печатаются. Только теперь вышел том: «Все о любви». Тэффи, привыкшей к широкой аудитории, в особенности трагично писать для нескольких сот, и утеря этого стимула, конечно, не без влияния на то, что она стала меньше писать.
За границей Тэффи широко известна. Многие ее книги переведены на иностранные языки.
— Известность не дала мне приятных минут, — говорит мне Тэффи, — не моя это слабость. Но неприятные были. Во-первых, молва вечно выдавала меня замуж. Достаточно было появиться в театре или на концерте не одной, как уж моего спутника прочно считали моим мужем. Как-то в одном эмигрантском собрании я была вместе с братом. И так как он был худощавый блондин, то на следующий же вечер я узнала, что вышла замуж за англичанина. Теперь меня больше замуж не выдают, зато усердно хоронят. С панихидами, с некрологами. Молятся, чтоб я упокоилась со святыми, а я по-прежнему беспокоюсь с грешниками.
— Очень интересная история разыгралась с одним вралем, — рассказывает Н. А. — В начале революции муж мой поехал в свое имение в Казанской губернии. Остановившись в Казани, зашел вечером в клуб. Видит: сидит в соседней столовой толстый инженер, ест бифштекс. «А это, — спрашивает, — кто такой?» «А это, — отвечают, — очень интересный господин, муж писательницы Тэффи. Очень занятно о ней рассказывает». Муж, конечно, заинтересовался. Подошел и спрашивает: «Вы, говорят, муж писательницы Тэффи?» «Да, да. Мы не так давно разошлись, но сохранили самые дружеские отношения. Я в Петербурге всегда у ней останавливаюсь». «Вы уверены, что вы ее муж?» «Странный вопрос», — удивился инженер. «Дело в том, что я муж писательницы Тэффи». И тут произошло нечто странное. Инженер молча встал, положил на стол салфетку и вышел. Видно было, как он надел в передней пальто, взял шляпу и все так же молча ушел.
В другой раз Н. А. рассказывает еще эпизод:
— Во время краткого нашего пребывания в Киеве, на беженском пути в Одессу, меня успели выдать за Керенского, которого, кстати сказать, я очень мало встречала. Узнала об этом случайно, от одной знакомой. Прибежала эта дама, поздоровалась, огляделась по сторонам и спрашивает: «А где же он?» — «Кто?» — «Да Александр Федорович?» — «Какой?» — «Господи, да Керенский. Где же он?» — «А я почем знаю?» — «Как почем знаю? Жена вы ему или не жена?» — «С чего вы это взяли?» — «Ну, ничего, ничего. Вчера я была в большом обществе и только об этом и говорили. И как раз пришел известный здешний адвокат, душа общества. Мы спрашиваем: „Слышали? Тэффи вышла замуж за Керенского?“ А он говорит: „Не только слышал, но сам на свадьбе плясал“». Разуверить даму было очень трудно. Только потом я догадалась, в чем дело. Последнее время в Петербурге была очень популярна артистка Тиммэ, и она вышла замуж за думского Скобелева. Из Тиммэ сделали Тэффи, из Скобелева Керенского, и брак состряпан. Только два раза переврали.
— А вот из писем читательских, — вспоминает Н. А., — порой очень сердечных и лестных, я сохранила только два. Одно от старой женщины, умирающей от неизлечимой болезни. Она знала, что умирает, и благодарит меня за радость, что я давала ей. Другое письмо — тоже благодарность — от новобранца, уходил на фронт, на смерть.
По поводу своих «невеселых» рассказов Н. А. говорит:
— Среди моих читателей многие любят мои невеселые рассказы. Многие из невеселых ищут смеха и иногда находят. А чаще через смех открывают невеселое. Дело в том, что для меня трагедия жизни часто кроется под очень забавной и веселой маской. В моем «Авантюрном романе» внешние формы почти все забавные: комические типы и положения, но «подпочвенная струя» жестока и трагична. И когда она пробивается наружу, читатели, ищущие только смеха, немножко расстраиваются, потом, когда эта подпочвенная струя крепнет и приобретает силу, она овладевает ими. И тогда им начинает нравиться не только смех Тэффи, но и то вино жизни, которое она вливает в искрящийся граненый бокал.
Как и перед всеми крупными писателями, перед Тэффи стоит сейчас трагический вопрос: стать ли ей советской или окончательно отвернуться от возможности служить своим пером родине.