Двадцать шестое… — Я вижу лишь один крохотный кусочек планетарной плоти. Почему-то возникает мысль, что, быть может, на нем сохранился один из этих прекрасных ажурных городов, равных которым не встретить во всей Вселенной. Я еще могу сохранить ему жизнь. Было не встретить — кусочек растаял.
Двадцать седьмое… — Все.
Допиваю последний глоток. Я пью за смерть. Затем беру шлем и глухо бросаю:
— Уходим.
Глава восьмая
И вновь была бесконечная паутина звезд. «Утренний свет» запутался в ней, словно жирная лакомая муха и, казалось, на свете нет силы, способной разорвать хаотичное однообразие космического небытия.
Мы плыли медленно, раздражающе медленно. Секунды тянулись днями, дни превращались в столетия. Во мне клокотала ярость, когда я начинал думать о том, что каждый день, проведенный здесь, на борту «Утреннего света», равен годам на Земле. Я опаздывал, непозволительно опаздывал. Мир, какой я знал, умирал. Уходили враги, которым я не успел выплатить их долг. Уходя, они потешались над глупым Русием. Я чувствовал это, но ничего не мог поделать. Я был заключен в огромную стальную клетку, едва влекомую космическими течениями к далекому неразличимому берегу.
Звезды, звезды, звезды… Они были нескончаемы. Желтые, оранжевые, лиловые. Я уже посвятил им немало восторженных строк, сейчас же мне хотелось написать эпитафию — эпитафию усопшей звезде. И произнести прочувственную речь на ее безграничной могиле.
— Друзья! — Я сомневался, что у меня таковые имеются, но все равно:
— Друзья! Сегодня мы провожаем в последний путь маленькую апельсиновую звезду, достойную обитательницу нашего недостойного мира. Ты родилась давно — очень или не очень — что-то около двенадцати биллионов световых секунд назад. Крохотный комок — выращенное квазаром яйцо, оплодотворенное межзвездной спермой. Он зрел, вызывая опасливое любопытство мерцающих соседей, и в один прекрасный миг взорвался. Миг был прекрасен, ведь рождение всегда прекрасно. Крохотное, едва различимое ядро вдруг лопнуло, сбрасывая с себя шелуху чешуек, сквозь которые наружу вырвалось раскаленное тело. Оно блестело так, что у ближних звезд заболели глаза, и они поспешили прикрыть их ладонями далеких спутников, завистливо вздыхая при этом. Ведь они уже не могли позволить себе подобное расточительство молодости. А молодость предпочитает ослепительные цвета. Ты была ослепительно хороша — чисто отмытая космическими ливнями, с буйными, не поддающимися гребню кудрями, в меру раскрашенным лицом. Полагают, молодым чуждо чувство меры. Верно, но только не звездам. Они умеренны во всем, исключая лишь огненную страсть. В этом звезды не знают границ, одаряя горячей лаской окружающих. Своей любвеобильностью они напоминают ветреных красавиц, но это впечатление обманчиво. Звезды целомудренны, словно весталки. А любовь их обжигающе-платонична. Они дарят ее всем, не делая предпочтений или исключений. Они несут счастье, оставаясь несчастливы сами. Ведь ответная любовь неведома им. Они порождают, не познав сладости зачатия. А их дети так непохожи друг на друга, словно имели разных отцов. А быть может, так оно и было. И приходили тайно неведомые любовники, имени которых не знает даже Вечность, и восходили на ложе звезды. И удовлетворяли свою похоть, пока звезда спала, отдыхая от дневных трудов. Ведь днем близкая звезда спит, передавая эстафету звездам дальним, недостижимым, чей свет холоден, словно равнодушие или любопытство. Проходил назначенный срок, и рождался ребенок — буйный и крикливый. Он быстро надоедал своим плачем, и тогда мать поручала его воспитание тетушке Вселенной, чьи объятия наполнены холодом и разумом. Ребенок остывал и начинал жить своею жизнью. Но даже сделавшись самостоятельным, он оставался нахлебником своей огненной мамаши, черпая исходящий от нее жар, подобно тому, как дети сосут материнское молоко. А все потому, что дети, не знавшие материнской ласки, рождались недоношенными. Они были обречены на смерть без ее тепла.
И получалось так, что рожденная жить для себя звезда жила лишь для них, для своих детей, вечно озабоченная тем, чтобы они не испытывали недостатка в животворном тепле. Лишь это одно волновало ее. А дети платили равнодушием, словно были кукушкиными детьми. Звезда же не замечала их холодно-презрительных лиц, овеянных теплом ее лучей. Она тихо радовалась тому, что может дарить им свое тепло, а дети снисходительно принимали ее жертву.
Звезда сияла. И апельсиновый лик ее казался наполненным вечной молодостью. Но вечное — категория, недоступная для звезд. Подобно пирамидам они не боятся времени, но теряют свой жизнерадостный блеск перед непроницаемым ликом Вечности. Вечность жестока. Она собирает в пригоршни космическую пыль и осыпает ею пылающие диски звезд. В этом поступке есть холодное любопытство ребенка, кидающего песок на раскаленные багровым дрова. Но Вечность отнюдь не любопытна, она лишь исполняет свое дело, пусть жестокое, но дело. Звезда овладела правом дарить — сладостное право, а за любое удовольствие должна быть назначена расплата. Осыпая звезды космической пылью, Вечность берет с них плату. Она забирает жар, молодой задор, скатывая из них крохотные комочки, которым предстоит в будущем образовать квазар и дать жизнь новому ослепительному диску. Звезды расплачиваются огненной кровью, жадно поглощаемой устами черного вампира. Непроницаемая патина опускается на их лики, и они тускнеют.
Звезды подобны людям. Они отживают свой век, и тогда наступает старость, к счастью, короткая. Судьба благосклонна к звездам. Им ведомо лишь два возраста — долгая молодость и короткая, в несколько мгновений, старость. Старость, когда золотистые волосы выпадают, а кожа приобретает черный оттенок. А потом слепнут глаза. И звезды умирают, обращаясь в ссохшуюся черную мумию. Ведь ничто в этом мире не может жить вечно.
И вот сегодня мы провожаем в последний путь маленькую апельсиновую звезду, родившуюся двенадцать биллионов секунд назад. Ее век был короток, но полон смысла. Она дарила свет и тепло, полно и щедро, подавая пример другим, и потому, когда она умерла, мы вправе помянуть ее добрым словом. Dixi![9]
Это был монолог, обреченный быть обойденным восторженным вниманием слушателя, однако мне поаплодировали.
— Браво!
Он скрывался под знакомой черной маской, хотя знал, что мне известно его настоящее лицо.
— Браво! — повторил он и сухо сдвинул пару раз ладони. Я отвесил поклон.
Гость внимательно оглядел меня с ног до головы. Его глаза скрывались за непроницаемым забралом, однако я ощущал их властную силу. Еще я ощущал таящийся в них холод, непостижимый даже для меня. Молчание длилось довольно долго, за это время я подвергся самому тщательному осмотру. Наконец гость соизволил заговорить.
— Ты здорово изменился, — заметил он.
Я вежливо кивнул, соглашаясь, после чего поинтересовался:
— Ты пришел лишь за тем, чтобы сообщить мне это?
— А разве этого мало? Мне было интересно взглянуть на тебя.
— Тебе недоставало того, что доносили твои слуги?
Гость с треском одернул полу щеголеватого черного плаща.
— Если ты имеешь в виду артефактов, то они не были моими слугами. Я не прибегаю к помощи искусственных созданий.
— Но ты знаешь о них.
— Естественно. Я знаю обо всем, что интересует меня.
— Ты знаешь, чьи они? — спросил я, старательно маскируя любопытство наигранным равнодушием.
— Конечно.
Я понял, что он ждет, чтоб спросил. Я чувствовал, что могу рассчитывать на ответ, как и то, что получив его, лишусь чего-то несравненно большего. Поэтому я не спросил. Вне всяких сомнений, гость был доволен этим обстоятельством.
— Русий, ты погорячился с этой планетой, — сказал он, извлекая из пустоты длинную витую сигару. Сверкнула длинная искра, и кончик сигары вспыхнул алым угольком. В подобной атмосфере горение было невозможно, но тем не менее сигара благополучно тлела, испуская аппетитные синеватые клубы дыма. Гость испытующе смотрел на меня, ожидая, что я скажу.
— Разве ты поступил бы иначе?
— Да. — Вместе с «да» выпорхнули два ровных колечка.
— Быть может, ты станешь уверять, что никогда не поступал подобным образом?
— Когда-то давно. Но я отказался от этого. Достаточно того, что ты можешь это сделать. Если каждый из нас будет в мгновение решать судьбу миров, Вселенная очень быстро опустеет.
— Выходит, я был не вправе сжигать планету?
— Почему не вправе? Ты должен был поступить так, как считал нужным. Но прежде, чем уничтожать, тебе надо было вдоволь наиграться с нею. Игра судьбами дарует нам силу.
— Мне было некогда. Я спешил.
— Куда? — Гость усмехнулся.
— Меня ждут на Земле.
— Тогда почему ты до сих пор на этом корабле?
— А я могу попасть на Землю каким-то другим способом?
— Конечно. Ведь я сумел оказаться в твоей каюте.
— Я не владею подобным способом передвижения.
— Тут нет ничего сложного. Надо лишь очень захотеть.
Я попытался очень захотеть, но у меня ничего не вышло.
— Не получается, — сказал я.
— Значит, твое желание недостаточно сильное.
Гость наслаждался сигарой. Он пытался казаться безразличным, но я ощущал исходившее от него напряжение.
— Ты хочешь поговорить? — Гость безразлично пожал плечами. — Тогда, если тебе все равно, может быть, ты согласишься ответить на несколько моих вопросов?
— Смотря каких.
— Я не буду спрашивать тебя о способах, какие могли б помочь мне переместиться на Землю. Ты прав, я должен сам дойти до этого. Я не буду спрашивать и о том, что происходит на корабле, хотя не сомневаюсь, ты знаешь и об этом. Я лишь хочу знать, что связывает тебя с Ледой и почему ты помогаешь мне, рискуя порой собственной жизнью.
— Позволю себе не отвечать на второй вопрос. Ну а все, что касается меня и Леды, не составляет никакой тайны. Полагаю, ты не забыл последний день земной Атлантиды?
— Конечно, нет.