Глава перваяНе ко двору
Первый выход Александра в Зимнем дворце состоялся во вторник, 12 марта 1801 года. Перед представлением новому императору Михаил Илларионович отправился в Михайловский замок – проститься с императором прежним. Войдя в военную залу, где было выставлено тело Павла Петровича, Кутузов мог улицезреть лишь подошвы его ботфортов да поля широкой шляпы, надвинутой на самый лоб. Посетителей было немного. Специальные лица торопили их, провожая к выходу.
Садясь в карету на Садовой улице, Михаил Илларионович невольно зажмурился от яркого солнца, которое сверкало в первых лужицах, отражалось в куполах церквей и зажгло горячим золотом шпиль замка. От вчерашней пасмурной погоды не осталось и следа. Толпы возбужденного народа всех сословий переполняли проспекты и площади столицы. Проезжая к Зимнему, Кутузов видел всюду приметы необузданной, почти ребяческой радости.
Навстречу ему с запрещенной еще вчера быстротой неслись всевозможные экипажи с русской упряжью, кучерами на козлах и форейторами. Из окон карет высовывались головы с обрезанными косичками и буклями, причесанные а-ля Титус. На улицах посреди однобортных кафтанов и камзолов все чаще попадались фраки с жилетами и панталонами, круглые шляпы и сапоги. Восторг публики выходил даже за пределы благопристойности: в нескольких шагах от гроба императора незнакомые люди целовались при встрече, как на Светлое воскресенье.
Покойного государя Михаил Илларионович не смог увидеть, зато в новом едва узнал того великого князя, с которым расстался накануне в половине десятого вечера. Двадцатитрехлетний Александр Павлович шел медленно, колени его подгибались, волосы были распущены, глаза заплаканы. Он глядел прямо перед собой, изредка роняя голову на грудь, словно кланяясь. На некотором расстоянии за ним, в глубоком трауре, следовали обе императрицы – вдовствующая Мария Федоровна и молодая супруга государя Елизавета Алексеевна.
Кутузов приметил, что они стараются не встречаться взглядами. Лицо Марии Федоровны опухло от слез; Елизавета Алексеевна, напротив, выглядела спокойной и даже торжествующей.
«Вот она, история наша, – подумалось Михаилу Илларионовичу. – Почитай, каждый второй правитель России не по своей воле, а через насилие расстается с троном и даже с жизнью…»
Кутузову было понятно состояние Александра, который чувствовал себя отцеубийцей. Молодой государь знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы его предотвратить, и дал обдуманное согласие на свержение отца. Он даже порекомендовал заговорщикам перенести переворот на ночь, когда караул в Михайловском замке будут нести преданные Александру семеновцы.
Отдавал ли себе отчет Александр Павлович в том, что предстоит кровавый исход? Историк, исследовавший его царствование, отвечает на это недвусмысленно: «Трудно допустить, что Александр мог сомневаться, что жизни отца грозит опасность. Характер батюшки был прекрасно известен сыну, и вероятие подписания отречения без бурной сцены или проблесков самозащиты вряд ли допустимо. И это заключение должно было постоянно приходить на ум в будущем, тревожить совесть Александра, столь чуткого по природе, и испортить всю последующую его жизнь на земле».
Роль первого вельможи в государстве забрал себе генерал-губернатор Петербурга граф Петр Алексеевич, а точнее, Петр-Людвиг фон дер Пален. Это он, вдохновитель и главный исполнитель переворота, распоряжался теперь церемонией, представляя новому государю подданных, ободрял его улыбкой и хладнокровно встречал взоры тех, кто, как Кутузов, хорошо знал о его ночной роли.
Михаилу Илларионовичу теперь были известны все подробности страшной ночи, вплоть до отвратительной шутки Палена: «Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц…» «М-м-да… Расейские наши ндравы… – грустно усмехался сам себе Кутузов. – Воистину, лучше бы вовсе не знать многого. Поневоле впадаешь в чувство, близкое к отчаянию. Да, тысячу раз права древняя книга: «В многия мудрости многия печали…»
Но полуночные страхи рассеивались – общество ликовало. Воцарение Александра было воспринято как начало радостного обновления, как приход весны после суровых холодов, как обещание благодатных перемен во всех звеньях государственной жизни. Молодой обаятельный император, ученик республиканца Лагарпа, не скупился на обещания, а его друзья-ровесники – Чарторижский, Кочубей, Строганов, Новосильцев – пылко мечтали облегчить участь крестьянства. Несмотря на мрачную тень подозрений о соучастии в убийстве отца, Александр сделался кумиром дворянства. Его вступление на престол привело в движенье перья стихотворцев. Запели старые и молодые – Державин, Херасков, Мерзляков, Карамзин, Измайлов, Озеров, Шишков:
На троне Александр! Велик российский Бог!
Ликует весь народ, и церковь, и чертог,
Твердят россияне и сердцем, и устами:
На троне Александр! Рука Господня с нами!
Впервые за все свое существование вдруг опустела Петропавловская крепость. Рассказывают, что Александр сказал: «Желательно, чтобы навсегда!» По человеколюбивому указу было возвращено на службу и восстановлено в правах до двенадцати тысяч несчастных. В первый же день восшествия на престол новый государь приказал выпустить и молодого Рибопьера, возвратив ему прежнее звание. В тот же день курьер поскакал за его матерью, которая еще не успела доехать до имения, назначенного ей местом изгнания. Был приглашен в Петербург и граф Никита Петрович Панин.
Выражая общее мнение дворянства, Карамзин в своей записке «О древней и новой России», которую он подал через великую княгиню Екатерину Павловну Александру, дал через несколько лет уничтожающую характеристику Павлу и его правлению:
«Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казны, у награды – прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери; умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериною, и заменил духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать; отвратил дворянство от воинской службы; презирал души, уважал шляпы и воротники; имея, как человек, природную склонность к благотворению, питался желчью зла; ежедневно вымышлял способы устрашать людей и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец, соорудил гробницу!»
Это было гласом общества.
Но, приветствуя перемены, в числе которых было уничтожение тайной экспедиции, чьи дела передавались в ведение Сената, и запрет печатать в газетах объявления о продаже людей – первое, робкое ограничение крепостничества – при дворе и в военных кругах порицали молодого государя за то, что он появляется среди убийц своего отца. Из разговоров с близким императрице Марии Федоровне Куракиным Кутузов знал, что вдова Павла поклялась отомстить им. Она прямо заявила Александру, что не вернется из Павловска в Петербург, пока там находится Пален.
Впрочем, и Александр с брезгливой неприязнью выносил опеку самоуверенного графа Петра Алексеевича и втайне был доволен таким оборотом. Вечно колеблясь и сам не решаясь до конца ни на что, он мог теперь возложить ответственность за перемены на плечи своей матери и скоро послал Палена в его курляндское имение.
18 июня 1801 года петербургским военным губернатором был назначен Кутузов. На другой день последовал рескрипт, по которому ему передавалось одновременно и управление гражданскими делами в столичной губернии. В июле месяце к этому добавились обязанности члена Военной комиссии, инспектора Финляндской инспекции и управление делами в губернии Выборгской.
Рано поутру Михаил Илларионович отправлялся в генерал-губернаторский дворец для рассмотрения текущих дел.
В эти часы из окна кареты он видел лишь плетущийся трудовой народ – мужичков в запачканных известью сапогах, спешащих на строительные работы, белолицых чухонок, несущих кувшины с молоком, корзины с зеленью на рынок, да солдат, высекающих искры подковами из гранитных мостовых.
Наступившие белые ночи внесли свои поправки: с островов возвращались в колясках подгулявшие гвардейские офицеры – вещь невозможная при покойном императоре.
Кутузов еще не привык к придуманной новой форме, особенно у офицеров. При Павле отложной воротник на мундире едва закрывал половину шеи; теперь воротник был сделан стоячим и до того высоким, что голова оказалась точно в ящике и трудно было повернуть шею. Прежде лиф – верхняя половина мундира до талии, – по росту человека, был длинный; ныне лиф укоротили более чем на пядь и фалды болтались вроде рыбьего хвоста. Шарфы стали подвязывать почти под грудь, и на шее вместо скромного галстука появилось пышное жабо. Волосы у офицеров отпускались длинные, шляпы стали носить высокие, набекрень и с черным петушьим султаном.
Тем не менее все восхищались новой обмундировкой. Недовольны были только старики, которым, как известно, не по нутру любые нововведения. «Просто пиковые валеты, да и только!» – ворчали они при виде офицеров. Все прочее, однако, осталось, как при императоре Павле: екатерининская форма так и не была восстановлена…
Генерал-губернаторские заботы требовали вникать в каждую мелочь, и Михаил Илларионович радовался любой возможности сделать доброе дело.
Да вот хотя бы прошение на имя царя Прохора Дубасова, крепостного камердинера Суворова.
«Покойный князь Италийский, граф Суворов-Рымникский, – писал Дубасов на высочайшее имя, – в вознаграждение долговременной моей службы при нем, трудов, усердия и истинной приверженности… дал своеручное письмо о произвождении мне десяти лет из доходов его имения, ежегодно серебром или золотом по тысяче рублей. Письмо сие, чтобы воспринять свое действие, поднес я в оригинале его сиятельству графу Николаю Александровичу Зубову, зятю Суворова… Однако же оставлен без всякого воззрения…»
«Дело рук Варвары Ивановны», – решил Кутузов.
Жена Суворова поспешила воспользоваться тем, что распоряжение Александра Васильевича не было оформлено в строгом соответствии с требованиями закона, и уничтожила письмо. Дубасову не только не выдали денег, но и не дали обещанную Суворовым вольную. Кутузов продиктовал отношение на имя статс-секретаря Михаила Никитича Муравьева:
«Судя по засвидетельствованию графа Зубова, признаю требование Дубасова… верования заслуживающим, к подтверждению которого и, паче, послужило бы оное оригинальное письмо, которое княгиней, быв сочтено за подложное… ею изодрано».
Указом Сената Дубасов получил с женой и детьми «на вечные времена» от рабства свободу и пять тысяч серебром с выплатой в течение пяти лет…
Собрав бумаги, которые требовали высочайшей подписи, Михаил Илларионович к десяти утра появлялся в Зимнем дворце. Едва перед ним отворяли двери кабинета, как государь, сощурившись, уже шел ему навстречу. Обычно он принимал Кутузова в присутствии своего генерал-адъютанта тридцатидвухлетнего Комаровского.
Александр Павлович был несколько близорук, но умел очаровывать улыбкой глаз. Нос у него был прямой и правильной формы, рот небольшой и очень приятный, оклад лица округлый. Он рано оплешивел, как и его брат Константин, из-за того, что в царствование отца носил пудру и зачесывал волосы: на морозе сало леденело и волосы лезли. В ранней молодости он испортил себе слух от близкого артиллерийского выстрела, плохо слышал левым ухом и, чтобы лучше понимать собеседника, наклонялся вправо.
– Какие новости в столице? – улыбаясь, спрашивал он своего генерал-губернатора.
– Все спокойно, ваше величество, – говорил Михаил Илларионович, вынимая из портфеля бумаги. – Вог только опять поутру мне встретились офицеры-семеновцы без шарфов!..
Александр, собиравшийся в бытность цесаревичем бежать в Америку, чтобы только не возлагать на себя тягостное бремя самодержца, теперь упивался властью и своим либеральным великодушием.
– Ах! Боже мой! – отвечал он с кроткой улыбкой. – Пусть они ходят как хотят. Мне еще легче будет распознавать порядочного человека от дряни.
Александр I и Кутузов тихо не терпели друг друга.
Подносимые губернатором бумаги лежали подолгу не подписанными. Александр любил оставлять многое в сомнении и неопределенности, а затем внезапным решением в противоположном ожидаемому духе приводил всех в недоумение. Противоречивые веяния проносились в его душе. Но Михаил Илларионович терпеливо ждал в таких случаях, какое же мнение из многих у государя наконец восторжествует, и ничему не удивлялся.
Он предвидел, что недолго задержится на этом престижном и хлопотном месте. Слишком много знал старый генерал о кровавой драме 11 марта, в том числе и о жалкой роли нынешнего императора, который после памятного ужина, проведенного с отцом, одетый лежал в кровати и с трепетом ожидал графа Палена.
Чрезвычайно опасно было даже задеть это событие – месть Александра следовала неукоснительно. Считают, что Наполеон раз и навсегда лишил себя возможности какой-либо дружбы с царем, когда неосторожно ответил на резкую ноту русского правительства, вызванную расстрелом по его приказу 9 марта 1804 года герцога Энгиенского. Через министра иностранных дел Талейрана Бонапарт выразил недоумение таким преувеличенным возмущением Петербурга, где после умерщвления императора Павла никто из заговорщиков даже не был наказан. «Этот намек Наполеона – отмечал один из историков, – никогда ему не был прощен, несмотря на все лобзания в Тильзите и Эрфурте…»
Любой разговор Кутузова с Александром поэтому поневоле приобретал характер хождения по канату, балансировки, искусного лавирования, с необходимой добавкой лести, ответом на что следовали фальшивые заверения государя в самых дружеских чувствах.
После высочайшей аудиенции Михаил Илларионович обычно направлялся с визитом к ее величеству Елизавете Алексеевне, а затем – с особенным удовольствием – к фаворитке Александра Марии Антоновне Нарышкиной.
Она была настоящей полькой – тип женщин, которые особенно нравились Кутузову, – хотя и происходила из рода Рюриковичей. Но слишком много воды утекло: князья Святополки стали считать себя шляхтой, женились и выходили замуж за поляков и прибавили к своей гордой фамилии другую – Четвертинские.
Злые языки судачили, будто не Александр, а великая княгиня Елизавета Алексеевна первой подала пример неверности: екатерининский дух вседозволенности после кончины Павла воскрес и снова торжествовал при дворе…
Замечена Мария Антоновна была уже во время праздников, посвященных коронации. И скоро черноволосая красавица с необыкновенно белой матовой кожей, слегка курносая, кареглазая, в негласной придворной табели о рангах заняла одно из высших мест, далеко опередив своего мужа, обер-гофмейстера.
Теперь, чтобы быть на виду, совершенно необходимым стало пользоваться ее благорасположением. Впрочем, Михаил Илларионович искренне наслаждался общением с красивой и очень неглупой фавориткой, которая держала себя достаточно скромно, была добра и никому не вредила.
– Рада видеть вас, генерал, – говорила она, протягивая Кутузову сразу обе руки для целования.
В простой белой кисейной тунике, смело открывавшей шею и перехваченной, согласно новой моде, под грудью и с фонариками на плечах, Мария Антоновна была неотразимо хороша. Она редко надевала драгоценности, и теперь в ее роскошных волосах была лишь живая алая роза.
Пока Мария Антоновна весело щебетала, помогая генералу подняться и направляясь под руку с ним к банкетке, Михаил Илларионович в который раз думал о тайне лукавого женского очарования: «Как же она прелестна! Создала же такое чудо природа! И в чем секрет, в чем загадка этого обаяния? Нет, не обаяния, а власти…»
– Мария Антоновна, – сказал он, садясь с ней рядом, – с нашей прошлой встречи, кажется, глаза у вас стали еще больше. Боже правый! Вы всегда смеетесь, всегда приветливы и словно бы никогда не плакали в жизни своей…
Нарышкина улыбнулась ему, но уже другой, грустной улыбкой.
– Ах, мой друг! – проронила она. – Неужто вы не знаете, сколько пережили мы с матушкой и сестренкой в последнюю польскую кампанию!..
– Да вы же были тогда ребенком, Мария Антоновна… – удивился Кутузов и взял ее руку в свою.
– И уже все понимала, – покачала Нарышкина своей маленькой головкой. – Когда восстала Варшава, наш несчастный отец твердо держал сторону русских. Мы бежали в карете, но нас догнали. Отца тотчас схватили, над ним засверкали сабли. Главарь партии остановил своих товарищей. Он сказал, что отца надо судить честным военным судом. Правосудие и состоялось. Тут же, на опушке леса, повстанцы не мешкая приговорили батюшку к повешению…
Нарышкина замолчала и закрыла руками лицо. Молчал и Михаил Илларионович, только теперь припоминая давно слышанную им историю гибели князя Святополка-Четвертинского и досадуя на себя за то, что разбередил ее рану. Но вот Мария Антоновна пересилила себя, прижала руки к груди и продолжала слегка дрожащим голосом:
– О, как мы плакали – мама, сестренка и я! Как молили палачей, которые уже перекинули веревку через сук! Они в ответ только изрыгали ругательства. Мы встали перед ними на колени, мы целовали им руки. Напрасно! Они остались непреклонны. Отец тихо успокаивал нас и просил маму позаботиться о нашем будущем…
– Может быть, не надо рассказывать больше? – мягко сказал Кутузов.
– Нет! Мне будет легче, если я выговорюсь… Среди палачей были и те, с чьими женами, сестрами, дочерьми отец еще недавно танцевал на балах мазурку и полонез. Вот они связали ему руки за спиной – он даже не успел на прощанье перекрестить нас. Вот накинули петлю на шею… Мы уже не плакали. Мы молча смотрели, как уходил от нас наш батюшка…
После долгой паузы Михаил Илларионович по-отцовски погладил ее руку и медленно вымолвил:
– Я много раз смотрел в глаза смерти. Но поверьте, Мария Антоновна, даже я, воин, содрогаюсь. Память! Как она жжет и болит! Простите же меня за неловкость. Право, я бываю так часто неуклюж! Да вот позавчера ночью лично арестовал какого-то подвыпившего гвардейского офицера, который закрывал лицо и упорно отказывался назвать свое имя. И только на гауптвахте, к моему конфузу, выяснили, что это не кто иной, как его высочество Константин Павлович! Каково было мне, старику…
Когда, рассказав еще несколько забавных случаев, Кутузов почувствовал, что Нарышкина успокоилась, то начал прощаться.
– Знайте, Михайла Ларионович, – сказала она ему на прощание, – пока вы остаетесь хозяином Петербурга, я могу спать спокойно…
«Верно, это не простая учтивость, – подумал Кутузов, покидая покои фаворитки. – Марии Антоновне, должно быть, спится спокойно. Но не спокойно молодому государю…»
Чего только не случается в таком огромном и суматошном городе, каков Санкт-Петербург!
Там, глядишь, пожар по вине пьяного обывателя, там злодейское ограбление, а тут вдруг объявились фальшивые ассигнации. Или совсем недавно полиция раскрыла тайный притон, куда заманивали доверчивых молодых дворян-провинциалов и обирали до нитки за картами, предварительно опоив их. Все это раздражало императора. Пока что через своего генерал-адъютанта Комаровского Александр несколько раз пенял Кутузову, что столица России никак не превращается в безмятежную Аркадию и в том повинен генерал-губернатор.
Значит, надо было ожидать первого пустякового случая, к которому государь мог бы придраться. И случай этот скоро представился.
Августовской ночью 1802 года Кутузов был поднят с постели: его звал к себе император. В Летнем саду было совершено покушение на поручика лейб-гвардии Семеновского полка Шубина. По докладу полицеймейстера выходило, что некий Григорий Иванов, находившийся прежде при дворе великого князя Константина Павловича, склонял этого Шубина войти в заговор против нового государя. Серьезное дело! Шубин никак на то не соглашался и открылся во всем своему приятелю – полковому адъютанту Полторацкому. Он предложил схватить Григория Иванова во время одного из свиданий с ним, которые назначались вечерами в Летнем саду. Полторацкий согласился, и в назначенный день и час они шли по большой аллее. В сумерках Шубин сказал:
– Слышишь, кто-то идет? Это, верно, он!..
Полторацкому и в самом деле почудились шаги, и он увидел даже, будто кто-то мелькнул за деревьями.
– Ты постой, – предложил Шубин. – А я пойду к нему навстречу…
Минут через пять Полторацкий услышал выстрел, бросился в гущу кустов и увидел своего друга лежащим на земле.
– Ах, злодей! – стонал Шубин. – Злодей меня застрелил!
Полторацкий растерялся и не знал, что делать. Он поднял Шубина и увидел, что у того бежит кровь из левой руки. К счастью, в нижнем этаже Михайловского замка еще горел огонь. Полторацкий отвел туда Шубина и вызвал лекаря. Рана оказалась неопасной: рука была только прострелена выше локтя. Пуля прошла через мякоть, не задев кость.
Полторацкий тотчас отправился на Каменный остров, где находился государь, чтобы довести до его сведения о столь важном происшествии. Был разбужен обер-гофмаршал Николай Александрович Толстой. Он решился идти в спальню к государю и доложить о случившемся. Это довершило гнев Александра, пославшего полицеймейстера за Кутузовым.
Выслушав в постели подробный доклад, Михаил Илларионович, зевая, спросил:
– А вы проверили, каковы денежные дела у этого Шубина?
– Так точно, ваше высокопревосходительство! – Полицеймейстер, маленький, проворный, с вытянутым лисьим лицом, вкрадчиво добавил: – Полторацкий показал, что его друг в долгу как в шелку…
– Все ясно!.. – ответил Кутузов и отвернулся к стенке.
Взвесив факты и рассудив, как лучше избежать неприятного объяснения с императором – раз все равно конец известен, – Михаил Илларионович решил сказаться больным.
На другой день была назначена специальная комиссия в составе престарелого фельдмаршала Каменского и генерал-адъютанта графа Комаровского. Они навестили Михаила Илларионовича.
Кутузов выглядел очень расстроенным.
– Знаю, знаю! – прервал он фельдмаршала Михаила Федотовича, едва тот начал говорить о произошедшем смещении, а затем, оборотясь к Комаровскому, сказал: – Не кажется ли вам, что этот Григорий Иванов не что иное, как призрак?
– У нас нет доказательств, – отвечал генерал-адъютант, – но мы их ищем…
На третий день после случившегося истопник Михайловского замка, ловя рыбу в канаве, которая шла от Фонтанки в Екатерининский канал, вытащил пистолет. Комаровский сразу определил, что пистолет этот из военного седла. Приказав привести к себе шубинского камердинера, он спросил, нет ли у его господина форменного седла.
– Есть, – объяснил тот, – мой барин некоторое время исправлял в полку адъютантскую должность…
Комаровский велел принести пистолеты, но камердинер нашел только один, оказавшийся зато совершенно таким же, как выловленный из канала. Между тем Шубин представил приметы Григория Иванова. Немедленно по всем трактам посланы были фельдъегеря. Узнав, что незадолго до того у Шубина сбежал один из лакеев, Комаровский снова вызвал камердинера и осведомился, не подавал ли его господин о том объявления. Камердинер рассказал, что сам относил бумагу в 3-ю адмиралтейскую часть. Открылось, что в объявлении перечислены те же самые приметы, которые приписывались мнимому Григорию Иванову.
Улики вынудили Шубина признаться, что этого Иванова никогда не существовало. Он сам прострелил себе руку и бросил пистолет в канаву. Молодой офицер наделал много долгов, которые отец отказался оплатить, и решился выдумать всю эту историю в надежде, что государь наградит его. Военный суд приговорил Шубина к смертной казни, но Александр смягчил приговор. Шубин был лишен чинов, дворянского звания и сослан в Сибирь.
Кутузову предоставили годичный отпуск. На деле же он был отстранен от всех занимаемых должностей и жил, с небольшими перерывами, в своих волынских имениях Горошки и Райгородок до 1805 года.
Здесь, пожалуй, уместно вспомнить слова, сказанные неким русским, не пожелавшим назваться, прусскому писателю Варнгагену фон Энзе об Александре I. По его наблюдению, главные черты императора – тщеславие и хитрость или притворство. Александр любил только посредственность (качество, очень распространенное среди власть имущих). Настоящий гений, ум и талант пугали его. Только в крайней нужде, против собственной воли и, так сказать, отвернувшись, он мог пользоваться подобными людьми.
Отношение русского государя к Кутузову было тому свидетельством.
М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.
29 марта 1803 года.
«Здесь такая скука, что я не удивляюсь, что многие идут в монахи. Все равно, что жить в монастыре, что здесь…»
28 июля. Горошки.
«У меня рожь и пшеницу всю сжали. Я живу довольно уединенно. У меня молодой человек Ергольской, который, ежели не заставишь, двух слов не скажет, да один немец ученый, который иногда очень много говорит…»
4 августа. Горошки.
«Новым экономом я поныне очень доволен; он профессор; но дай Бог, чтобы у него было хотя наполовину честности противу его ума; а дурак и половины не сделает того, что можно было бы сделать. Я три недели и больше никуда из границ не выезжал и завтра еду в один фольварк[56], за 25 верст, где еще не бывал. Хлеб сняли, то есть рожь и пшеницу. Урожай хорош, пшеница в десять раз родилась, а рожь поменьше – обманули в посеве, – меньше было засеяно, нежели показали, не то раскрали мужики у эконома. Как хлеб весь снимут, то приняться надобно за строения; нету ни винницы порядочной, ни одной пивоварни, что здесь важный пункт, особливо в Райгородке. Винокурня будет порядочная, на восемь котлов; да надобно много пристроить в Райгородке для жидов. Вот мои упражнения…»
Конец 1802-го, а также весь 1803 и 1804 годы заняли устройство хозяйственных дел по имениям. Кутузов начал строительство селитряного и пивоваренного заводов, вел торговлю пенькой, льном, поташем, лесом. Уйму времени отнимали многочисленные тяжбы с соседями, разбор жалоб крестьян на жестокость управляющих, а также опыты с необычными растениями: Михаил Илларионович выписал масляничные семена кунжута, или сезама. Он построил в Горошках церковь во имя святой Екатерины и подарил богатый иконостас. А вот на ризы денег не хватило…
Вести из Петербурга приходили невеселые, хотя, читая о некоторых происшествиях в столице, Кутузов смеялся от души. Новый генерал-губернатор, как и предполагал Михаил Илларионович, сразу начал чудить и шалить. Когда к нему на прием явился бывший правитель канцелярии Кутузова, граф Каменский сперва обругал его последними словами, а затем, дав волю своей ярости, принялся тузить в бока, так что несчастный чиновник вертелся и вопил благим матом. Дурачества фельдмаршала Михаила Федотовича скоро стали всем известны. Александр приметил, что Каменский не только слишком тороплив и чрезмерно вспыльчив, но что он позволяет себе даже переиначивать получаемые им высочайшие повеления. Выведенный из себя император сказал наконец Комаровскому: «Не хочет ли граф Каменский проситься прочь? Если в сие случилось, я поставил бы свечку Казанской Божьей Матери». В том же 1802 году его сменил граф Петр Александрович Толстой…
Где-то кипела жизнь, вершилась высокая политика, а тут Кутузов решал вопрос, удастся ли ему заготовить для продажи корабельный лес. И сколько корчм и лавок следует поставить в Райгородке – до ста или еще больше?..
Были, впрочем, и счастливые часы. Как он мог не порадоваться за свою любимую дочь Лизоньку, которая вышла замуж за молодого графа Тизенгаузена! Кутузов не чаял в ней души, справедливо видел в ее натуре собственные черты, схожесть в уме и характере и именовал «милая Папушенька». Часть своей родительской нежности он был готов теперь перенести и на Лизонькиного мужа. «Ежели бы быть у меня сыну, то не хотелось иметь другого, как Фердинанд», – пишет он обожаемой дочери. Федору-Фердинанду – двадцать один год. Папушеньке – девятнадцать, и они, безусловно, счастливы!..
Зато сердится Екатерина Ильинична, что не зовет ее к себе в Горошки, под разными предлогами оттягивает приезд. Ну, конечно, она нужнее ему там, в Петербурге, – как зоркий наблюдатель, сборщик и хроникер всех событий и даже ходатай и заступница по его делам.
Но, честно сказать, одному ему и вправду жилось лучше и покойнее, хоть и крутился он в непрерывных хлопотах и заботах об урожае. И лишь изредка наезжал с визитами к соседям-помещикам.
Среди соседей – русских, поляков, украинцев – встречались любопытные экземпляры. Да вот хотя бы престарелый вдовец, который вовсе сдурел – завел себе девиц, которые делают с ним все что хотят: рисуют ему сажей усы, водят его в бумажном колпаке, одевают в женское платье. А намедни, рассказывал обычно немногословный кутузовский помощник Ергольский, заставили его по конюшенному двору ездить верхом на козле. Все это он исполняет безропотно и совершенно счастлив. Да, всякому свое!..
А вот другой подстарок – убежденный холостяк – приманивал Михаила Илларионовича своим хлебосольством, тонкостями кухни, умением угостить по-русски, от души. Да и не его одного. И в ближайшую субботу в небольшом, но уютном домике на берегу бархатно-зеленого от тины пруда собрался весь почет уездный: отставной генерал-интендант, искуснейший во всей округе охотник на зайцев и дичь; изрубленный в котлету майор; священник – замечательный знаток и толкователь закона Божия…
Сам хозяин – Иван Степанович, носивший такую простую фамилию, что Кутузов все время ее путал – то ли Сидоров, то ли Митрофанов, а может, и Селиванов, – приятно улыбаясь, встречал гостей на крылечке. При появлении славного генерала, самого значительного лица в губернии, рассыпался мелким бисером:
– Милости просим! Милости просим, ваше высокопревосходительство! Да за столы! Все уже готово! Есть икорка знатная! Да и семужка – деликатес! Мы ведь люди холостые, только о себе думаем! Ха-ха! Жениться опоздали!..
Иван Степанович был толст, но говорил пронзительным дискантом. Впрочем, слушать его было одно удовольствие.
– Наливайте, да пополнее, господа! Михайла Ларионович, вот водочка зорная, это – калганная, та – желудочная. А вот и родной травничек. Такой, бестия, забористый, что выпьешь рюмку – обязательно другую захочется. Все попросту, по-русски. Щи с завитками, каша с рублеными яйцами и мозгами. Объедение, доложу вам! Разварной лещ с приправой из разных кореньев и с хреном. Сосиски с крупным горохом. А телятина? Необыкновенно нежная и сочная, с огурцом. Наконец, круглый решетчатый, с вареньем пирог вместо десерта…
– Здоровье его высокопревосходительства генерала от инфантерии и кавалера Михайлы Ларионовича Кутузова! – рявкнул майор, так напрягшись, что бесчисленные рубцы и шрамы на его лице сделались исчерна-лиловыми.
Все потянулись к Кутузову, который ласково благодарил за внимание, призажмурив здоровый глаз. Затем он взял со стола одну из бутылок, с любопытством разглядывая ее, чем вызвал новый приступ словоохотливости у хозяина:
– Мы ведь не французы какие-нибудь, Михайла Ларионович! Чертова напитка кофию не пьем. А вот милости просим вашего превосходительства отведать домашних наливочек. Какая вам по вкусу придется. Все хороши, хороши! Право, язык проглотишь! Есть и кудрявая, сиречь рябиновичка, есть и малиновка, да такая, что от рюмки сам малиновым сделаешься. Ха-ха-ха! А вот вишневочка! Уж такая вышла из своих собственных вишенок, что любо-дорого! Была и клубничная, да, признаться, всю девки выпили. У нас не застоится! Эй, кликните девушек, чтобы нам спели!..
Тотчас появились кареглазые, смуглолицые украинки и, не жеманясь, запели:
Цвитэ тэрэн, цвитэ тэрэн,
А цвит опадае.
Хто з любовью нэ знается,
Той горя нэ знае…
– Вот оно как! – гордо воскликнул уже слегка захмелевший хозяин. – Право, чего не отдашь за такую песню! Поднести им вина! А каково вино-то? Подлинно отличное! Такого аквамарину никто отроду не пивал. Ну, так сознаюсь, что это простое бордоское, лишь подкрашенное по моему приказу…
«Да, видно, и в этом доме прекрасный пол правит хозяином. Здесь и не поймешь, кто у кого в рабстве… – размягченно думал Кутузов. – Велика Россия! И чего только не навидаешься в ней! В целом свете не соберешь стольких чудес, какие водятся у нас на Руси!..»
Прошла робость у хозяина от близости знаменитого генерала, а там осмелели и гости. Закрутились разговоры: майор вспоминал бои с турком, отставной интендант – как его раз чуть не повесил под горячую руку светлейший князь Потемкин, старая вдова – как еще девицей ездила в Петербург и видела Елизавету Петровну.
Михаил Илларионович забавлялся своей способностью перевоплощаться: с майором он был воин, с охотником – охотник, с помещиком – рачительный эконом, а со священником – толкователь темных мест Ветхого завета…
Между тем, раззадоренный вниманием самого Кутузова, разговором завладел старичок-охотник, бедный дворянин, от зари до зари таскавшийся по полям и лесам с ружьем.
– Ружейная охота против псовой имеет свои великие преимущества! – назидательно говорил он. – Только тот, кто ловок в стрельбе, может присваивать себе род искусства. Псовый же охотник на ловитве сам собой ничего не значит. Ведь догнать и поймать зайца, собственно, от него и не зависит. Кроме того, ружейная охота проста и безубыточна, а псовая требует многих приготовлений, разных пособий и издержек. Стрелок, вздумавший позабавиться на охоте, тихо встает с постели, раненько, без шума, выходит из дому и, никого не обеспокоив, ищет себе добычи, легонько насвистывая или тихо напевая песенку. А псовники? Какой поднимают гам, крик, свист, хлопанье арапников, рев рогов! А какая пагуба причиняется посевам и вешним всходам! Как вытаптываются луга! Все это каждый псовник знает, да не скажет…
– Все это, может быть, и верно, но я, грешен, люблю полевать с собаками, – возразил ему Кутузов. – И приглашаю вас с собой на псовую охоту. Hy, а теперь, господа, – он вынул любимый золотой брегет с екатерининским вензелем и послушал, как бьют куранты, – спасибо за угощение. Извините, что покину вас. Мне пора, как учил мудрец Сковорода, «тщету отложити мудрости земныя и в мире почити от злобы дневныя». Или, проще сказать, пойти на боковую…
Берега огромного озера заросли камышом и осокой, где было видимо-невидимо дичи: кряквы, чирков, кроншнепов. Среди частых промахов изредка раздавался выстрел, поражавший цель: это стрелял Кутузов. Тотчас длинноухий Марс бросался в воду и возвращался с добычей в зубах. Где-то рядом хлопало ружье: бедняга-охотник, видимо оробевший от близкого соседства с генералом, палил и палил в молоко. «Надо бы сменить место или найти своих псовников, – сказал себе Михаил Илларионович. – А то мой новый приятель никак в себя не придет, да и всех уток разгонит…»
Он уськнул Марса и отошел к кустам, где слуга держал лошадь, и вовремя. Туда же подскакал сивоусый псарь в синем пантекоровом кафтане, зеленом с откладными полями картузе и длинным охотничьим ножом у пояса.
– Михайла Ларионович! – запросто обратился он к барину. – Хватит вам пулять! Мы зайцев подняли!
– Где, братец? – взволновался Кутузов, залезая в седло.
– За леском! Скачите за мной!..
Теперь уже и Михаил Илларионович слышал звуки дальнего гона.
Псарь резво полетел прямиком – через рытвины, ямы, водомоины, пни и колоды. Кутузов шел за ним галопом, едва уклоняясь от хлеставших веток, а затем, почувствовав сильную одышку, перевел лошадь на тротт. Но вдруг впереди что-то живое зашуршало в кустах. Стон страха – человечий или нет – заставил его осадить коня. И в самый раз. Прямо под грудью лошади раздалось:
– Ахти, барин… – Женский голос был и в испуге нежен.
Михаил Илларионович нагнулся с седла:
– Ты что тут делаешь, красавица?
– Управляющий послал… Вам ягод насбирать…
Белокурая голубоглазая девушка – из русских переселенцев, каковых в Горошках было немало.
– Ну, давай я тебе пособлю. Вишь, лукошко-то опрокинулось…
– Что вы! Что вы! Управляющий узнает – накажет меня!
Кутузов засмеялся, слез с коня. Дальний гон постепенно затихал.
– А как величать тебя прикажешь?
– Марина я…
– Марина-малина! Какая ты пригожая… Ровно барышня…
– А я и жила при господах: у дочери управляющего прислуживала. Господина Ергольского…
Михаил Илларионович вынул кошелек.
– Это тебе за ягоды. А принесешь их мне под вечер сама. Слышишь? А вот эту записку, – он быстро набросал на клочке бумаги, – передашь господину Ергольскому. Ну, а теперь прощай. Попробую-ка я догнать охоту…
Но в тот день у Михаила Илларионовича не случилось больше ни одного счастливого выстрела…
Делу – время, потехе – час.
А сколько дел – не перечесть. К тому же пошли и всякие неприятности. Кутузов сделал Ергольского главным управляющим, а на его место взял в помощники приказчика из Бердичева. Малый разбитной, но уж больно пройдошистый. И вот какую он учинил Михаилу Илларионовичу пакость.
С утра у Кутузова с визитом был бердичевский фактор, которому генерал – с обоюдной выгодой – продал большую партию поташа. Получив и пересчитав две тысячи двести золотых червонцев, Михаил Илларионович запер их в ларчик красного дерева, от которого ключик носил всегда с собой. Дела звали его неотложно в поле: на дворе стоял сентябрь. Воротившись, Кутузов проверил, цел ли ларчик. Он был заперт. Но куда-то подевался новый помощник. Михаил Илларионович хотел разменять червонцы и шесть тысяч рублей отправить с первой почтой в Петербург – Екатерина Ильинична, как всегда, сидела без денег. Но когда отпер ларчик – ахнул: он был пуст…
Кутузов кликнул Ергольского и велел немедля скакать в Житомир. Тот полетел вихрем, но опоздал: вор уже укатил на наемном извозчике к Бердичеву, как видно, чтобы добраться до австрийской границы. Ергольской тотчас вместе с капитан-исправником, имея повеление губернатора об аресте жулика, помчался за ним. Они доехали до границы и ни с чем воротились назад. Плакали денежки! Теперь нужно где-то занимать, чтобы послать жене…
А скоро – новое несчастье. Пожар.
В Райгородке, который стараниями Кутузова превратился именно в рай для всех, один еврей в шинке топил сало. Пламя выкинуло из трубы и пошло гулять. Выгорело сорок пять корчм и до ста лавок. От Райгородка остались одни трубы. Это уже грозило великим расстройством для всего хозяйства. Ветер во время пожара был столь сильный, что бедняги не успели ничего вытащить, и теперь Михаилу Илларионовичу прежде всего надо было заботиться о погорельцах. Иные остались даже без рубашек, так как приключение случилось поздним вечером. Да, пришла беда – отворяй ворота…
Но время все лечит. Дни складывались в недели, недели – в месяцы, один год сменялся следующим. Казалось, Кутузову на роду написано провести остаток жизни новым Цинциннатом[57] – среди овощных грядок и хлебов. Одна отрада – дети, и, конечно, Папушенька. В положенный срок родилась у нее сперва Катенька, а за ней – Дашенька.
Как радовался дедушка! Какой пир закатил в Горошках! Выслал Лизоньке последние полторы тысячи рублей, отложенные на покупку семян. Да еще отправил к ней Марину – ходить за внучками. Он уже твердо знал, что может на нее положиться – благонравна, спокойна, внимательна. Оставаться же в Горошках ей было не с руки. Из Петербурга уже выехала к мужу Екатерина Ильинична.
Вскоре стали приходить первые весточки от Лизоньки. Она хлопотала, старалась вовсю. Но если бы не Марина, не миновать бы беды, когда Катенька вывалилась из колыбельки…
М. И. Кутузов – Е. М. Тизенгаузен.
Без числа.
«Вот ты и сделалась матерью, дорогая моя Лизонька. Люби своих детей, как я моих, и этого будет достаточно. Да благословит Бог тебя и твою малютку. Брюнетка она или блондинка? Не бранила ли тебя Марина за хлопоты, которые ты наделала? Любезного Фердинанда благодарю за приписку или, лучше сказать, за большое письмо. Благодарю за комплименты, которые он Лизоньке делает, и для этого ей только стоит подражать обожаемой матери…»
Надо ли говорить, что письмо это писалось, когда дражайшая Екатерина Ильинична находилась рядом. Теперь некому было извещать Михаила Илларионовича о больших и малых событиях в мире. А события не могли не волновать старого генерала.
Наметившееся охлаждение между Россией и Францией пришло к открытому разрыву. Англия возглавила новую коалицию европейских держав против Бонапарта, провозгласившего себя императором Наполеоном I. В коалицию вошли Россия и Австрия; Пруссия, из страха перед французами и их грозным вождем, уклонилась от участия…
Кутузов читал газеты, тосковал, вечерами играл с женой в Филю, или подкидного дурачка, но наконец не выдержал и отправился в Киев.
Здесь всех занимала только что случившаяся дуэль. В Киеве был расквартирован славный Московский пехотный полк, которым командовал Федор Федорович Монахтин. Многолетней заботой и тщанием он довел его до полного совершенства. Природный холостяк, полковник этот, кажется, оставил в себе только кровь, чтобы пролить за Отечество. Все же прочее, до последней пуговицы, продавал, а деньги обращал на покупку солдатам нужного по интендантской части и видел в них родных детей. Тем горше было повеление: сдать московцев Николаю Семеновичу Сулиме и принять начальство над новгородскими мушкетерами.
Полковник не стерпел обиды и потребовал от Сулимы удовлетворения.
И Монахтина, и Николая Семеновича Кутузов знал хорошо и любил как превосходных командиров. Дуэль была жестокой. Полковники бились на шпагах в пустом военном госпитале. Монахтин разрубил Сулиме лоб, а тот перебил Федору Федоровичу два пальца на левой руке.
Михаил Илларионович мог видеть их на другой день – на разводе, куда они явились, несмотря на свежие раны. Стоявший рядом с Кутузовым военный губернатор князь Васильчиков поглядывал на обоих полковников довольно сурово, но ничего им не сказал: честь офицера ценилась превыше всего…
Здесь, в Киеве, Михаила Илларионовича отыскал флигель-адъютант Федор Тизенгаузен.
Высоченный, белокурый, он ворвался в его покои и так сжал в объятиях тестя, что тот взмолился:
– Раздавишь, батюшка! Ты же не на медведя пошел!..
Кутузов получил высочайший рескрипт: государь вызывал его в Петербург, чтобы возглавить экспедиционную армию против Наполеона.
В крайней нужде Александр I сменил-таки гнев на милость.
Лондон был охвачен паникой. Наполеон сосредоточил двухсоттысячную армию у берегов Ла-Манша, чтобы с помощью испано-французского флота произвести высадку в Англии. Правительство Питта требовало от русских немедленной помощи.
Михаил Илларионович готовился к нелегкому походу и делал прощальные визиты. Он навестил Аграфену Александровну Рибопьер, племянницу своей жены и вдову храброго бригадира, в ее роскошном доме, более похожем на дворец. В блестящей толпе завсегдатаев выделялась эксцентричная и бойкая графиня Ромбек, сестра австрийского посла Кобенцля, покинувшего Петербург в 1797 году и ставшего министром иностранных дел в Вене. Она выучилась русским непечатным выражениям, которыми украшала французскую речь, и очень дружила с Аграфеной Александровной. Муж графини – старичок эмигрант – обычно дремал на вечерах где-нибудь в уголке, и она будила его, крича на всю залу:
– Ромбек! Держитесь же на ногах!..
И приправляла свой приказ соленым мужицким словцом.
Когда Кутузов беседовал с хозяйкой, вспоминая достоинства покойной Анастасии Семеновны, ее матушки, к нему подошел Александр Рибопьер. Скучая бездействием, двадцатичетырехлетний камергер двора просил своего двоюродного деда взять его с собой в поход.
Михаил Илларионович оборотился к его матери и твердо сказал:
– Отец пал на моих глазах: я не хочу брать на войну сына…
Навестив Марию Антоновну Нарышкину, он застал у нее красавца лейб-гусара, гибкого, словно хлыст, с черными кудрями и лихо подкрученными усиками.
– Давно хочу представить вам, Михайла Ларионович, моего брата Бориса… – сказала фаворитка.
– А-а-а… – самым добродушным тоном отозвался Кутузов. – Так это вы, сударь, чуть не отправили на тот свет моего внука…
Горячая польская кровь бросилась лейб-гусару в лицо, которое приняло цвет его алого гвардейского ментика.
– Ваше высокопревосходительство! Мы дрались на честной дуэли!..
– Полноте, полноте, князь, – успокоил его Михаил Илларионович. – Сам Саша Рибопьер рассказывал мне и о вашем искусстве, и о вашем рыцарстве…
– А у меня к вам просьба. – Мария Антоновна положила на плечо Кутузова свою прекрасную руку. – Брат мой мечтает драться против Бонапарта…
– Именно такого молодца я хотел бы видеть у себя адъютантом, – без промедления ответил Михаил Илларионович, подумав, что отказал в просьбе внуку, чтобы удовлетворить его обидчика. Да! Чего не сделаешь ради одной волшебной улыбки Марии Антоновны!
Перед уходом Кутузов сказал:
– Как вы похожи! Находясь со мной, брат ваш будет ежечасно напоминать мне о вас…
Последний вечер в Петербурге Михаил Илларионович провел в кругу своей большой семьи. Он собрал всех дочерей с их чадами. Вместе с ним готовился к походу Федор Тизенгаузен.
Когда наступила пора прощания, Кутузов крепко расцеловал самых маленьких и прослезился:
– Увижу ли я вас, дорогие детки! Помните же старика, который поведет русскую рать против непобедимого Бонапарта!..