о наказания Михаил Илларионович запретил полкам пользоваться имуществом местных жителей. Так как наступило время жатвы, он сумел обойтись даже без сбора подвод, столь нужных поселянину-хлебопашцу в эту страдную пору.
Он пресек разбой, царивший на дорогах Валахии. Прежняя русская администрация, по неверно рассчитанной экономии, уничтожила в краю местную полицию. Между тем вся деятельность ее начальника – спатара заключалась в том, что он собирал воров и разбойников, подкупал их и таким образом мешал им заниматься их промыслом. Когда все служившие у спатара оказались без дела, то, разделившись на банды, начали действовать по всей стране, вплоть до ворот Бухареста.
Кутузов восстановил спатарию, поручив руководить ею ловкому и умному греку Понтосуглону. Тот начал с того, что собрал у себя половину разбойников и с их помощью переловил остальных. Грабежи утихли.
Он стремился пресечь злоупотребления русских начальников на местах, среди которых выделялся корыстолюбием командующий войсками, расположенными в Малой Валахии и Сербии, Андрей Павлович Засс. Каменский поручил ему покровительствовать торговле с Виддином и Трансильванией, что было неистощимым источником богатства. Засс должен был брать пошлину в размере двух дукатов с каждого тюка товара, но предпочитал удвоить ее, чтобы класть половину себе в карман. Кутузов сместил было Засса, послав на его место генерал-лейтенанта Войнова. Но этот храбрый солдат был лишен всяких дипломатических дарований, столь нужных в общении с виддинским Молла-пашой. Пришлось ограничиться строгим внушением Андрею Павловичу и возвратить его на прежнее место. И это несмотря на то, что Засс позволил себе невежливо обойтись с приехавшей к отцу в Бухарест Елизаветой Михайловной.
А куда денешься, если главное теперь – польза дела в той коварной, грозящей в любой момент пороховым взрывом обстановке, какая сложилась в придунайских краях!
Ненаглядная Папушенька не осудила отца, понимая его всегда и во всем.
Михаил Илларионович чувствовал близость каких-то важных перемен в ее жизни, но не осмелился ни о чем спросить. Только из Москвы Лизонька известила его в июле 1811 года, что выходит замуж за сорокалетнего Николая Федоровича Хитрово.
Здесь, в действующей армии, Кутузов очень страшился, что брак будет несчастлив, тем более что о Лизином избраннике ходили дурные слухи. Молва, надо сказать, имела под собой основания.
Еще в 1794 году ныне покойная государыня Екатерина II писала московскому обер-полицеймейстеру Архарову: «Дошло до сведения нашего, что гвардии Преображенского полку поручик Николай Хитрово и сестры его девицы Катерина и Наталия, живущие в Москве, владея деревнею… отягощают крестьян своих выше меры, продают на выбор их порознь по душам, отпуском таковых же на волю со взятием с каждой души по триста рублей, и что сверх того в нынешнем году выбрано с деревни и выслано в Москву к сущему разорению семейств их тридцать девок и одна вдова с дочерью, намереваясь и всех годных распродать порознь».
«Впрочем, – рассуждал Кутузов, – могло быть и так, что государыня просто мстила за отца сыну. И таковое случалось, и весьма часто. А ведь отец Хитрово – Федор Александрович, в числе некоторых лиц, состоявших в заговоре против Петра III, крепко разгневал затем матушку Екатерину. При своем восшествии на престол она дала подписку, что будет царствовать лишь до двадцатилетия наследника цесаревича. Когда же вскоре она потребовала подписку свою обратно, некоторые заговорщики, в том числе и Хитрово, возроптали. Ответом была ссылка их в собственные деревни. Указ об освобождении уже не застал Хитрово-отца в живых…»
Не потому ли государыня дала ход делу его сына и намеревалась даже лишить Николая Хитрово и его сестер крепостных, выкупив в казну и деревню и крестьян? Ведь таковых жестокостей на Руси пруд пруди… Но как бы то ни было – история неприятная. Коли Николай Федорович к детям своим бессловесным – отданным ему во власть крепостным так бессердечен, то каково будет он относиться к детям малым, коих удочеряет?
Все это, однако, еще полбеды. Беда же в том, что Кутузову хорошо известна ветреная молодость Хитрово, ловкого и счастливого волокиты. Он был непременным участником, вместе с двумя Пушкиными – Василием Львовичем[15] и Алексеем Михайловичем, вовсе не тайного, а разгульного общества, именуемого «Галера». Между ними Хитрово слыл кем-то вроде донжуана. А ежели не удавалось ему достигнуть где-нибудь цели в своих любовных поисках, он вымещал неудачу, высылая карету свою, которая до часу ночи простаивала неподалеку от жительства непокорившейся красавицы. В свете подмечали это, выводили свои заключения, а с Хитрово было и довольно. Конечно, он умен, любезен, образованно какой же это друг для Лизоньки…
Однако когда Кутузов выразил осторожное сомнение в благополучии этого союза, дочь назвала его тираном, желающим ей несчастья и зла. Сколько он тогда перестрадал и как волновался – одному Богу ведомо! «С каких пор, дорогое дитя, – писал огорченный отец, – считаешь ты меня тираном своих детей? Как ты могла считать меня способным сказать: не делай этого и оставайся несчастной? И что мог бы я возразить против брака с господином Хитровым?»
Надобно было отыскать такие слова, чтобы и успокоить Лизоньку, и осторожно предупредить ее. И конечно, дать понять, что ради ее счастья он готов полюбить нового родственника. «Я долго соображал, кто же мой зять, – сообщает Кутузов Елизавете Михайловне, – и наконец разыскал его в своей памяти: молодой человек, статный, немножко хилый, очень умный и очень порядочный человек, впрочем, насмешник. Я хорошо представляю себе г. Хитрова, и если когда-нибудь вернусь к вам, то отлично уживусь с ним. Если у тебя есть обычай целовать, сделай это от меня. Да, почему он мне не напишет?»
Но истинное отношение Кутузова ко второму браку Елизаветы Михайловны было иным. Грустное бессилие проступает сквозь строки его письма, которое он одновременно отправляет жене: «Что же я могу сказать против Хитрова; ведь уже она не в таком положении, чтобы нам ей выбирать женихов».
Да, в эту пору Елизавете Михайловне 28 лет и у нее две дочери от первого брака – любимая внучка Кутузова Катенька и другая, Дашенька, будущая красавица Долли Фикельмон, пленявшая Пушкина, как Пушкин пленял ее мать…
М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.
20 августа 1811 года. Журжа.
«Я, слава Богу, здоров, мой друг. Болезней хотя здесь и есть, но все трехсуточные. Третьего дня так же было занемог и уже здоров, кроме слабости. Не могу довольно благодарить Бога, как здесь, в главном корпусе, люди хорошо держутся…»
Он подписался, как всегда, «Твой Михаил Г. Ку» и вложил в пакет отдельный маленький конверт, изящный и надушенный. В нем была записочка фаворитке императора Марье Антоновне Нарышкиной. Она начиналась фразой: «Если бы Вы были мужчиной, я разлюбил бы женщин…»
Нарышкина восхищала Михаила Илларионовича своей редкостной красотой. Этого одного дара вполне достаточно для человека. Впрочем, Марья Антоновна еще и добра, проста, приветлива, некорыстна. И высоко ценит старого полководца. Теперь, когда начинаются главные события во всей кампании, это особенно важно. Ведь недоброжелатели при дворе будут мешать каждому шагу Кутузова и осуждать любое его решение. Вот отчего так ценно отношение к нему Нарышкиной. Авось ночная птица перепоет дневную.
Михаил Илларионович почасту беспокоился в письмах к жене, дошли ли его послания до очаровательного адресата. 23 июня: «Письмо к Марье Антоновне вели верно отдать, – это ответ на ее…» 3 августа: «Да сделай милость, не затеряйте письма к Марье Антоновне…» 20 августа: «Пожалуйста, чтобы не пропало письмо, которое я писал к Марье Антоновне…» 27 августа: «Скажи, не пропало ли как-нибудь письмо к Марье Антоновне?..»
Прежде чем приступать к активным действиям, надобно укрепить тылы. А они начинаются не в Бухаресте и даже не в Яссах, а далеко, в Зимнем дворце и в Петербурге. И еще – необходимо усыпить бдительность неприятеля мнимой ленью. Пусть все, даже начальник главного корпуса Молдавской армии граф Ланжерон, считают, что Кутузов, толстый одноглазый старик, только ест, пьет и спит. Пусть великий визирь верит, что для русского главнокомандующего нет страшнее беды, чем та, если турки перейдут Дунай. Пусть…
Кажется, Михаилу Илларионовичу добиться своего удалось. Через переводчика Фонтона и Павлушу Бибикова он непрерывно сносился с Ахмедом-пашой письмами, где кроме изъявлений дружбы каждый предлагал свои мудрые советы. Наконец сам великий визирь пригласил доверенного Кутузова на важную беседу.
Михаил Илларионович с Ланжероном ожидали в Журже, где была главная ставка, возвращения Бибикова.
Одна из редкостных черт Павлуши – его необыкновенная память. Сколько раз в малых заботах Михаил Илларионович полагался на нее – никогда не подводила. Теперь пришел черед заботам большим.
– Сначала было несколько незначащих вопросов о политике, – рассказывал Павел Гаврилович. – А потом великий визирь сказал: «Передайте генералу Кутузову, что я уже давно чувствую, насколько сильно люблю его и уважаю…»
«И я питаю слабость к этому пирату, – подумал Михаил Илларионович. – Многажды сопровождал он меня в прогулках по Константинополю. И о чем только тогда не было говорено!..»
– Великий визирь произносил все это с жаром, – говорил Бибиков. – Он казался очень искренним. «Так же, как и я, – рассуждал он, – генерал Кутузов – честный человек. И каждый из нас желает блага для своей родины. Но наши повелители еще молоды. И наше дело руководить их интересами…»
Кутузов с опаской покосился на Ланжерона, который вертел в руках блестящую побрякушку – орден Цинцинната, полученный им в войне Американских Штатов за независимость. «Да, тут надо быть осторожным вдвойне. Обязательно напишет обо всем – и с пристрастием – военному министру, а то и самому государю!»
– «Давно пора покончить с этой разорительной войной, – пересказывал услышанное Бибиков. – Она ведет только к падению обоих государств. А ведь любая потеря Порты и России невыразимо радует нашего общего врага и врага человечества – ужасного Наполеона. Потому что это обещает ему более легкую победу над вами. Придет и до нас очередь бороться с ним. Но начнет он с вас. Разве вы этого не чувствуете? Кутузов это отлично знает. Но в Петербурге у вас есть враг более опасный, чем Латур-Мобур в Константинополе. Это ваш министр иностранных дел Румянцев, который обманывает своего повелителя. Не изменяет ли он России? Ведь трудно поверить, что он всерьез думает, будто французы симпатизируют вам. Я сейчас покажу последнюю депешу от Латур-Мобура. В ней он советует мне не заключать мира и уверяет, что нашей границей вновь станет правый берег Днестра и Крым!»