Встретив его, Михаил Илларионович тотчас запер дверь кабинета на ключ.
– Я смещен, граф, – сказал главнокомандующий. – Государю угодно заместить меня Чичаговым. Но долг мой повелевает мне добиться наконец мира.
Он прибавил, что не ожидает ничего полезного от конгресса, и поэтому решил вести переговоры прямо с великим визирем.
– Я получил согласие государя установить нашу границу по Пруту. И прошу вас, граф, отправиться с этим предложением к Ахмед-паше.
По глупому турецкому статуту, ни великий визирь к Кутузову, ни русский главнокомандующий к Ахмед-паше не могли явиться сами, чтобы не уронить при этом своего достоинства.
Ланжерон был польщен. Скорее из приличия он возразил, что никогда не был дипломатом и не имеет необходимых навыков к лукавству и сдержанности.
– Кроме того, мое французское происхождение и фамилия беспокоит многих. Если переговоры сорвутся, вся тяжелая ответственность падет на меня, – заметил он.
– Ответственность я беру на себя, – парировал его довод Михаил Илларионович. – Мне хорошо известна ваша двадцатилетняя отличная служба и преданность новому отечеству, которое вас усыновило…
– Тогда разрешите мне Взять с собой русского генерала, – попросил осторожный Ланжерон. – Вот хотя бы Петра Кирилловича Эссена.
Генерал-лейтенант Эссен находился в это время в Журже, где командовал корпусом передовых войск.
Кутузов одобрил и его предосторожность, и его выбор. Он вручил графу запечатанный пакет. На другой день, в десять часов пополуночи, оба генерала были уже в Рущуке.
Их встречали с обычными церемониями, принятыми в Оттоманской Порте.
На правом берегу Дуная Ланжерона и Эссена ожидал турецкий офицер со свитой в пятьдесят кавалеристов. Сотня янычар была выстроена шпалерами до дому великого визиря, находившегося недалеко от реки. Генералам подали лошадей, убранных богатыми попонами. За ними шло два десятка скороходов, которые несли большие шесты с серебряными набалдашниками.
Двор и комнаты Решида Ахмед-паши были заполнены офицерами и янычарами. Едва Ланжерон и Эссен в сопровождении переводчика вошли из приемной, как через другую дверь проследовал великий визирь и сел на диван, на почетном месте в углу комнаты. Его лицо, с резкими чертами, выдавало грузинское происхождение. Около Ахмед-паши, на специальной подушке, лежал золотой футляр с государственной печатью, которую Кутузов имел мудрость вернуть ему. Позади, на огромном ковре, висели герб Оттоманской Порты, священное зеленое знамя и богатое оружие.
Великий визирь пригласил Ланжерона сесть по правую от него руку, а Эссена – по левую. Принесли варенье, кофе, трубки. В немногих словах посланник Кутузова изложил смысл своей миссии:
– Глубокое уважение и доверие, которое питает к вам наш главнокомандующий, заставили его просить определить с ним одним условия мира…
По договоренности с Михаилом Илларионовичем, Ланжерон предложил провести границу по реке Серег.
Ахмед-паша задумался, а потом произнес длинную речь.
– Я тронут доверием и уважением Кутузова, – сказал он. – Мои чувства к нему есть и будут теми же, что и раньше. Я его знал, когда еще он был послом в Константинополе. И с тех пор я чувствую к нему искреннее расположение. Я люблю русских. Мне пришлось быть у них пленником. Я был тогда еще маленьким офицером, но они отнеслись ко мне с поразительной заботливостью и даже уважением. Если бы не проклятый этикет, который меня страшно стесняет, я просил бы Кутузова приехать в Журжу, где бы его встретил. Тот же самый этикет мешает Кутузову приехать сюда. Мы могли бы, конечно, встретиться в лодках посреди Дуная. Но это было бы комично. А кроме того, все, о чем бы мы говорили, тотчас стало бы известно всем. Во всяком случае, вы приехали ко мне, вы пользуетесь доверием Кутузова, а значит, и заслуживаете моего. Я буду говорить откровенно…
Тут великий визирь приподнялся с подушек и повысил голос:
– Стыдитесь! Вы, кто обладает четвертью земной суши, воюете из-за нескольких вершков земли, которая вам не нужна. Я мог бы способствовать вашей гибели, продолжая жестокую и трудную для вас войну. Но я смотрю дальше вас. Спасая вас, мы спасаем самих себя. Если вы погибнете, то и мы сделаемся неизбежно жертвой Наполеона. И я хочу предотвратить это двойное несчастье…
«Меня страшит ум этого человека», – думал Ланжерон, слушая эту энергичную и умную речь.
– Без Испании, которая меня удивляет и которой я восхищаюсь, – продолжал Ахмед-паша, – вы бы уже целый год воевали с Францией. В Европе теперь только три государства остались самостоятельными – Англия, Россия и мы. Так соединимся мы, двое, против общего врага! Каждая капля крови, пролитая нами, будет для Наполеона каплей яда. Как вы не понимаете этого? Я вам отдаю Прут, и больше ничего. Прут или война! Наши жертвы огромны. А вы будете иметь четыре крепости и превосходную провинцию – Бессарабию. Вот условия мира. В остальных частностях мы легко сойдемся…
– Садитесь и запишите все слово в слово. Я отправлю это с депешей к государю, – сказал Кутузов, выслушав Ланжерона, вернувшегося из Рущука. – Вряд ли турки понимают, каким сокровищем владеют в лице Ахмед-паши. Вы увидите, он будет смещен, если с ним не произойдет ничего более худшего…
Мир с Портой был заключен за день до приезда в Бухарест адмирала Чичагова.
Турция уступала России в Европе Бессарабию; на Кавказе границы оставались в том виде, как они проходили до начала войны. Однако русские получали право пользоваться почти всем морским побережьем от устья Риона до Анапы и устроенными ими за время кампании укреплениями и складами. Сербии предоставлялась автономия под верховным управлением Порты.
12 мая Кутузов сдал армию Чичагову.
Прощаясь с войсками, Михаил Илларионович обратился к ним с последним приказом:
«Чего не превозмогли вы, дунайские воины, одушевленные послушанием и всесильною любовью к всемилостивейшему монарху? 60 тысяч надменных турецких войск под предводительством верховного визиря мечтают перенесть владычество свое в места, вашим мужеством и кровью приобретенные; но 12 тысяч из среды вашей смиряют их кичливость и обращают в бег. Сей удар блистательного оружия поразил силы многочисленных полчищ турецких, собранных из всех концов Оттоманской империи, до такой степени, что 28 августа в войне наступательной с силами превосходными не имел неприятель довольной твердости сделать какое-либо покушение на нас, спокойно расположенных по Дунаю; но и тут готовили вы ему новый удар. Кто не участвовал, тот с восторгом видел блистательный переход на правый берег Дуная, взятие и истребление императорского лагеря, трофей, пленных и необыкновенную добычу, храбрыми приобретенную. Наконец, взятие Туртукая, падение Силистрии со всею артиллериею поразили дух неприятельский до того, что оную, составленную некогда из отличнейших арнаутских войск и цареградских янычар, на сей стороне находившуюся стесненную армию, с предводителем ея, трехбунчужным пашою визирем Чапан-оглу, многими другими, с татарскими султанами, 56 пушками, храбростями и бедствиями утомленную, повергли вы к высочайшим стопам его императорского величества…
Расставаясь с здешнею армиею, справедливым долгом считаю главнейшую признательность засвидетельствовать г. г. корпусным начальникам, их же усердием, искусством и храбростию достигает воинство желаемой цели. Дружба их ко мне, иногда услаждая горькие минуты, нераздельные с трудами и беспокойством воинской осторожности в продолжение дней на биваках, способствовала к тем событиям, которые время оправдало.
Расставаясь с здешнею армиею, приношу чувствительнейшую благодарность мою всему вообще войску и за ту любовь, которая оградила меня употребить власть, высочайше мне предоставленную, к обращению кого-либо силою к своим обязанностям; но единственно на исходатайствование щедрот, всемилостивейше излияиных от высочайшей руки.
Воспоминание сего останется навсегда неизгладимым в сердце моем и будет сопровождать лучшие часы жизни моей, как я желаниями моими и мольбами ко Всевышнему сопровождал все действия Дунайской армии к достижению цели, мудро предназначенной вселюбезнейшим нашим государем императором, и к умножению славы ее.
Бухарест. 12 мая 1812 года».
Приказ был подписан всего за полтора месяца до того, как полчища Наполеона вторглись в Россию.
Часть IV
Глава перваяВождь мнением народным
Он снял все ордена и знаки отличия, скинул темно-зеленый с золотым шитьем генеральский мундир и в нательной рубахе грузно опустился на колени перед иконой.
Так вот куда вела его судьба! Так вот какое бремя взвалила она на старые его плечи! Все, что представлялось ему прежде – бывшей жизнью и строгим исполнением воинского долга, оказалось лишь подготовкой к тому, самому важному и единственному, на что предстояло решиться теперь!..
В струях ладана, в золотом мерцании бесчисленных окладов, среди тысяч зажженных свечей, под необъятным куполом Казанского собора двигались архиереи и дьяконы в фиолетовых и черных мантиях, с распущенными волосами и спускающимися на грудь волнистыми бородами; отворялись и затворялись в определенные службой мгновения золоченые двери…
Великая, страшная сила валит на Русь! Как во времена поганого Батыя…
Идут понаторевшие в искусстве убивать, отнимать, глумиться, насиловать отборные французские солдаты – хмурые санкюлоты и недавно еще пылкие роялисты, возведшие на эшафот собственного монарха, бывшие лавочники и трактирщики, крестьяне, позабывшие свой честный труд, отказавшиеся от республики и покорно склонившие голову перед узурпированной короной якобинцы. Идут не ведающие жалости наполеоновские ландскнехты, уже разграбившие Италию, Испанию, Швейцарию, Голландию, Германию, Пруссию, Австрию; идут, подгоняемые единственно ненасытной жаждой обогащения и новой наживы.
Идут, хоть и через силу, их союзники, угрозами и обманом вовлеченные французским вождем в свою многоплеменную рать. Идут цесарцы, униженные позором непрерывных поражений от Бонапарта. Идут итальянцы, неаполитанцы, испанцы, вестфальцы, баварцы, саксонцы. Идут поляки, жаждущие отмщения за все бывшие и мнимые обиды московитам. Идут пруссаки, тайно и глухо ненавидящие своего поработителя – Наполеона Великого…