Голос Дзичканца рассказывал:
— Вот этак часов в одиннадцать утра сажусь за стол обедать. Разумеется, в халате. У ног моих лежит любимый пес Отругай. Пухленькая ручка, мишень моих лобзаний, разливает жаркий, пахучий борщ…
"Мечты о недосягаемом, о том, чего нет", — улыбнулся Кутузов.
— Потом спрашивает: какой тебе кусочек положить, мой маленький петушок?
— Хо-хо-хо, петушок! — рассмеялись в овчарнике.
— Ну не петушок, так голубок. Или еще какая-либо птица.
— А разве рученька может спрашивать?
"Это басит сам хозяин, полковник Ставраков", — признал Кутузов.
— Не мешайте, Семен Христофорович. Само собою разумеется, что говорят пухленькие губки, а не пухленькая ручка любимой супруги.
— А не жены?
— Не все ли равно, Семен Христофорович, супруга или жена?
— Нет, далеко не равно! Вот слушайте, как говорится в народе: если женился по любви — то жена, если из выгоды — супруга. Супруга — для света, жена — для мужа. Жена делит радости и печали, супруга — имущество и деньги. Вот так-то, ваше благородие!
— Нет, тогда у меня — жена, женушка! — ответил Дзичканец. — И вот эта пухленькая ручка любимой женушки кладет на тарелку половину жареного поросенка с коричневой хрустящей кожицей…
— Постойте, Дзичканец, а были ли у вас за столом вареники с вишнями? — спросил Ставраков.
— Что за вопрос? Ведь действие происходит в благословенной Полтавской губернии. Ну вот, откушали…
— Как, уже и откушали? Так скоро? А разве ничего не пили за обедом? Или вы записались в трезвенники, испугались пухленькой ручки? — спросил иронический полковник Резвой.
— Нет, Павел Андреевич, выпивка была: домашняя сливянка или вишневка. Какой аромат, какой вкус! Поэма! Я пять серебряных чарочек пропустил…
— А знаете, Дзичканец, что пить из серебряной чарки называется пить втемную? — пробасил Ставраков.
— Ну, втемную так втемную. Я люблю из чарочки, Семен Христофорович!
На секунду в овчарнике голоса затихли. Очевидно, все в мечтах о будущем перенеслись в идиллическую домашнюю обстановку.
И только снова послышался тенорок ротмистра Тройкина, мечтавшего совсем об ином:
Я сорву алой цветок,
Совью милому венок,
Алой лентой обовью,
Поцелую-обойму,
Надёженькой назову…
— А вот послушайте, как меня в походе в восемьсот седьмом году обучали выпивке, — перебил артиллерийский поручик Лукьянов, прикомандированный к штабу. — Еду я с зарядными ящиками — вез снаряды. Холодина собачья, ветер. Навстречу мне — гусарский ротмистр. Усы повисли, взор мрачный.
— Явно с перепою, — подсказал кто-то.
— Да, да. Остановился и спрашивает: "Господин ротмистр, а нет ли в ваших ящиках древней истории?" Я удивился: "Никак нет, господин ротмистр". — "А не найдутся ли хоть повести Мармонтелевы?" У меня и глаза на лоб. "И повестей Мармонтелевых нет? Ну хоть чего-нибудь, говорит, из легкой литературы". — "Решительно ни одной книги нет у меня, господин ротмистр". А он досадливо махнул рукой и отвечает мне: "Да кто же вам говорит о книгах? На кой они черт! Я вам о древней истории и изящной литературе в военном смысле!" — "А это, спрашиваю, что же значит?" — "Извольте, объясню: в первом случае — водка, ром и коньяк, во втором — вина всевозможных цветов и качеств". — "Ах вот что! — понял я. — Так вы, говорю, господин ротмистр, кажется, изрядно начитанные?" — "Да, говорит, читывал, конечно, но видите ли, какая холодина? Надо бы пройти зады: повторение — мать учения. А то в такую погоду все чтение из головы выветрится!"
В овчарнике захохотали:
— Ай да чтец! Вот так грамотей!
— А что ж, сказано ведь: ешь солоно да пей кисло, на том свете не сгниешь! — сказал поручик Лукьянов.
Михаил Илларионович, улыбаясь, медленно пошел назад к себе, думая:
"Ах, молодежь, молодежь! А что им делать! Не о Наполеоне же, не о полушубках, госпиталях и подковах думать!"
Вслед ему из "секретной" неслась песенка:
К тебе любовью млею,
Мучение терплю,
Сказать того не смею,
Что я тебя люблю!
У фельдмаршальской избы стоял с самоваром Ничипор. Самовар уже кипел, но денщик все еще совал в трубу щепки.
— Он же кипит! — сказал Михаил Илларионович.
— Пущай в другый раз закыпить — скусней будэ! — ответил Ничипор.
Кутузов усмехнулся: каждый денщик убежден, что если чай закипит вторично, то он будет вкуснее и крепче.
Кутузов вошел в избу.
Пока Михаил Илларионович сначала пил чай, а потом выслушивал пришедшего с докладом Коновницына, возле фельдмаршальской избы собрался, как всегда, народ.
В Леташевку приезжали из разных (и не только ближайших) губерний депутации дворян, купечества, духовенства с дарами и пожертвованиями в пользу армии.
Сюда стремились "всякого рода и состояния" люди, хотевшие попасть добровольцами в армию. На прием к фельдмаршалу являлись и безусые чиновники, и студенты, и семидесятилетние отставные подпоручики и ротмистры, которые мчались в главную квартиру, как старые военные кони, услышавшие полковую музыку. Ветераны надоедливо рассказывали о своей прошлой боевой деятельности, а молодежь скромно вручала фельдмаршалу прошения, исполненные искреннего патриотизма и начинавшиеся примерно так:
"Россия, дражайшее Отечество наше, яко оскорбленная мать, простирая к верным сынам своим длани, требует от них помощи, защиты и отмщения столь лютому и коварному врагу за обиды, насилия и поругания.
Я не имею денег, чтобы оными пожертвовать, но имею жизнь и здоровье. Ваше сиятельство! Простите мое дерзновение, что смело прибегаю к Вашему покровительству…"
Михаил Илларионович был ко всем ним чрезвычайно внимателен: семидесятилетних бывших гусар он не пускал дальше Тарутина, а молодежь охотно принимал в армию.
Сегодня у фельдмаршальской избы столпились одни крестьянские зипуны и свитки. Среди мужиков замешалось несколько парнишек лет десяти — двенадцати.
Подписав поданные Коновницыным бумаги и сделав распоряжения по армии, Кутузов вышел посидеть на крылечке и побеседовать с посетителями — день был ясный.
— Ну, с чем пришли, друзья? — обратился к мужикам Михаил Илларионович, садясь на скамейку.
— К вашей милости, ваше сиятельство, — ответило несколько голосов.
— Говорите, я слушаю.
— Хотим спросить, да не знаем как, — смущенно почесал затылок длинный, худой мужик.
— Ну, чего боишься, говори! — подбодрил его фельдмаршал.
— Ваше сиятельство, а француза… бить можно? — выпалил худой мужик и словно испугался того, что сказал.
Михаил Илларионович с удивлением посмотрел на него:
— Можно ли бить врага, который разоряет нашу землю?
— Да… армии — дело другое, а вот нам, мужикам?
— Он нас, русских людей, не милует, а мы будем с ним стесняться? А почему нельзя бить врага?
— Да вить, ваше сиятельство, мы княжеские, — сказал старик, ближе всех стоявший к крыльцу, — мы княжеские, у нас у князя жена — французинка, а управитель — немец.
Михаил Илларионович невольно улыбнулся:
— Так что же с того?
— Как бы чего худого не вышло?
— Кроме хорошего, ничего не выйдет!
— Стало быть, можно? — чуть не крикнул худой.
— Не можно, а должно бить!
Толпа весело загудела:
— А я что говорил?
— Вот это хорошо!
— Только, ваше сиятельство, бить его без оружия несподручно: пока дотянешься до хранцуза топором аль вилами, он тебя издалека скорей пристрелит. Нам бы ружьецом разжиться…
— На всех вас у меня ружей не хватит. Дам сколько могу, а потом уж сами добывайте у французов! — сказал Кутузов.
— Добудем, батюшка!
— Премного благодарны! — ответили хором мужики.
— Только не забудьте присылать к нам гонцов, как у вас дела идут. Вы откуда?
— Из-под Вереи.
— Хорошо. Ступайте вот за полковником, — кивнул на Резвого Кутузов. — Он вам десяток ружей даст.
Резвой пошел к избе Коновницына, у которого в чулане складывалось трофейное оружие. Мужики повалили вслед за ним веселой гурьбой.
У крыльца стояли одни ребятишки.
— А вы чего ждете, воробьи? — спросил Михаил Илларионович, лукаво поглядывая на ребят.
Мальчики молчали, смущенно улыбались, робели.
— Они, верно, вместе с тятьками пришли, — высказал предположение Кайсаров, стоявший у двери.
— Ну, что же вы молчите? — допытывался Кутузов.
— Нет, мы сами, — наконец осмелел кареглазый паренек в новеньких липовых лаптях.
— Как сами?
— Одни пришли.
— Откуда?
— Из Матрениной.
— Это где же такая?
— Из-под Вереи.
— Ага. А зачем пришли?
— Нам бы ружьецо, дедушка!.. — ковыряя пальцем тесовую обшивку крыльца, сказал кареглазый.
— Хоть бы одно на всех, — поддержал просьбу второй мальчик.
— А что же вы с ними станете делать?
— Француза бить.
— Он нашу деревню пожег. Тетку Марью убил, — прибавил третий.
— И дядю Степана, — разговорился последний, четвертый мальчик, бывший меньше всех.
— А где же вы теперь живете?
— В лесу, у лисьих ям, знаете? — ответил маленький.
Михаил Илларионович смотрел на ребят, горько улыбаясь.
— Дедушка, дайте хоть этот… Как его, забыл… Такой… поменьше… — просил кареглазый.
— Пистолет, что ли?
— Ага, ага! Дайте!
— А вы стрелять умеете?
— Умеем! — уже хором ответили мальчики.
— Как думаешь, Паисий, придется дать? — посмотрел на Кайсарова Михаил Илларионович.
— Придется, ваше сиятельство: парни — бравые, — ответил Кайсаров, пряча улыбку.
— Тогда принеси им карабин и патронную суму, что давеча взяли у пленного конноегеря. Карабин стоит возле окна, в углу.
Кайсаров принес французский карабин и сумку с патронами и передал Михаилу Илларионовичу.
— Тебе сколько лет? — спросил Кутузов у кареглазого паренька.
— В филипповки будет тринадцать.
— Ну вот. Я в четырнадцать лет взял ружье, а ты немного раньше. Ты парень храбрый, будь же таким всегда! Получай!