— Мне очень приятно слышать из ваших уст, ваше величество, что казаки хорошо исполняют мои приказания, — спокойно ответил Милорадович. — Не менее радует меня и то, что крестьяне оказываются настоящими русскими!
— Это противно правилам войны. Если так будет продолжаться, мне придется отряжать солдат для охраны фуражиров! — возмущался Мюрат.
— Вы только сделаете нам приятное, — легко поклонился Милорадович. — Мои офицеры жалуются, что около трех недель бездельничают. Им хотелось бы отбить несколько французских пушек.
— Зачем озлоблять два народа, имеющие столько причин уважать друг друга? — уже миролюбивым тоном начал неаполитанский король.
— Поверьте, государь, что я и мои офицеры всегда готовы дать всевозможные доказательства нашего уважения храброму французскому воинству! Но вместе с тем осмеливаюсь заверить вас, ваше величество, что фуражирам вашим не дадим пощады. Мы будем бить и охрану, которую вы пошлете!
— Позвольте вам заметить, генерал, что охрана не разбивается словами! — снова вспыхнул Мюрат. — Лучшая часть России завоевана нами. Посмотрите, куда проникли наши победоносные войска!
— Карл Двенадцатый пробрался еще дальше, однако же… — начал Милорадович.
— Однако же мы по сей день всегда оставались победителями! — перебил Мюрат.
— Пока что мы дрались по-настоящему только под Бородином и вы ничего не смогли нам сделать! — парировал Милорадович.
— А не открыла ли наша победа под Бородином ворота Москвы?
Теперь уже настал черед возмущаться Милорадовичу:
— Извините, ваше величество, Москва была отдана без боя…
— Как бы то ни было, но ваша древняя столица в наших руках! — торжествовал неаполитанский король.
— К сожалению, это пока еще так, — согласился Милорадович. — Но ведь его величество король неаполитанский приехал к генералу Милорадовичу просить пощады для французских фуражиров, а не наоборот!
Мюрат поморщился.
— Я хотел только довести до вашего сведения о наглых поступках казаков и крестьян… Я много воевал, но не видел такой войны! — обидчиво вспыхнул Мюрат.
— Я тоже воевал немало! — ответил Милорадович.
— Где и когда вы начали службу в генеральском чине? — заносчиво глянул на русского генерала Мюрат.
— В тысячу семьсот девяносто девятом году во время похода Суворова в Италию. Я полагаю, во Франции еще не забыли Суворова? — улыбнулся Милорадович.
Мюрат ничего не ответил: он дал шпоры коню и помчался к своим.
Неаполитанский король был раздражен, но, проскакав с полверсты, успокоился. Он не придал сегодняшнему разговору серьезного значения; Мюрат счел это простой словесной дуэлью, в которой, может быть, русский генерал и вышел победителем.
Стоит ли об этом думать?
А настоящее столкновение назревало.
Толь продолжал убеждать Кутузова в необходимости наступления. Он говорил, что скоро Наполеон сам оставит Москву, что к французам идет на помощь корпус Виктора и потому следует поторопиться разбить авангард Мюрата. Толь представлял веские доводы: расположение французского авангарда у речки Чернишня таково, что легко обойти левый фланг: к самому лагерю подходит лес. В лесу не устроено засек, по лесу не ездят французские дозоры. Мюрат держит себя неосмотрительно, беспечно: он легкомысленно поверил в слабость русских. Французам война надоела, они хотят мира и уверены, что между Наполеоном и Александром идут переговоры. Силы у Мюрата невелики: восемь тысяч кавалерии и около двенадцати тысяч человек пехоты при ста восьмидесяти семи орудиях.
Кутузов отвечал Толю, что все это так, но русские непривычны к обходным маневрам, а к тому же теперь в полках много молодых солдат.
Может быть, все уговоры генералов и Толя не подействовали бы на Кутузова, но в эти дни он получил рескрипт царя, не очень ласково говоривший о том же:
"По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам с своею гвардиею, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед Вами, были значительны и не позволяли Вам действовать наступательно?"
В конце рескрипта стояла такая фраза, звучавшая угрожающе:
"Вспомните, что Вы еще должны отчетом оскорбленному Отечеству в потере Москвы".
Делать было нечего, Кутузов согласился напасть на авангард Мюрата, но с одним условием: чтобы это нападение не переросло в большой бой — Наполеон с главными силами был все-таки очень близко.
Свита Кутузова, состоявшая из офицеров, служивших не только при Кутузове, но и при Барклае и Багратионе, прекрасно изучила нрав и характер своих полководцев. Она знала, каковы они в милости и в гневе.
Пылкий, горячий Багратион взрывался мгновенно, словно фейерверк. В гневе, как и в бою, Багратион был солдатом: его лексика приобретала всю простоту и упругость народной речи. Он с грузинским акцентом честил провинившегося: "па-адлец!", "ма-ашенник!" Темпераментно слал он к черту-дьяволу и мог пригрозить "белой рубахой". Но все знали, что князь Петр так же быстро отходит, как и загорается.
Флегматичного, всегда внешне спокойного, сухого Барклая де Толли вывести из равновесия было не так легко. Он не возмущался даже тогда, когда слышал за своей спиной оскорбительно грубые замечания по своему адресу.
Но случались моменты, когда невозмутимый Барклай становился страшным. При отступлении от Смоленска генерал Тучков 3-й лично доложил Барклаю де Толли, что не может противостоять превосходящим силам противника. Барклай спокойно, но веско сказал ему: "Возвращайтесь к вашему посту и умирайте там. Если вы еще раз приедете сюда, я велю вас расстрелять!" Барклай сказал эти две фразы чуть быстрее обычного, и только. Но все, и в том числе Павел Алексеевич Тучков, поняли: будет так, как сказал командующий.
Совершенно иначе сердился Михаил Илларионович Кутузов.
С человеком, который вызвал его гнев, Кутузов становился предупредительнее и ласковее обычного. Михаил Илларионович ко всем вообще обращался с неизменным и ничего в сущности не выражающим словом "голубчик". Но когда он сердился, его вежливость превосходила все границы.
Если, например, во время боя он посылал кого-либо с поручением и посланный не вполне справлялся с ним, Кутузов медоточивым голоском говорил ему: "Ах, простите, любезный поручик, как же я мог подвергать пулям вашу столь дорогую для меня голову? Простите меня, голубчик Иван Иванович, вы говорите, что там свистят пули (хотя поручик и не думал упоминать об этом). Как я признателен вам, что вы туда не доехали! Пожалуйста, отдохните, поберегите себя, прошу вас!"
Но в Тарутине штабные увидали такую вспышку гнева Кутузова, какой никогда еще не случалось наблюдать им.
4 октября вечером Кутузов со всей свитой выехал из Леташевки к Тарутину. Никто не знал, куда и зачем направляется фельдмаршал: о решении атаковать Мюрата знали только командиры корпусов. Накануне, 3 октября, фельдмаршал отправил диспозицию к предстоящему нападению на французский авангард начальнику штаба 1-й армии Ермолову.
Для обхода левого фланга Мюрата главнокомандующий назначил три пехотных и один кавалерийский корпус с десятью казачьими полками Орлова-Денисова. Они должны были выступить вечером 4-го с тем, чтобы к рассвету выйти на опушку леса у самого бивака кирасир Мюрата. Всю операцию Кутузов поручил Беннигсену — назойливый барон упросил-таки фельдмаршала. Беннигсен хотел показать себя: вон, смотрите, как я одержу победу!
Сам Кутузов с гвардией и главными силами полагал двигаться с фронта.
Кутузов ехал, внимательно вглядываясь вперед. По обеим сторонам старого Калужского большака шел лес. Вот сквозь полуголые деревья замелькали огни биваков резервной артиллерии, расположенной на широких полянах. Темнели группы зарядных ящиков, полуфурки, тела орудий, покрытых мешками с овсом. Лагерь готовился ко сну.
Навстречу коляске Кутузова двигалась какая-то масса. Это был целый табун лошадей. Кое-где на конях сидели солдаты.
— Куда едете? — высунулся из коляски удивленный фельдмаршал.
— На водопой, — словоохотливо ответило несколько солдатских голосов.
Михаила Илларионовича кольнуло: что-то не так!
За биваком артиллерии пошли коновязи кирасир. Тут все спокойно — обычные шумы кавалерийского лагеря: ржание лошадей, злые окрики солдат, кое-где приглушенный лошадиный топот, сочный храп.
Кутузов не очень присматривался к затихающей жизни кирасирского бивака: кирасирам не надо двигаться в обход.
За кирасирами слева потянулись землянки, шалаши, избенки пехоты. Это 3-й корпус, которому по диспозиции уже положено готовиться к маршу. А у них — мир и покой. Откуда-то слышится песня:
У милого в огороде
Растет трава мята.
Любил меня милой друг,
Хоть я небогата!
Главнокомандующий подозвал попавшегося на глаза офицера:
— Приказ выступать получили?
— Никак нет, ваше сиятельство, не получили.
Кутузов так круто повернулся в коляске, что скрипнули пружины.
— Кто возил диспозицию к генералу Ермолову? — спросил он у Коновницына, ехавшего рядом с коляской верхом.
— Герсеванов, ваше сиятельство.
— Давай его сюда!
— Герсеванова к его сиятельству!
К коляске подскакал офицер:
— Что прикажете, ваше сиятельство?
— Голубчик, ты вчера возил пакет к генералу Ермолову? — вглядываясь в полутьме в безусое лицо поручика, спросил фельдмаршал.
— Точно так, я, ваше сиятельство!
— Кому вручил?
Мягкий, вкрадчивый голос фельдмаршала стал понемногу наливаться металлическими нотками.
— Начальнику канцелярии полковнику Эйхену, ваше сиятельство.
— Почему не самому генералу, как было приказано, голубчик?
— Не мог нигде разыскать его превосходительство. Он, оказывается, был в гостях у генерала Шепелева в селе Спасском.
Фельдмаршал вдруг поднялся в коляске и закричал:
— Это не армия, а кабак! И полковника и генерала — выгнать вон из армии, обоих! И полковника и генерала! — повторил фельдмаршал, задыхаясь от гнева. — Поезжай к дому! — ткнул он рукой в спину ямщика и плюхнулся на сиденье.