Михаил Илларионович вытирал лицо платком, обмахивался им, изредка пил из кувшинчика, но все не помогало: как в бане!
— Вот если бы разряженные, кокетливые бухарестские куконы узрели бы русского командующего в этаком виде, — улыбнулся он.
После спокойной оседлой жизни — снова привычный с юных лет бивак: Кутузов две недели как приехал из Бухареста в Журжу.
— Запахло порохом — надо поближе к войскам!
Михаил Илларионович глянул на реку. В версте от города простирался широкий Дунай. За ним, на противоположном крутом берегу, пестрел Рущук. Домики, минареты, сады, виноградники, рощицы. Рущук — в ложбине, а вокруг него — холмы, обрывы, овраги, скаты.
Михаил Илларионович смотрел на блестевшую под солнцем полосу Дуная и с вожделением думал: "Искупаться бы!.."
И так ярко вспомнилось, как много лет назад, в первую турецкую, он купался в Дунае.
Из дома слышались голоса: полковник Резвой говорил о чем-то с капитаном Кайсаровым.
Михаил Илларионович взял со скамейки карту, развернул ее на своих тучных коленях и — в который раз — стал прикидывать в уме: "Займем позицию впереди Рущука, вот здесь, где открытая возвышенность. Признаться, позиция у нас незавидная. Эти сады и виноградники, справа, хорошо укроют наступающих янычар. А слева равнина, как дыра в боку: по ней удобно обойти наш фланг — и в тыл… Но выхода нет: иной позиции по дороге в Разград не придумать. Придется драться здесь. У визиря шестьдесят, а у меня пятнадцать тысяч солдат. И сзади — река. Нет, сзади сперва Рущук, а потом река. Пусть себе будем стоять спиною к Дунаю, пусть мой дружок Ахмед-паша и его французские советчики тешатся! На правом фланге поставлю Эссена, налевом — этого галльского петуха Ланжерона. Сам — в центре. Сто четырнадцать пушек генерала Новака. На них надежда. У турок главное — кавалерия. Они налетят со всех сторон, как саранча, а мы — картечью… Их артиллерия — пустяки. Сколько французы ни обучают топчи[31], но пушки — не турецкое дело. Это не шашка и не ятаган. Топчи палят в белый свет, как в копейку…"
Кутузов положил карту на скамейку.
Из-за дома донесся чистый тенорок кутузовского денщика Ничипора. Михаил Илларионович привез его из Горошек, он любил украинцев. Ничипор пел:
Як приiхав мiй миленький у ночi, у ночi,
А я лежу с прудивусом на печi, на печi,
Цур тобi, прудивусе,
Якi в тебе рудi вуса.
Сама собi дивуюся:
С прудивусом цiлуюся.
"Вот поет, а сам — первейший "прудывус": перемигивается с хозяйкой болгаркой… Дородная женщина!" — подумал Кутузов.
Он потянулся к кружке и кувшину.
В это время где-то за садом и домом дробно зацокали копыта. Потом послышались чьи-то быстрые шаги, голоса в доме — Кутайсова, Резвого и еще кого-то.
Михаил Илларионович чуть поворотил голову — совсем оборачиваться не хотелось. "Верно, с аванпостов. Опять захватили "языка".
Кавалеристы Воинова каждый день брали в плен по нескольку турок. В последний раз они захватили известного любимца визиря, Дервиш-агу. Из дома в сад вышел полковник Резвой:
— Михаил Илларионович, гонец от генерала Воинова.
— Что нового?
— Авангард визиря уже в деревне Кадыкиой. Две тысячи сабель.
— Так, так. Значит, турки уже закончили свои окопчики?
— Видимо.
Кутузов невольно взял в руки зрительную трубу, словно сквозь нее можно было увидеть Кадыкиой.
— Стало быть, визирь в скольких же верстах от Рущука?
— В восемнадцати.
— Пора на тот берег! — поднялся Михаил Илларионович. — Приказ Александру Федоровичу: переправляться немедля. Стать скрытно от турок на равнине, слева от Рущука, где сохранились прошлогодние траншеи. Ланжерон знает, я предупреждал его. А мы по холодку — следом за ним, в Рущук!
В сем бою, несмотря на чрезвычайное неравенство, кавалерия наша не упустила ни шагу.
К ночи корпус Ланжерона был уже на правом берегу Дуная. Переправа прошла благополучно: ни один турецкий кирджали не видал, как русские располагались в старых траншеях на низине. Кутузов хотел устроить своему другу Ахмед-паше маленький сюрприз.
Эту ночь Михаил Илларионович спал на поле перед Рущуком в палатке. Войска стояли в четырех верстах от крепости. В первые две линии Кутузов поставил пехотные каре, а в третью — всю кавалерию.
Чтобы турки не смогли прорваться между армией и Рущуком, Кутузов оставил для прикрытия восемь батальонов пехоты.
Командующий расположился в центре. Его палатка стояла среди милых кутузовскому сердцу егерей 29-го полка.
Днем была нестерпимая жара, а к ночи стало холодно. На холодке, на свежем воздухе спать было чудесно. Ничипор укрыл своего барина поверх одеяла шинелью, и Михаил Илларионович уснул быстрее обычного. Его сладкий сон прервали выстрелы, крики "алла" и какой-то шум, доносившийся со стороны аванпостов.
Михаил Илларионович открыл глаза. В палатке было темно. Он отбросил одеяло и шинель и сел на постели.
Звуки не смолкали, а росли. Ясно: турецкие спаги напали на передовые отряды конницы Воинова, идет кавалерийская сшибка.
По старой боевой привычке Михаил Илларионович спал не раздеваясь.
Он сунул ноги в туфли и вышел из палатки. Весь лагерь, все кругом тонуло в тумане. Туман стоял плотной, непроницаемой стеной. В двух шагах ничего не было видно.
— Давно началось? — спросил Кутузов у часовых, застывших возле палатки командующего.
— Только что…
— Минут пяток, ваше высокопревосходительство, — ответили егеря.
Кутузов прислушался. Крики не умолкали, но выстрелы были редки.
— Рубятся! — Он поежился. — Проклятый климат. Такая холодина! А ведь через несколько часов снова не найдешь себе места от жары!.. Паисий Сергеич! — позвал он.
В соседней штабной палатке, которая чуть вырисовывалась в тумане, зашевелились.
Кутузов, не дожидаясь Кайсарова, вернулся к себе, надел мундир и сел на постели.
— Ничипор, зажги свечу!
— Зараз, вашество, зараз! — сонным голосом ответил из передней части палатки денщик и немного погодя вышел, почесываясь и зевая. Он зажег стоявшую у постели на складном стуле свечу и выглянул из палатки.
— Ой, який туман! — сказал Ничипор и вернулся на свое место, где сразу же умолк — заснул.
В палатку вошел наспех одетый адъютант Кайсаров:
— Доброе утро, Михаил Илларионович!
— Здравствуй, дружок. Неизвестно, какое еще оно будет… Пошли кого-нибудь к генералу Воинову на аванпосты. Что там у них происходит?
— Слушаюсь! — ответил Кайсаров и быстро вышел из палатки.
Михаил Илларионович сидел, барабаня пальцами по колену, думал: началось взаправду или нет?
Через минуту послышался топот копыт. Всадник с места взял в галоп.
За палаткой, в лагере, началось движение.
Посидев некоторое время, Кутузов снова вышел наружу.
Туман и не думал уменьшаться, а на аванпостах не утихали шум и крики.
Кутузов стоял, ожидая возвращения ординарца.
Он примчался быстро.
— Ну что?
— Турки наступают, ваше превосходительство! — выпалил ординарец. — Кавалерии — без числа. За туманом не видно, когда кончатся. Генерал Воинов послал чугуевских улан и ольвиопольских гусар, но их теснят — турка много!
"Стало быть, визирь наступает по-настоящему", — подумал Кутузов и сказал ординарцу:
— Лети, братец, к генералу Ланжерону — пусть выходит на поле!
Постепенно весь русский лагерь пришел в движение. Полки становились в каре, готовясь к бою.
Михаил Илларионович умылся, оделся.
Туман нехотя таял. Из-за Дуная блеснул луч солнца. Все осветилось. Шум на аванпостах утихал.
Кутузов сел на коня и поехал мимо каре к первой линии.
— Что такое? — спросил он, подъезжая к группе генералов, стоявших перед фронтом первой линии.
— Отступают, ваше высокопревосходительство: испугались нашей матушки-пехоты, — весело сказал генерал-майор Энгельгардт. — Это пока что была только разведка.
— Налетело пять тысяч всадников, а у меня — около полутора тысяч, — говорил, словно оправдываясь, генерал-лейтенант Воинов.
— Посмотрите, Михаил Илларионович, — указал Энгельгардт, — сколько их осталось на поле!
Кутузов недовольно молчал. Непредвиденная, глупая случайность погубила весь его хитроумный план. Туман сыграл на руку туркам, а не русским. Он не позволил русским видеть, что это не общее наступление, а только разведка, а когда растаял, турки увидали все русские войска, и в том числе скрытно стоявший корпус Ланжерона.
На следующий день обе стороны ограничились обычной разведкой.
"Надо узнать, как чувствует себя мой друг Ахмед, — подумал Михаил Илларионович. — Пошлю-ка ему снова чайку. Может, Фонтон что-либо пронюхает у турок".
Кутузов вызвал к себе младшего Фонтона и вручил ему целый сверток с чаем:
— Передайте визирю с моими всегдашними приветами шесть фунтов чаю.
— Так много! — невольно вырвалось у Фонтона.
— Пусть побалуется. Может, больше слать не придется. Будет спрашивать о моем здоровье, скажите, что изнываю от жары.
— Я скажу, что ваше высокопревосходительство еще в Журже.
— Можете говорить что угодно, но Ахмед не поверит: старого воробья на мякине не поймаешь! Постарайтесь узнать, что у них на уме.
Фонтон вернулся к вечеру. Рассказал, что посмотреть ничего не удалось: его провели через лагерь к визирю с завязанными глазами. Но, судя по отдельным фразам, которые он слышал, турки готовятся к бою. Визирь очень благодарил за чай, жаловался также на жару, но сказал, что у реки все же прохладнее, чем в Кадыкиой, и вскользь заметил, что с таким войском, как у него, Ахмеда, можно завоевать восток и запад.
— Похваляется! Это хорошо, что он так уверен; значит, надо ждать атаки! — обрадовался Кутузов.
22 июня утром русские войска только пропели утреннюю молитву и стали завтракать, как вдруг ударили турецкие пушки. Они били по всей линии русских каре.