— Теперь нам не видать мира как своих ушей! — горячился Ланжерон.
— Поживем — увидим, — спокойно сказал Михаил Илларионович и, кликнув Кайсарова, стал диктовать ему приказ: завтра же приступить к уничтожению Рущукской крепости.
Этот приказ Кутузова ошеломил всю армию и вызвал разноречивые толки. Офицеры увидали в нем некий скрытый смысл:
— Хитрит Михаил Илларионович!
Солдаты недоумевали:
— Зачем было тогда огород городить? Третьеводни защищали Рущук, а нонче сами отдаем.
— Вот у тебя не спросили, как быть. Командующему виднее!
Сам Михаил Илларионович внешне сохранял спокойствие: был непреклонен в своем, казалось, мало оправданном решении, но волновался, — он брал на себя большую ответственность.
Что подумает подозрительный, не любящий Кутузова и не весьма сведущий в военном деле Александр I? И что скажет Наполеон? Конечно, обрадуется: турки бьют! Все это ерунда. Очень хорошо, что можно изменить условия борьбы в лучшую для себя сторону, сделать так, чтобы главные силы турок оказались бы на правом берегу.
25 июня солдаты генерала Эссена стали срывать старые земляные валы Рущука, которые от времени сделались точно каменные, вывозили из крепости на правый берег орудия и припасы. Жители Рущука спешили перевезти имущество: Кутузов дал им для выезда два дня.
Суета, крики, плач детей — обычная тягостная картина отступления. Солдату что? Он как улитка — у него дом на себе. Снял палатку, ранец за плечи — и был таков. А жителям приходилось бросать все нажитое.
27 июня у понтонного моста через Дунай встали казаки Грекова — не пускали никого в Рущук: минеры готовились взрывать цитадель, поджигать дома, чтобы ничего не досталось басурманам.
Через мост потянулись последние войска. Кутузов переехал в Журжу накануне.
Вечером, когда над Дунаем стала полная луна, в городе раздались взрывы и в разных концах Рущука вспыхнуло пламя.
Рущук горел жарко. Лунный пояс на реке постепенно наливался огнем. Зарево затмевало лунный свет.
Михаил Илларионович сидел в Журже у дома и, глядя на зловещие отблески пожара, думал: "На османов это должно произвести ошеломляющее впечатление!"
Армии приблизились друг к другу еще больше: Кутузов стоял в Журже, а Ахмед-паша в Рущуке. Их разделяла только река.
Великолепные, шитые золотом шатры великого визиря расположились на равнине у Рущука, где так недавно белели полотняные палатки русской армии. Тут же разместились шатры министров и купцов, имевших в лагере склады разных товаров.
Друзья по-прежнему обменивались любезностями и подарками, словно между их войсками не было сражения.
В один из дней Ахмед-паша предупредил Кутузова, что в турецком лагере будет пальба по случаю рождения сына у султана.
— Не военная кампания, а сплошной Версаль! — улыбнулся Кутузов.
Через несколько дней Ахмед снова прислал такое же предупреждение. Солдаты, узнав о нем, живо обсуждали происшествие:
— Что султанша — рожает каждую неделю?
— Турок издевается над нами!
— А может, у нее — двойня?
— Что ж, один пащенок родился сегодня, а другой дозрел через неделю, так, что ли?
— Эх, вы! Да разве не знаете, что у салтана не одна женка, как у тебя, а целая сотня!
— У него, брат, на все святцы ребят хватит!
А когда через несколько дней с правого берега приехал к Кутузову новый турецкий курьер Мустафа-ага, солдаты, глядя на турка, заржали:
— Братцы, никак, у третьей султанской женки крестины!
— Молодец салтан: не зевает, старается!
Но на этот раз дело было посерьезнее. Мустафа-ага передал Кутузову, что великий визирь не может вести никаких переговоров, если не будет обеспечена целость и независимость владений Порты. И что потому дальнейшее пребывание Абдул-Гамида в Бухаресте не нужно.
Мустафа-ага сказал все это важно, с самым решительным видом и смотрел, как примет такое сообщение русский сераскир Кутузов, которого турки называли бир-гиёглю[33]. Но русский командующий встретил известие как будто совершенно спокойно. Мустафа-ага был бы очень удивлен, если бы знал, что Кутузов даже остался доволен им: Ахмед, стало быть, уверен в том, что русские слабы!
Понемногу начинало сказываться оставление русскими Рущука. Кутузов знал, что в Константинополе ликовали по случаю этой "победы" и что султан наградил великого визиря. Наполеон тоже обрадовался отходу русских за Дунай. На приеме в Тюильри он подошел к русскому представителю, генералу Чернышеву, к которому благоволил, и с ехидной усмешкой спросил: "У вас, кажется, была резня с турками в Рущуке?"
Кутузов поручил Италинскому немедленно отпустить Гамида из Бухареста, сказав:
— Молдавию и Валахию мы занимаем, и пусть Порта попытается отнять их у нас!
— Зря кормили рыжего! Сколько денег на него извели! — пожалел Резвой.
— На свете, Павел Андреевич, ничто не пропадает, — ответил Кутузов.
Он тотчас же послал к Ахмед-паше Антона Фонтона с очередными подарками, дружескими приветами и ответным словом. Михаил Илларионович велел передать великому визирю, что турецкие условия не могут быть приняты за основу переговоров и что, хотя из Петербурга еще нет ответа, он исполнит просьбу Ахмед-паши и не станет больше задерживать Абдул-Гамида в Бухаресте.
"Продолжительность пребывания высокочтимого Гамид-эфенди в Бухаресте ни в коем случае не вызывается стремлением выиграть время, а должна служить для Вашего высокопревосходительства новым доказательством моего постоянного желания видеть восстановление дружбы и доброго согласия между обеими империями", — написал Кутузов в письме к великому визирю.
Фонтон явился назад с большой корзиной фруктов и передал о своей беседе с Ахмед-пашой. Великий визирь сказал: "Передайте генералу Кутузову, что я уже давно чувствую, насколько сильно я уважаю и люблю его. Он, так же как и я, честный человек!"
— Нечего сказать — похвала! — поморщился Кутузов.
— "Мы оба хотим блага нашей родине. Давно пора покончить с этой разорительной войной! Она только радует нашего общего врага Наполеона", — передавал Фонтон слова Ахмед-паши.
— Вот это он верно сказал. Молодец! — похвалил Михаил Илларионович.
— "Да вот я покажу депешу французского поверенного Латур-Мобура. Он советует нам не заключать с вами мир и уверяет, что правый берег Днестра и Крым будут нашей границей".
— И что же, визирь показал вам депешу? — удивился Кутузов.
— Визирь обратился к своему заместителю Гамид-эфенди, чтобы он дал депешу, — ответил Фонтон.
— И тот, конечно, не дал? — улыбнулся Михаил Илларионович.
— Да, он сказал, что депеша отправлена в Константинополь.
— Разумеется: у Гамид-эфенди больше выдержки, чем у него! Что же говорил дальше наш дружок?
— Он сказал: "Передайте генералу Кутузову, что я перейду Дунай".
— Вот, вот! Это чудесно! Пусть переходят! Давно ждем не дождемся!
— Говорит: "Опустошу Валахию, хотя мне жаль ее несчастных жителей…"
— Жалел волк кобылу — оставил хвост да гриву, — усмехнулся Кутузов.
— "Длинными переходами, — говорит, — и недостатком продовольствия изнурю и погублю русскую армию".
— Как это у него все быстро получается!..
— И напоследок визирь посоветовал: "Удовлетворитесь малым. Все равно Дунай никогда не станет вашим. Мы будем воевать десять лет, но не уступим!"
— Черт возьми, где этот неграмотный лазский пират научился всей гамме дипломатических песен? — вырвалось у Михаила Илларионовича.
После такого перелома в настроении турок следовало ожидать их активных действий.
Так как силы турок оказались больше, чем предполагалось раньше, то Кутузов отдал распоряжение возвратить в Молдавскую армию 9-ю и 15-ю дивизии, располагавшиеся в Яссах и Хотине.
Кутузов ждал, когда же турки начнут переправляться через Дунай. Знал, что они будут пробовать с двух сторон — у Рущука и Виддина.
Наконец 22 июля, через месяц после боя у Рущука, Измаил-паша высадился у Виддина на узкую полосу, окруженную болотами. Генерал Засс запер высадившихся турок в районе болот, не дав им прорваться на просторы Малой Валахии.
План великого визиря — одновременное наступление на двух направлениях — сорвался.
Ахмед-паша продолжал готовиться к переправе. В этих приготовлениях прошел август месяц.
Кутузов узнал через лазутчиков, что из Константинополя все время торопят визиря. Время для переправы было самое подходящее: Дунай сильно обмелел за жаркие летние месяцы.
И вот наконец в теплую, но по-осеннему темным-темную ночь, с 27 на 28 августа, турки начали переправляться через Дунай.
В четырех верстах выше Журжи казачьи посты обнаружили несколько сотен кирджали, переплывших на лодках на русскую сторону. К месту их высадки тотчас же направился генерал Сабанеев с батальоном архангелогородцев. Кирджали были смяты и опрокинуты в реку. Спастись удалось немногим.
Все казачьи посты до самого Туртукая были подняты на ноги.
А в это время, в восьми верстах ниже Журжи, спокойно переправлялись на паромах и лодках главные силы Ахмед-паши.
Недаром великий визирь стоял два месяца у Рущука, — он выбрал чрезвычайно удобное место для переправы: по берегам рос высокий камыш, а прибрежная полоса была покрыта кустарником. Кроме того, с крутых высот правого берега хорошо обстреливался изгиб Дуная. Ахмед-паша поставил на своих высотах двадцать пять орудий крупного калибра.
Русские аванпосты проморгали переправу.
У турок на русском берегу скопилось уже более двух тысяч человек с четырьмя пушками, когда казаки наконец подняли тревогу.
После того как Ахмед-паша рискнул-таки переправиться через широкий, хотя и порядком обмелевший Дунай, в Молдавской армии перестали понимать действия своего командующего.
Солдаты судили-рядили за артельным котлом, пока на них не прикрикнет старый фельдфебель, офицеры говорили за спиной высшего начальства, а генералы не стеснялись высказывать свое недоумение самому Михаилу Илларионовичу, но результат был од