Уныние охватило всю столицу.
В присутственных местах царили сутолока и неразбериха. Все дела сразу остановились. В канцеляриях и коридорах стояли настежь раскрытые шкафы, на столах и на полу громоздились горы связок и папок, по лестницам, неуважительно громко переговариваясь, экзекуторы и сторожа волокли ящики и сундуки. Пахло пылью, мышами и сургучом. Слышался визг пилы и стук молотков. Учреждения спешили отослать куда-нибудь подальше на восток архивы, а кое-кто из начальства отправлял заодно и свое имущество — картины, фарфор, бронзу.
На Неве, у пристани против здания сената и синода, стояло несколько больших барж: готовились увозить памятник Петру Фальконета.
Но памятник остался на месте.
К сенатору Голицыну, которому была поручена отправка памятника, пришел почт-директор Булгаков и рассказал свой необычный сон. Будто он шел мимо памятника, и бронзовый конь вдруг сорвался с камня и, звонко цокая копытами, понес своего всадника на Каменный остров, где жил император. Увидев Александра, бронзовый Петр сказал: "Не бойся за Петербург — я охраняю его. Доколе я здесь, Петербург вне опасности!"
Голицын решил не вывозить памятника.
О чудесном сне почт-директора Булгакова тотчас же узнала вся столица. Не проходило дня, чтобы на церковной паперти или на рынке не возникал бы вдруг тревожный слух:
— Бабоньки, памятник-то Петру Великому увезли вчерась!
— Что ж это, как в каноне: "Коня и всадника в море Чермное"?..
— Не может быть!
— Ей богу! Селедочница Дарья своими глазами видела — увезли родимого! Один камень оставши!
— Окаянные!
— Охти мне!
— Пропали мы!
— Спаси, царица небесная!
И на следующий день к Сенатской площади потянулись откуда-то с Тринадцатой линии Васильевского острова или от Аларчина моста бабы. Подходя к Исаакиевскому собору, они уже издалека с тревогой всматривались, вытягивая шею, приставив козырьком ко лбу ладонь.
Убеждались, что и конь, и всадник, и змея, и камень — все на месте.
— Стоит, целехонек, слава тебе господи! — крестились бабы и, успокоенные, уходили домой.
А для Кутузова, для всех, разбирающихся в общей военной обстановке, пришла из ставки еще одна приятная новость: император оставил армию.
Александр всюду и везде хотел быть первым. Когда, он в апреле уезжал из Петербурга в армию, в Вильне льстецы говорили ему, что он, как Петр Великий, становится сам во главе русских войск. А теперь волей-неволей приходилось сознаться, что никакого Петра из него не получилось. Александр только мешал своим присутствием, связывал по рукам и ногам командующего 1-й армией Барклая де Толли и отнюдь не облегчал положения Багратиона.
Своим обыкновением во всех делах стоять как бы в стороне, наблюдателем ("моя хата с краю…"), но все-таки стоять "над душой" каждого из командующих армиями император делал невозможным проведение единого плана войны. Это давно понимала вся ставка, но этого упрямо не хотел понять сам царь.
Еще в Вильне государственный секретарь адмирал Шишков составил-письмо к царю, в котором убеждал его уехать из армии, однако не решался вручить написанное Александру. В ставке все шептались об этом, судили и рядили о том, что император не командует сам всеми армиями и в то же время не назначает единого главнокомандующего. Но никто не хотел взять на себя такую рискованную миссию. Каждый знал, что этот улыбающийся, по виду такой кроткий и ласковый человек в одно мгновение может выпустить страшные когти.
Дальновидный, осмотрительный Шишков вспомнил, что государь как-то сказал ему, Аракчееву и Балашову по-всегдашнему неопределенно и уклончиво: "Вы бы трое иногда собирались бы и о чем-нибудь между собою рассуждали".
Шишков воспользовался этим и предложил Балашову и Аракчееву подписаться под письмом к царю. Балашов сразу согласился, а Аракчеев сразу же заупрямился. На все доводы Шишкова и Балашова Аракчеев отвечал:
— Что мне до отечества? Мне дороже всего — жизнь государя. Скажите: будет ли в опасности государь, если и дальше останется при армии?
— Конечно, конечно, — поспешил уверить льстеца и подхалима хитрый министр полиции. — Наполеон атакует и разобьет нас, и что будет с государем, кто знает. Ведь при Аустерлице его величество чуть не погиб!
Объяснять Аракчееву опасность пребывания на войне не приходилось. Аракчеев был храбр только на вахтпараде, где мог спокойно вырывать усы у провинившихся солдат, а под пулями и ядрами стоять не любил. Последний довод Балашова показался недалекому Аракчееву убедительным. Он не только подписал письмо, но вечером сам положил его на письменный стол императора.
В письме, между прочим, говорилось:
"…нет государю славы, ни государству пользы, чтобы глава его присоединилась к одной только части войск, оставляя все прочие силы и части государственного управления другим".
Опытный литератор, хорошо владевший выспренним церковнославянским языком, Шишков воспользовался ораторским искусством Феофана Прокоповича, написав в письме:
"Феофан о Петре I, вдавшемся опасности наряду с прочими, сказал: "Вострепетала Россия единою смертию вся умрети боящеся. Ежели прямой долг царей есть жить для благоденствия вверенных им народов, то едва ли похвально допускать в одном своем лице убить целое царство".
Одним словом, опять сыграли на сравнении с Петром Великим, сыграли на грубой лести.
Хотя прошло всего лишь два месяца, как сановные льстецы говорили, что Александр, отправляясь к армии, поступает, как Петр Великий, но теперь все сделали вид, будто забыли это, и с такою же настойчивостью утверждали обратное: если Александр покинет армию, он уподобится Петру Великому. Они сравнивали Александра с Петром перед Нарвским сражением, когда Карл XII угрожал нашествием на Россию и Петр уехал из армии в Москву.
Александр был не настолько глуп, чтоб не понять создавшегося положения. От него ждали точного решения: или — или. Подавив в себе обиду, он согласился уехать из армии, он "жертвовал" своим самолюбием. Уезжая, Александр I снова в который раз применил свой излюбленный ход: не назначил главнокомандующего всеми армиями.
1-й армией командовал военный министр Барклай де Толли, но он был младше в чине командующего 2-й армией генерала Багратиона.
Неопределенность, путаница и неразбериха остались в неприкосновенности.
Из ставки у Полоцка Александр написал воззвание не к Петербургу, а к "первопрестольной столице нашей Москве".
В Петербурге народ толпами стоял у желтых листков, расклеенных повсюду, слушал, как священники читают воззвание в церквах. Тяжелые обороты старой славянской речи были понятны немногим. "Простой" народ отлично уразумел только первые грозные, не затемненные никакими словесными красотами, фразы:
"Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любимое наше отечество".
Это народ понимал и уходил возмущенный и готовый к отпору и мщению.
Кроме воззвания к Москве, Александр дал большой манифест об организации народного ополчения. Текст манифеста, как и всех других, был написан литератором, статс-секретарем Александром Шишковым. Ему удалось найти сильные, воодушевляющие народ слова, которые тотчас же заучили наизусть и стали повторять все:
"Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина".
Александр взял с собою в Москву Аракчеева, Балашова, Шишкова и флигель-адъютанта Чернышева. Все осиное гнездо иностранцев, интриговавших друг против друга во главе с развенчанным Фулем, среди которых не было недостатка в наполеоновских шпионах, осталось при армии.
Перед отъездом император пришел проститься с Барклаем. Он застал военного министра осматривающим коновязи кавалерии. Прощаясь с Барклаем, Александр сказал:
— Поручаю вам свою армию. Не забудьте, что другой у меня нет; эта мысль не должна покидать вас!
Царские слова звучали как предостережение, как угроза.
Александр ехал в Москву, чтобы, по его словам, "поджечь тамошний дух".
Может быть, он ждал, что в "первопрестольной" народ попросит его стать во главе всей русской военной силы? Ведь в конце манифеста говорилось о том, что в Москве "избран будет Главный над всеми Предводитель".
И в имени твоем звук чуждый
невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый
тобою,
Ругался над твоей священной
сединою.
Михаил Илларионович снова не расставался с картой — его волновало трагическое положение 2-й армии: удастся ли Багратиону уйти от наседавших со всех сторон французских войск и соединиться с Барклаем?
Соединение обеих армий было в данный момент самым важным и острым вопросом.
Сведения, получаемые в Петербурге о 2-й армии, были скудны и отрывочны, но все-таки позволяли следить за тем, как Багратион самоотверженно, настойчиво и ловко пробивается на восток.
Даву раньше Багратиона занял Минск, и Петру Ивановичу пришлось круто повернуть на юг, на Бобруйск.
"Ох, и достается же бедному князю!" — думал Кутузов, глядя на карту.
1-я армия спешила от Полоцка к Витебску навстречу Багратиону.
До Петербурга докатились рассказы о героическом бое 7-го корпуса генерала Раевского с превосходящими силами врага у деревни Салтановка, когда Багратион пытался пробиться на Могилев.
Все с восхищением передавали рассказ о том, как на плотину у Салтановки Раевский вывел двух своих сыновей, шестнадцатилетнего Александра и одиннадцатилетнего Николая, и вместе с ними повел войска в атаку; как Александр попросил у такого же шестнадцатилетнего подпрапорщика-знаменосца: "Дайте я понесу знамя" — и услышал в ответ гордое: "Я и сам умею умирать!"; как потом корпус Раевского, прикрывая переправу Багратиона через Днепр у Старого Быхова, отражал атаки корпусов Даву и Мортье, и офицеры и солдаты, получившие по две раны, возвращались после перевязки в бой, "как на пир".