льше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо".
Министру иностранных дел герцогу Бассано он продиктовал:
"Жара крайняя, много пыли, и нас это несколько утомляет. У нас тут была вся неприятельская армия, она имела приказ дать здесь сражение и не посмела. Мы взяли Смоленск открытой силой. Это очень большой город, с солидными стенами и фортификацией. Мы перебили от трех до четырех тысяч человек у неприятеля, раненых у него втрое больше; мы нашли тут много пушек; несколько дивизионных генералов убито, как говорят. Русская армия уходит, очень недовольная и обескураженная, по направлению к Москве".
— Допишите, я пойду отдохну, — сказал он Бертье и пошел в спальню.
Бертье послушно дописал:
"Продиктовав это письмо, его величество немедленно бросился в постель", — чтобы герцог Бассано не встревожился, что письмо императора осталось недоконченным.
Наполеон спал не больше часа. Он мог спать один час, проснуться, вновь заснуть и вновь встать. Как мог он спать, если надо было готовиться идти дальше, к Москве? Наполеон не собирался оставаться в Смоленске. Он не тешил ни себя, ни маршалов, ни армию пустыми разговорами о том, что зазимуют здесь, на Днепре. Он упрямо твердил:
— Не пройдет и месяца, как мы войдем в Москву. Москва увидит нас в своих стенах, как видели Вена, Берлин, Рим, Мадрид! А через шесть недель у нас будет мир!
Никто не мог переубедить его в этом. Он верил в свою непобедимость и силу: ведь он вел за собой всю Европу!
Наполеон не хотел никого слушать.
Наполеон торопился.
Глава третьяНАРОДНЫЙ ИЗБРАННИК
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
"Иди, спасай!" Ты встал — и спас…
Еще, Кутузов, прибавляешь
Ко славе ты своей венец;
Еще, еще ты глас внимаешь
От душ усердных и сердец.
В Петровом граде силы новой
Будь устрашителем, вождем;
Беснует в злобе враг суровый;
С тобой против врага пойдем.
Второй день к петербургским заставам прибывали самые разнообразные старые и новые кареты, коляски, тарантасы, дрожки, брички, бегунки, в которых ехало в столицу уездное дворянство. Караульные на заставе сначала думали, что это псковские помещики бегут от неприятеля, но ехали они все налегке, без жен и детей, без дворни и пожитков. Оказывается, это съезжались на чрезвычайное собрание по поводу организации народного ополчения.
Утром 17 июля в доме Ильи Андреевича Безбородко на Фонтанке открылось собрание.
Михаил Илларионович сам не знал, как быть. С одной стороны, полагалось бы поехать, а с другой — как будто не следовало бы. Кутузов слыхал, что многие дворяне хотят, чтобы он возглавил Петербургское ополчение. После того как Михаил Илларионович командовал Молдавской армией, этот пост, с точки зрения военной, мог казаться не столь значительным, но он являлся почетным и лестным, как выражение общественного внимания. Да и сидеть полководцу без дела в то время, как отечеству угрожает страшная опасность, было тяжело. Ехать же в собрание, — значит, лишний раз напоминать о себе. Ведь из отставных генералов, которые жили в Петербурге, не было никого, кто бы мог равняться Кутузову по боевым заслугам, военным знаниям и опыту.
Недруги Михаила Илларионовича тотчас же воспользовались бы тем, что он приехал, чтобы расписать "хитрость" Кутузова — как он, вопреки царскому нерасположению, добивается почетного назначения. И злопамятный и мстительный Александр не простил бы Кутузову его действий.
— Лучше не езди, Мишенька, пусть решают без тебя, — советовала жена.
— Конечно, не поеду, я ведь не какой-нибудь отставной козы барабанщик. Я ведь еще числюсь на государевой службе! — шутил Михаил Илларионович.
И он остался дома.
Господа уездное дворянство, съехавшиеся в столицу, обрадовались случаю почесать языки, поговорить о военных делах, обменяться сплетнями, предположениями, опасениями и — в кои веки — посидеть в ресторации, хотя бы за бутылкой английского пива.
Главный разговор велся по одному поводу — о вооружении крестьян. Народное ополчение, Минин и Пожарский — все это хорошо, но что будет, если крепостным дать ружья и пики? Не обернется ли Минин — Стенькой Разиным, а Пожарский — Пугачевым?
Не слишком ли?
Раздумий было много, и каждый дворянин, новоладожский или гдовский, обязательно считал себя политиком, дипломатом и немножко полководцем.
Господа дворяне не изволили торопиться и совещались три дня.
По просьбе Кутузова полковник Резвой и капитан Кайсаров были откомандированы из Молдавской армии в Петербург. Оба они присутствовали на заседаниях и каждый день рассказывали Михаилу Илларионовичу, что происходило в доме Безбородко.
Когда 18 июля вечером приступили к выбору начальника Санкт-Петербургского ополчения, то со всех сторон залы послышались голоса: "Кутузова, Кутузова!"
К баллотировке, к белым и черным шарам прибегать не пришлось: мнение было единогласное — Кутузов.
19 июля в пятницу предполагалось объявить решение дворянства избраннику.
Екатерина Ильинишна с утра обдумывала, чем пристойнее заняться Мише, что делать в ту минуту, когда приедут к нему делегаты.
— Пусть они застанут тебя за картой в кабинете.
— Так только на гравюрах изображают полководцев. Еще пушки по бокам… — усмехнулся Кутузов. — Я просто буду сидеть вот тут, в гостиной на диване, где сижу, и читать.
— А что же ты будешь читать?
— А вот лежит какая-то твоя книжка.
Михаил Илларионович развернул и прочел заглавие: "Позорище странных и смешных обрядов при бракосочетании".
— Да что ты, Миша, эта не подходит…
— Почему именно? Книжка интересная?
— Забавная…
— Я забавное как раз и люблю.
И в таком положении застала его делегация губернских и уездных предводителей дворянства.
Михаила Илларионовича повезли в собрание.
Дворянство еще на лестнице восторженно встретило Кутузова. Михаил Илларионович шел, окруженный целой толпой. Знакомые поздравляли, жали руки. Хозяин дома, Илья Андреевич Безбородко, и братья Александр и Дмитрий Нарышкины, обер-камергер и егермейстер, обняли Михаила Илларионовича. Уездные дворяне в суконных, пахнущих нафталином фраках, со старомодными, высокими, "золотушными" галстуками, душными в июльскую теплынь, не обращая внимания на шитые золотом камергерские мундиры и сюртуки военных, бесцеремонно протискивались вперед, чтобы поближе разглядеть знаменитого Кутузова. Смотрели на его седую, гордую голову, сквозь которую дважды прошла смертоносная неприятельская пуля.
Губернский предводитель дворянства Жеребцов и Безбородко подвели Михаила Илларионовича к большому столу, покрытому зеленым сукном, на котором белели разбросанные листки бумаги. Жеребцов позвонил в колокольчик. Шумный прибой голосов разом утих. Никто не садился. "Благородное" — санкт-петербургское — дворянство стоя ждало, что скажет генерал от инфантерии граф Кутузов.
— Господа, о многом мне хотелось бы вам сказать… — начал Михаил Илларионович.
Волнение сдавило ему горло. Он на секунду умолк.
— Вы украсили мои седины! Спасибо вам, господа!
И тут буйным ливнем ударили аплодисменты. Особенно не жалели ладоней, старались господа уездное дворянство. Аплодисменты дали возможность Михаилу Илларионовичу оправиться от волнения. И он уже почти спокойным голосом прибавил, что может принять столь лестное и почетное избрание, если государю не будет угодно призвать его к исполнению других обязанностей.
Кутузов поклонился и пошел к выходу.
По рвению уездных дворян Михаил Илларионович видел, что они готовы качать его, но губернское дворянство умерило пыл уездных. Сопровождаемый по-прежнему аплодисментами, пожатием рук, поклонами, улыбками и добрыми пожеланиями, растроганный Кутузов уехал с Резвым домой.
— Ты, Мишенька, как Эпаминонд, который не отказался служить простым воином под начальством неопытных полководцев, добившихся коварством высших ступеней, — говорила обрадованная Екатерина Ильинишна.
— Павел Андреевич, заметь: в последнее время меня все сравнивают с греками, — сказал Резвому Михаил Илларионович, — в Бухаресте заладили — Фемистокл, здесь — Эпаминонд.
— А вы, Михаил Илларионович, скажите: хоть горшком назовите, лишь бы в печь не ставили! — шутил Резвой.
Император утвердил избрание Кутузова начальником Петербургского народного ополчения, и Михаил Илларионович энергично принялся за дело. Он был занят с утра до ночи: сидел на приеме ратников, обсуждал детали обмундирования, вооружения и снаряжения, ездил смотреть, как на Измайловском плацу учили ополченцев. Учили спешно — чуть ли не от зари до зари, благо ночи стояли прозрачные, белые. Учили без "красот", даже не брать на караул, а только знать свое место в шеренге, шагать в ногу, правильно носить на плече ружье, заряжать, стрелять и колоть штыком.
— Придется походить с ружьем! Это не с тросточкой прогуливаться по прошпекту, — говорили ополченцам-горожанам обучавшие их кадровые унтера.
Михаил Илларионович приободрился, ожил, повеселел. Снова почувствовал себя нужным для государства человеком.
— Знаешь, Мишенька, ты помолодел, — говорила жена.
— Ради бога, Катенька, только ты уж не превращайся в льстеца и подхалима: их и без тебя хватает, — отвечал Михаил Илларионович.
Через день в Петербурге узнали: московское дворянство тоже избрало Кутузова начальником ополчения.
Это была пощечина Александру — он не хотел признавать Кутузова, а народ признавал.
22 июля в Петербург вернулся император Александр. Вечером полицейские офицеры ходили по домам, приказывали вывесить флаги и устроить иллюминацию. Петербуржцы недоумевали: