— Я никогда не сомневался ни в искренности его, ни в храбрости, — говорил Кутузов, когда ему указывали на беспримерное поведение в бою Барклая.
Кутузов сел в коляску и поехал в Татариново. Только теперь он почувствовал, насколько устал, а впереди предстояло так много работы: в эту ночь нужно было учесть оставшиеся силы и подготовиться к бою.
Проезжая мимо господского дома в Михайловском, Кутузов увидал, что в главном полевом госпитале еще кипит работа. Весь двор был заставлен телегами, на которых увозили раненых в Москву. В свете костра, горевшего посреди двора, маячили серые кафтаны ополченцев, доставлявших раненых с поля боя.
Кое-где у дороги уже виднелись свежие могильные холмики, на которых стояли связанные лозой кресты из веток.
Татариново снова оживало: возвращались генералы, штабные офицеры, ординарцы, денщики.
Ожидая, пока повар подогреет обед, Кутузов лежал на постели и слушал, как в зальце писаря рассказывали разные эпизоды сегодняшнего сражения:
— Ну и жарня сегодня была! Ну и побоище! У самого черта борода тряслась!
— Какой молодец Барклай! Какая дивная храбрость: он не выходил из огня! Под ним убило пять лошадей!
— Не пять, а всего четыре!
— И перебило почти всех адъютантов!
— Ламсдорфа, рыжего длинного гусара, во время атаки застрелил из пистолета французский драгун.
— Барклай сам отбивался — он проколол шпагой трех драгун.
— Барклай фехтовальщик знатный!
— А слыхали, что сделал Милорадович? Когда увидал, как Барклай хладнокровно стоит под пулями, он сказал: "Барклай хочет меня удивить?" Милорадович встал на самом перекрестном огне и приказывает ординарцу: "Давай завтракать!"
— Да у Милорадовича всегда ничего нет. Он добрая душа — все раздает. Мне рассказывал его ординарец. Приедет Михаил Андреевич к своей палатке, говорит денщику: "Давай ужинать!" — "Да у нас, ваше превосходительство, нечего: давеча вы за обедом угощали гусар". — "Ну так давай трубку!" — "Табак весь вышел!" — "Ну давай бурку!" Завернется — и спать.
— А Дохтуров, как заступил вместо князя Багратиона, слез с коня, сел под огнем на барабан и говорит: "Никуда отсюда не уйду!"
— Зато Михайло Ларивонович и обнимал его!
— Разная бывает храбрость. У Барклая во время сражения не заметишь никакой перемены ни в речи, ни в движении, ни в лице, а Коновницын делается под огнем веселее и командует громким голосом.
— А Багратион становится молчаливее.
— А Беннигсен, как попадет под пули, знай облизывает губы.
— Это у него они сохнут от трусости.
— Господа, слыхали, как начальник шестого корпуса генерал Костенецкий лупил банником налетевших на батарею польских улан? Словно Алеша Попович: вправо махнет — улица, влево — переулочек…
— Костенецкий может, он силач — единорог[47] сам поворачивает.
— А каково попарились в Бородине наши гвардейские егеря?
— А что?
— В Бородине главнокомандующий оставил три батальона егерей, а там почти при каждом доме баня. Вот они и давай мыться, париться. Два батальона успели до зари, а третий только стал париться, а тут бой начался. Итальянцы и поддали егерям жару! Половина егерей и легла…
— Зато мытые, чистенькие…
После обеда Михаил Илларионович сел со своими полковниками готовить рапорт царю о сражении при Бородине и письмо Ростопчину. Он знал, что Москву особенно волнует исход сражения. Если немедленно не послать реляцию Ростопчину, то "сумасшедший Федька" разведет такое, что хоть святых вон неси!
Кутузова очень тревожило состояние левого фланга. Никто не знал, какие потери понесли армии, и особенно 2-я. Главнокомандующий послал Толя разузнать все на месте.
Толь вернулся из поездки в десятом часу вечера. Выяснилась неутешительная картина: убыль в полках была громадная — в некоторых уцелело меньше батальона.
— В Ширванском осталось девяносто шесть человек, в Сибирском драгунском сто двадцать пять, в Астраханском кирасирском девяносто пять, — докладывал Толь. — Полками командуют подпоручики. В Одесском пехотном старший офицер — поручик, Тарнопольским командует фельдфебель. Я подъехал к небольшой группе солдат и, зная уже, сколько может оставаться людей в полку, спросил: "Какой это полк?" А мне отвечают: "Это, говорят, не полк, а сводная графа Воронцова дивизия!" Вот те на! Ваше сиятельство, нечего и думать идти вперед! — махнул рукой Толь.
— Но и у французов, видно, не веселее, — вставил Кайсаров.
— Наполеон переломал о нас свои зубы, да жаль, что нам пока что нечем повышибить у него последние! — сказал Кутузов. — Куда же там наступать? Отойдем, подкрепимся, тогда уж. А теперь пиши, Паисий, приказ об отходе армий за Можайск. Арьергард поручаю Платову. Да пошлите кого-нибудь к генералу Барклаю де Толли предупредить об отходе!
Адъютант Граббе был послан в Горки к Барклаю де Толли с приказом Кутузова отводить войска за Можайск.
Холмы и долины, на которых еще так недавно кипела кровавая сеча, тонули в кромешной тьме осенней ночи. Лишь кое-где горели одинокие неяркие костры, к которым со всех сторон тянулись искалеченные люди. Мало огней светилось и за Колочей. Отовсюду доносились стоны и мольбы раненых.
Граббе не без труда нашел в Горках единственный уцелевший двор, в котором разместился штаб. У разломанного крыльца дремал часовой. Сквозь разбитые окна из дома доносился разноголосый храп.
Граббе насилу дозвался барклаевского денщика. Солдат вышел к нему лишь тогда, когда услыхал, что Граббе приехал от самого главнокомандующего. Денщик высек огонь, зажег огарок свечи. Граббе ступил за денщиком на порог избы. В неверном, колеблющемся свете огарка Граббе увидал странную картину: на полу, на соломе лежали вповалку люди в нелепых позах. Виднелось шитье штаб-офицерских мундиров, шарфы, торчали сапоги со шпорами. Стараясь не наступить на лежащих и смешно балансируя, денщик пробрался кое-как в самую середину тел и затормошил кого-то:
— Ваше высокопревосходительство, проснитесь! От его сиятельства прибыли!..
Из кучи тел выглянула знакомая лысина Барклая, и вот он встал, длинный, заспанный и какой-то домашний, в сорочке, без генеральского мундира, в котором был сегодня в сражении.
— Кто это? В чем дело?
— Приказ его сиятельства! — доложил Граббе и передал Барклаю бумагу.
Командующий 1-й армией нагнулся к свече денщика, прочел приказ и закричал:
— Что, отступать?!
Спокойный Барклай де Толли был взбешен донельзя. Он ругался по-русски и по-немецки, не стесняясь своих офицеров, которые проснулись от его крика и тоже были изумлены таким приказом: в русской армии все были убеждены в своей победе. Барклай ругал Беннигсена. Он считал Беннигсена единственным виновником отступления.
— Я поеду сам к князю!.. Я поговорю!.. — заторопился Барклай, сдергивая с гвоздя висевший на стене парадный мундир со звездами.
— Ваше превосходительство, вторая армия генерала Дохтурова уже двинулась к Можайску, — сказал Граббе.
Барклай от огорчения только развел руками. Приходилось подчиняться обстоятельствам и отходить.
Впервые за всю кампанию Барклай де Толли был возмущен отступлением русской армии.
Воины! Вот сражение, которого вы столько ждали!
Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми.
Наконец свершилось то, о чем три месяца только и мечтал Наполеон, чего нетерпеливо, хотя и без особого удовольствия, ждала его армия: русские остановились и приняли генеральное сражение, навязанное им французским императором.
В течение десяти часов армия Наполеона беспрерывно атаковала позиции русских. Солдаты действовали так, как призывал их в своем воззвании, прочитанном перед боем, император: они сражались с такой же яростью, как при Аустерлице и Фридланде, но день проходил, а успеха не было.
Наполеон бросил на русские редуты тысячи ядер и гранат, слал на них в атаку одну дивизию за другой.
Но ни артиллерии, ни пехоте не удалось сломить русских. Удивленный, разгневанный, Наполеон решил:
— Победа не дается артиллерии и пехоте? Ее принесет мне кавалерия!
"Тяжелые латники Европы прорвут своей несокрушимой мощью линию войск Кутузова, разрежут ее пополам. Драгуны и уланы довершат удар, а гусары и шеволежеры дорубят бегущего, разбитого врага", — думал он.
И Наполеон кинул на русские редуты французские, прусские, польские, саксонские, вестфальские, баварские эскадроны Нансути, Монбрюнна, Латур-Мобура, Груши.
Конница усеяла трупами людей и лошадей бородинские поля, но не смогла добиться победы.
Мюрат и Ней клялись, что русские едва стоят, умоляли императора пустить в дело гвардию.
Наполеон не поверил этим горячим головам — Мюрату и Нею — и послал рассудительного маршала Бессиера посмотреть.
Бессиер увидал: русские в полном порядке стоят на хороших позициях и не обнаруживают никаких признаков расстройства.
— Ну что же русские? — запальчиво спросил у Бессиера Наполеон.
— Стоят, ваше величество, — ответил маршал.
Когда после боя у Шевардина Наполеон удивлялся стойкости русских, Коленкур сказал ему: "Русских мало убить, их надо еще повалить". Наполеон тогда хвастливо заметил: "Я их повалю! В день сражения у меня будет вся резервная артиллерия!"
Эти слова вспомнились ему теперь.
— Русские стоят? Им еще мало? Так дайте ж им еще огня! — в бешенстве, в бессильной злобе крикнул Наполеон.
Император приказал выдвинуть из резерва всю артиллерию и громить русскую линию от Горок до Утицы.
Артиллеристы старались как могли.
Ветер относил дым и огарки от пороховых картузов на людей и пушки. Орудия от самых дул до затравок закоптились и стали черно-сизыми. Артиллеристы походили на трубочистов.