— Теперь, Левон, ты будешь нам всем за командира, — сказал Табаков. — Делай как знаешь, а мы должны тебя слушать!
— Ладно, ребятки. Примечайте только дорогу! — ответил Черепковский.
В сумерки пришли в какое-то еще не сожженное и не покинутое жителями село. Пленных поместили в большом сарае. У двери оставили двух спешенных улан — остальные разбрелись по селу покормиться и пограбить.
Черепковский решил воспользоваться слабостью караула. Он сказал нескольким товарищам, чтобы они затеяли притворную драку, а сам приготовился напасть на караул.
Услыхав шум, улан с проклятиями и руганью смело раскрыл дверь и вошел в полутемный сарай.
Черепковский ударил его по голове колом. Улан упал. Пленные, решившие бежать, кинулись в полураскрытую дверь, смяли второго улана, стоявшего у сарая, и бросились в разные стороны наутек.
Дружки — Черепковский и Табаков — бежали вместе. Они кинулись за сарай в кусты, а потом перемахнули через болотце в лес. На опушке леса приостановились, ожидая товарищей, но все бежавшие рассыпались в разные стороны.
Тем временем в селе поднялся переполох, послышались крики и выстрелы.
— Собирали-собирали дружину, а остались только вдвоем, — усмехнулся повеселевший на свободе Табаков.
— Надо уходить. Не стоять же нам тут! — сказал Черепковский.
И они пошли лесом на север, стараясь уйти подальше от Смоленского большака.
Небо затянулось тучами, окончательно стемнело. Они вышли на какой-то луг, уставленный стогами сена.
— Дальше не пойдем. Переночуем здесь, — предложил Черепковский.
— Вот тебе и ночлег: воздушным плетнем обнесу да небом накроюсь, — говорил Табаков.
— Зачем так? Мы в стогу переспим.
Дружки вырыли в стогу логово и улеглись, прижавшись спинами друг к другу.
Проснулись озябшие и голодные. Всходило солнце.
Покурили и тронулись дальше перелесками и полянами. Чувствовалось, что близко деревня.
И вот она показалась впереди. В деревне голосисто пели петухи.
— Если петух цел, значит, франц еще сюда не добрался, — говорил Черепковский, выходя из кустов на проселочную дорогу. — И собаки не брешут, — стало быть, никого чужого нет.
— А глянь, Левон, у крайней избы — караул. Вишь, бородач с трубочкой ходит? И вилы в руке. А поперек улицы бревна навалены. Застава.
— Ну так что ж, что застава? Мы же люди свои, — ответил Черепковский, продолжая идти к деревне.
Не успели они пройти и десятка шагов, как деревенский караульщик их заметил.
Собственно, заметили мальчишки, вертевшиеся вокруг караульного. Бородач, занятый своей трубочкой, может быть и не так скоро увидал бы непрошеных гостей, но мальчишки застрекотали как сороки и кинулись по домам.
Бородач свирепо выставил вперед вилы и закричал издалека:
— А ну стой! Не ходи!
— Не бойся, дяденька, мы — свои, русские. Мы убегли из плену, — предупредил Черепковский, не думая останавливаться.
— Да у нас и оружия нет, — прибавил Табаков, растопыривая руки.
— А за плечами-то у тебя что? — недоверчиво косился бородач.
— Пустой ранец! — Табаков шлепнул по ранцу ладонью.
Бородач опустил вилы.
Дружки подошли к бревнам.
В это время отовсюду сбежались мужики — кто с топором, кто с косой, — их привели осмелевшие ребятишки.
Мужики окружили Черепковского и Табакова, с любопытством разглядывая их, словно никогда не видели солдат.
— Откуда вы, служивые? — спросил один из мужиков. На нем был не кожух, а суконный кафтан, седая борода аккуратно расчесана — сразу видно: староста.
— Из плена, — ответил Табаков. — Вчерась за Можайском было большое стражение. Там нас и захватили.
— Слыхали. От пушечного грома и у нас небо разрывалось. Это за Колоцким монастырем, — степенно сказал староста. — А кто у нас командует? Всё немцы? — спросил он.
— Нет, генерал Кутузов, — ответил Черепковский.
— Не слыхать было такого…
— Заслуженный генерал — у самого Суворова помощником был. У Суворова плохих не бывало, — объяснил Табаков.
— Ну, хороший аль плохой — там видно будет, а главное — русский! — успокоился староста.
— И кто же вчерась побил? Наши аль ихние?
— Неужто Аполиён? — допытывались крестьяне.
— Мы не знаем. Вечером наши еще стояли на месте, — ответил Черепковский.
— Значит, француз скоро и к нам припожалует? — спросил бородач.
— Все может статься…
— И мы так думаем, — завладел разговором староста. — У нас в округе все мужики решили не сдаваться, встретить "гостей" по-русски, с топорами да вилами. Потому вот и караул поставили.
— Караул дело неплохое, да не так надо бы, — сказал Черепковский.
— А как же?
— Что же это вы держите караул у самой деревни? Вы бы выслали дозор подальше. Вон у вас березки растут, — обернулся Черепковский, — на них и посадите ребятишек, у кого глаза повострее. Как увидят, что с большака к вам кто-либо собирается, пусть бегут предупредить. А то под самой деревней караулите. Хорошо, что мы — свои, а если б это француз? Не успели бы поднять на ноги народ, как дядю, — кивнул он на бородача, — укокошили б и вас врасплох взяли бы.
— Слободно.
— Верно!
— Солдат правильно говорит.
— Знамо, ихнее, военное дело. Он больше нашего и ведает, — одобрительно загудела толпа.
— А что же вы, служивенькие, думаете дальше делать? — спросил староста.
— Пробиваться к армии, чего же нам делать-то? — ответил Табаков.
— А вы оставайтесь пока у нас. Будете за командеров.
— Верно, оставайтесь! — заговорили мужики.
— Кто из вас старший? — смотрел на дружков староста.
— Мы одного чина — рядовые. Но пусть Левон командует: он способнее и повыше, и нос у него как у начальника, — сказал любивший пошутить Табаков. — А я — курнос. А курносых и святых нет…
— У него и глаз подбитый, — в тон Табакову прибавил кто-то из толпы.
— Ну что, Левон-батюшка, согласен быть у нас за начальника? — спросил староста. — Я человек по этой части темный, в солдатах не был…
— Еще бы ты был, — насмешливо, но вполголоса заметил кто-то.
Черепковский улыбнулся:
— Мы согласны. Тольки сперва… поесть бы. Вторые сутки не евши.
— И правда, что же это мы держим людей у околицы? Пойдем ко мне, — предложил староста.
— Солдату и еда — служба, — оживился Табаков. — Горнист играет — ему отказаться невозможно: какой на него порцион отпускается, солдат завсегда обязан съесть!
И Табаков уже перелез через бревна, чтобы идти вслед за старостой.
Но Черепковский стоял на месте.
— Коли хотите, чтобы я командовал, так давайте уж сразу делать по-военному. А ну, ребятеж, — обернулся Черепковский к мальчишкам, — трое бегите вон к тем березам. Да погодите. Пусть один влезет повыше на дерево и смотрит, а двоим оставаться внизу. Как чуть увидишь, что с большака кто повернет к нам, кричи вниз. А нижние — во весь дух бегите ко мне. Только не вздумайте все трое влезать на дерево: пока слезете, конный француз раньше вас будет в деревне. Поняли?
— Поняли, дяденька Левон! — хором отвечали мальчишки.
И не трое, а добрый десяток их помчался к березам — только босые пятки замелькали.
Староста повел гостей к себе.
Кое-где из-под ворот на них лаяли собаки.
— Цыц вы, проклятые! — топал ногой на злых шавок староста.
— Не беспокойтесь, дяденька, пущай себе лают! — весело говорил Табаков. — Одной ли только деревни облают солдата на его веку собаки? Пустое!
Они подошли к большому дому старосты.
Староста хорошо попотчевал дружков.
Мальчишки-дозорные не сообщали ничего тревожного, и Черепковский с Табаковым сидели, отдыхая.
Степенный Левон Черепковский остался в красном углу за столом. Он курил, разговаривая с мужичками. В избу набилось много народу послушать солдатские рассказы.
А курносый Табаков пристроился со своим видавшим виды телячьим ранцем у окна, возле двери. Он приводил в порядок солдатское имущество.
Около него теснились женщины и девушки — невестки и дочери старосты.
У стола шел серьезный разговор — Черепковский рассказывал о французах:
— Ихний солдат, ничего не скажешь, храбер. Под пулями стоит смело, на картечь и ядра идет хоть бы что. И стреляет справно.
— Смотри ты, — покачал головой староста.
— А на штыки — слаб. Колет он не по-нашему, зря: торкает тебя в ногу или в руку, а то кинет ружье и схватит за грудки. И зубами рвет!
— Ах, паскуда!
— Волчья стать! — не выдержали слушавшие.
— Только храбер-храбер, да против нас не выстоит: нежен, душа хлипкая, известно — пан…
А Табаков в это время вел более веселый разговор.
— И что у тебя, служивый, тута? — спросила старостиха, наклоняясь над ранцем.
— В ранце, маменька, у солдата вся хозяйства, окромя сохи да жены, детей да бороны. Шильце-мыльце, белое белильце. Гребень да щетка да старая подметка. Воск да кресало, а денежек мало… — весело сказал обычную солдатскую присказку Табаков, вынимая из ранца полотенце с петухами. — Знаете, желанненькие, солдат, как придет куда на постой, допреж всего развешивает казенную амуницию. Вот попал солдат в ад. Набил в стену колышков, развесил свою сбрую, закурил трубочку, сидит, поплевывает и кричит на чертей: "Не подходи близко, аль не видите — казенная амуниция висит!" Нагнал на чертей страху. Не знают бесенята, что и делать, как от солдата отвязаться. И пришла их набольшему мысль забить в барабан. Солдат как услыхал "В поход!", так в минуту собрал амуницию и ну бежать из пекла…
Бабы и девки смеялись.
Черепковский сидел без дела недолго — выкурил трубочку и встал:
— Спасибо, хозяин, за хлеб-соль. А теперь пойдем посмотрим, скольки у нас людей и какая у них оружия. Что у тебя, Савелий, так весело? — спросил он, проходя мимо Табакова.
— Да вот, брат, у нас с хозяюшкой торг идет: тетеньке больно солдатской ранец пондравился. Она дает за него дочку да квочку. А я прошу еще коровку в придачу! — скороговоркой ответил Табаков.