Что это за слово, интересно? Оно так же способно вывести из себя, как?..
– Активнее?! – Я словно выплевываю острую ледышку. – Как когда ты трахнул и обрюхатил мою тренершу?! К такому мне надо стремиться?!
Милли, издав писк, обеими руками упирается в меня и заталкивает под арку, подальше от редких здесь пешеходов. Мы оказываемся в каком-то тихом, наполненном зеленью месте, но я ничего вокруг не вижу и не слышу, только громовой голос отца:
– Что ты сказала?! – с недоверчивым изумлением переспрашивает он.
Вся трясясь, я слепо шагаю вперед. Милли старается не отставать.
– Ты меня услышал, – едва выговариваю я.
– Обри Элизабет, как ты смеешь разговаривать со мной подобным образом?! Извинись немедленно!
Я почти готова подчиниться. Стремление угодить отцу за семнадцать лет так прочно укоренилось во мне, что даже сейчас, несмотря ни на что, я готова на все, лишь бы он сменил гнев на милость. Хотя на самом деле злиться должна я – и так оно и есть, но это не то тяжелое и непреклонное презрение, которого отец заслуживает. Боюсь, если разговор будет продолжаться, я и правда рассыплюсь в извинениях.
– Нет, – умудряюсь выдавить я. – И я кладу трубку. Не хочу больше с тобой разговаривать.
Отсоединившись, я сразу выключаю телефон, сую его в карман, камнем падаю на траву и закрываю лицо ладонями. Рядом раздается шорох, и чья-то рука нерешительно треплет меня по плечу.
– Ого. Это было просто… Вот уж вообще неожиданно, – произносит Милли. Я не отвечаю, и она добавляет, словно сама себе: – Не думала, что ты можешь так взорваться.
Я опускаю руки и смотрю на нее с укоризной:
– Да? То есть ты согласна с моим отцом, что я ни на что не способная неудачница? Ну спасибо, Милли!
Та с ужасом широко распахивает глаза:
– Да нет, господи! Я ничего такого… Я только… Прости, я совсем не умею утешать. Ну, ты поняла. – Ее рука все еще механически гладит меня по плечу. И правда – ничего успокаивающего в этом движении нет. – Дядя Адам – последняя сволочь. Правильно меня на него стошнило, когда мне было два.
Я невольно хрюкаю от смеха.
– Правда?
– Если верить маме.
– Он никогда не рассказывал. В общем, ничего удивительного – мы не говорим ни о чем, что может хоть немного бросить тень на его совершенство. Об этом я тоже не должна была упоминать… – В горле у меня встает ком, но я сглатываю его. – Он ведь мало того, что изменил маме, так еще с кем! Я занималась у тренера Мэтсон со средней школы! Я ее боготворила, хотела быть такой же, как она. Я даже… Господи, я сама как дура их познакомила!
Весь этот месяц картинка из прошлого года так и стояла у меня перед глазами – как я тащу папу к краю бассейна, уговаривая встретиться наконец с женщиной, у которой занимаюсь уже несколько лет. Как я гордо стою между ними – своей молодой очаровательной тренершей и знаменитым представительным отцом, – радуясь, что свела вместе двух самых обожаемых мною людей. Мне даже в голову не приходило, что их может связать что-то еще кроме меня. В этой ситуации хуже всего то, что обо мне оба, кажется, даже и не думали.
Слезы наполняют мои глаза и текут по щекам. С прошлого месяца, когда отец огорошил нас новостью, я так и не плакала по-настоящему. Сначала потрясение оказалось слишком велико, чтобы хоть как-то реагировать, а потом, как всю свою жизнь, я просто подстраивалась под папу. Он не желал об этом говорить, и я тоже молчала. Вообще, он держался так, как будто не сам причинил горе нашей семье, а просто с нами вдруг случилась какая-то непредвиденная неприятность, которую никак нельзя было предугадать или предотвратить. Мне понадобилось оказаться за три тысячи миль от него, чтобы понять, как это чудовищно неправильно.
Я делаю глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки, но вместо этого у меня вырывается громкое рыдание.
– Ой. Ой, ну не надо. Все, э-э… все образуется, – уговаривает Милли, но я реву только сильнее. – Подожди, у меня где-то был платок…
До меня доносится, как она роется в сумке, потом ее голос, уже с ноткой отчаяния:
– Нет, платка нет! Вот, есть тряпочка для солнечных очков. Она тоже удобная, мягкая. И чистая. Практически. Дать?
Я беру, смеясь сквозь слезы, и утираю глаза.
– У тебя и правда ужасно получается.
– Ну, зато ты улыбнулась. Хоть немного.
Милли берет мою руку в ладони. Энергичное пожатие скорее подходит для формата предвыборной кампании, чем для утешения, но я не обращаю внимания.
– Мне правда очень жаль, – искренне говорит двоюродная сестра. – И ты ни в чем не виновата. Совершенно естественно было хотеть, чтобы два дорогих тебе человека поладили.
– Еще как «поладили», – глухо говорю я. – Хуже всего то, что я думала – они только из-за меня друг другу симпатизировали. Как можно быть такой жалкой?
– Да уж, – говорит Милли. Я снова бросаю на нее укоризненный взгляд, и она добавляет: – Я думала, ты про нее. Типичная «разлучница». Да и дядя Адам не лучше – явный кризис среднего возраста. Банально до тошноты.
Я смаргиваю вновь выступившие слезы.
– Все пошло наперекосяк. Я чувствую себя такой виноватой, что не могу нормально общаться с мамой, хотя она миллион раз говорила – я здесь ни при чем. Бросила плавание, потому что не в силах быть рядом с тренером Мэтсон. И, наверное, уже не вернусь. Даже не представляю, что будет в следующем году, когда все в команде узнают. Пока еще никто в школе не в курсе…
Включая Томаса. Я хотела ему рассказать, но никак не могла выбрать удобный момент. Не знаю точно, что это говорит о наших отношениях – я призналась во всем двоюродной сестре, которую знаю пару недель, и не поделилась со своим парнем, с которым мы вместе уже четыре года, – но, возможно, как раз здесь кроется причина нашего молчаливого разрыва.
– И что дальше? – спрашивает Милли. – С ребенком и вообще?
– Ну, она собирается его оставить. Так что где-то осенью у меня появится маленький брат или сестра – по отцу. Он всегда хотел сына… – Милли сильнее сжимает мне руку, приободряя. – И я сомневаюсь, что брак родителей это выдержит. Не представляю, как они смогут дальше жить вместе. А раз папа отказывается искать нормальную работу и обеспечивать себя, то… в худшем случае, видимо, моя тренер по плаванию станет заодно и моей мачехой.
От одной мысли меня всю передергивает. Немного придя в себя, я бросаю на Милли виноватый взгляд.
– То есть я знаю, у тебя тоже мачеха и все такое, но…
– Это совсем другое, – поспешно отвечает та. – Там никаких измен не было. Папа встретил Сурью уже после того, как они с мамой развелись – не по его инициативе.
Я опускаю голову.
– Что с моим отцом не так?! Он мог бы добиться куда большего! Как доктор Бакстер сказал – такой потенциал, и растрачен впустую. На выходе – пустой звук.
– Да, понимаю, – откликается Милли. – Я чувствую то же к маме. Ну, она, конечно, не настолько ужасна, как твой отец, но она такая… холодная. Никого к себе не подпускает. Папа никогда не мог ей угодить, а он ли не старался! Я обычно даже и не пытаюсь. Если уж ему не удалось, то у меня вообще никаких шансов. Он куда добрее меня и терпеливее.
Еще раз сжав мою ладонь, она со вздохом откидывается назад и опирается на локти.
– Что-то с нашей семьей не так, и очень здорово.
Простая истина ее слов звучит для меня неожиданно. Конечно, я всегда знала, что Стори сложно назвать обычной, нормальной семьей, но в этом мне чудилось нечто… романтичное, что ли. Правда же в том, что мой отец, его братья и сестра – все они просто жалки. Он разрушил нашу семью из-за глубоко укоренившейся потребности чувствовать себя особенным, ничего для этого не делая. Тетя Аллисон оттолкнула мужа и держит на расстоянии Милли. У дяди Андерса такие ужасные отношения с собственным сыном, что тот назло ему заплатил самозванцу, лишь бы не ехать на остров самому. О дяде Арчере вообще годами ничего не слышно кроме того, что у него одна зависимость сменяется другой. На секунду я жалею, что сбросила звонок. Сейчас я сказала бы отцу: «Ты должен взглянуть в лицо тому, из-за чего бабушка от тебя отвернулась. Пока в тебе осталось еще хоть что-то от того человека, которым ты мог стать».
Конечно, это было бы бесполезно. Отец свято верит, что он непонятый гений.
Сморгнув последние слезинки, я наконец обращаю внимание на окружающую реальность.
– Мы что… на кладбище? – спрашиваю я Милли.
– А, да. Здесь, видишь ли, поменьше ушей, чем на улице. – Уголки ее губ слегка приподнимаются. – И посмотри, с кем мы оказались рядом. Воссоединение семьи, да и только.
Следуя за ее взглядом, я читаю выгравированную на ближайшем могильном камне надпись:
Абрахам Стори
Возлюбленный муж, отец
и филантроп
«Семья прежде всего»
– Цитата смотрится довольно иронично, – замечает Милли, и у меня вырывается короткий смешок.
– Знаешь что? Отец был прав. Но только в одном, – добавляю я, когда она скептически приподнимает бровь. Дав волю долго сдерживаемым слезам, я чувствую себя гораздо легче. И голова прояснилась – с глаз у меня словно упали шоры. – Нельзя просто сидеть и ждать, что же будет дальше. Нужно самим что-то делать.
– Что, например? – Милли мгновенно становится прежней, готовой разбираться с проблемами. – Поговорить с Чезом? Может, он подскажет, как связаться с Эдвардом Франклином?
– Да, это хорошая мысль, но мне пришло в голову другое. – Я поднимаюсь и отряхиваю шорты. – Давай ответим на вопросы Хейзел. И зададим несколько своих.
Аллисон, 18 лет. Июнь 1996 года
У двери маминого кабинета Аллисон замерла, услышав знакомые голоса.
– Отдых и движение, Милдред. Вот что пойдет вам на пользу, – проговорил доктор Бакстер, застегивая свою медицинскую сумку.
Он обычно не посещал пациентов на дому, тем более в девять часов вечера, но для Стори всегда готов был сделать исключение. Особенно в эти полгода после внезапной смерти отца от сердечного приступа, когда матушка тоже вдруг стала беспокоиться за свое здоровье.