– Я тебе не верю.
У меня перед глазами стоят две картинки: старое фото из кондитерской, где в бабушкиной улыбке столько материнской любви и гордости, и сегодняшняя гримаса воспоминания о причиненном страдании – еще до того, как к нему прибавилась боль от пролитого обжигающего кофе.
– Что случилось с Кайлой Дьюгас? – задаю я следующий вопрос.
– Откуда ты вообще про нее знаешь?!
– Здесь о ней все еще продолжают говорить.
– Она напилась и врезалась на машине в дерево.
В голосе отца звучит раздражение, но не испуг. Я не отступаю:
– Что произошло на Коротком пляже?
Повисает пауза.
– Где? Обри, ты решила сегодня все перебрать? По-моему, ты переутомилась. Ложись лучше спать.
– Ты описал точно такой же пляж в своей книге – единственное место на Чаячьем острове, которое ты там упомянул. Почему? Это как-то связано со смертью Мэтта Райана?
Отец, потрясенный, резко втягивает воздух.
– Откуда ты?.. Обри, тебе надо успокоиться! Не знаю, почему ты вдруг зациклилась на трагедиях двадцатилетней давности, но то, что произошло с Мэттом, было несчастным случаем и не имеет никакого отношения к матушке.
– Я думаю, это не так.
Не знаю почему – что-то неуловимое бьется на краю подсознания, но никак не желает показаться на поверхности. Отец прав в одном – я переутомилась и плохо соображаю. Глаза сами собой начинают закрываться, как раньше, во дворе, но я изо всех сил стараюсь, чтобы по голосу это не было заметно.
– Что там случилось, пап? Почему ты не хочешь просто рассказать мне? Что ты сделал? Хоть раз в жизни ответь мне честно.
– Обри, – ледяным тоном, размеренно проговаривает он. – Ничего. Не. Случилось.
– Ты лжешь, – говорю я, потом сбрасываю и стаскиваю подушку. Я вот-вот провалюсь в сон, и все же знаю, что права.
Когда я пробуждаюсь, рядом крепко спит Милли. Что бы там ни было у них с Джоной, на всю ночь это по крайней мере не затянулось. Мой телефон накрыт волосами сестры. Я осторожно высвобождаю его и опускаю в карман. Потом, выскользнув из кровати, прохожу в гостиную.
Дяди Арчера там уже нет – видимо, проснулся ночью и перешел в спальню. На приставном столике красный стаканчик, наполовину заполненный прозрачной жидкостью. Я с сомнением принюхиваюсь – нет, точно не вода. Рука так и тянется вылить содержимое в раковину, однако вместо этого ставлю стакан обратно на место. Мое незначительное вмешательство никак не поможет дяде Арчеру в борьбе с самим собой.
В доме тихо, лишь тикают большие стоячие часы в углу. Еще только восемь, будить остальных пока рано. Отправившись в кухню, я отыскиваю в шкафчиках кофе и фильтры для кофеварки. Самой мне это не нужно, но Милли, я знаю, не может без него по утрам. Приготовив все, я натягиваю кроссовки, которые скинула вчера у двери, и сдвигаю ее в сторону.
На улице просто чудесно. Прекрасное прохладное летнее утро, по ярко-голубому небу прозрачные облачка полосами. Вчера, пока мы искали гриль, я заметила в сарае прислоненный к стене велосипед. Не помню, был ли он пристегнут, но если нет, можно немного покататься по окрестностям, пока другие спят. Может быть, даже доеду до ближайшего пляжа.
Увидев, что никакого замка нет, я широко улыбаюсь. Шины в отличном состоянии и накачаны, сиденье отрегулировано словно специально под меня. Я вывожу велосипед из сарая на задний двор, заранее предвкушая, как наконец-то разомну как следует ноги. Наверное, одно из лучших воспоминаний моего детства – как отец в шесть лет учил меня кататься. Его большие ладони накрывали мои, маленькие, сжимающие розовый руль, и… Ой!
Чуть не уронив велосипед, я потрясенно таращусь на свои руки. На меня вдруг обрушивается понимание. Вчера до меня почти дошло, когда я вспомнила фото из кондитерской, но я сопоставила ему неверный образ, подумав о бабушкином лице, наполовину скрытом под шляпкой и застывшем в маске скорби. А нужно было обратить внимание на руки, впервые увиденные мной без перчаток, – морщинистые, с возрастной пигментацией, но ничего больше!
Я запускаю руку в карман – ключ-карта от Кэтминт-хауса на месте. Потом хватаю телефон – всего один процент зарядки, у меня такого еще никогда не было. На несколько сообщений-то, думаю, хватит? Однако я успеваю отправить только одно, дяде Арчеру, и экран гаснет.
Не важно. Я добуду что-нибудь в доказательство своей правоты и тогда всем все расскажу. Вытащив велосипед через калитку, я запрыгиваю на сиденье и устремляюсь вперед.
Глава 24. Джона
Я просыпаюсь от запаха жарящегося бекона, который немедленно вытаскивает меня из кровати. На кухне Арчер стоит у плиты, а Милли сидит за столом, сжимая в руках дымящуюся кружку кофе. Распущенные волосы слегка небрежно ниспадают на одолженную вчера мной футболку.
– Где Обри? – спрашиваю я, занимая место рядом.
– Неясно, – отзывается Арчер, перекладывая бекон щипцами со сковороды на застеленную бумажной салфеткой тарелку. – Здесь ее нет, и она прислала странное сообщение, которое только поднимает еще больше вопросов.
– А что там?
Арчер ставит тарелку на стол рядом со свернутой в трубку местной газетой.
– Она написала: «Родимого пятна не было».
Милли утаскивает ломтик бекона еще прежде, чем Арчер убирает руку. Я беру себе два и интересуюсь:
– И что это значит?
– Сами все утро гадаем. – Милли ломает хрустящую полоску пополам и отщипывает кусочек. – Ну, то есть у самой Обри оно есть, так что… – Она пожимает плечами: – Ей нет смысла писать нам о своем.
Арчер опускается на стул, озабоченно хмурясь.
– Плохо, что она не берет трубку.
– Наверное, телефон сел, – отвечает Милли. – Мой тоже почти разрядился.
Развернув газету, Арчер принимается ее перелистывать.
– Половина новостей о матушке, – бормочет он. – Вот уж по чему я точно не буду скучать, когда уеду.
Милли передергивается.
– Опять про бал пишут?
– Нет. Какая-то картина из ее коллекции продана на «Сотбис» за баснословную сумму. – Он переворачивает страницу. – Вообще-то матушка никогда не разбиралась в искусстве. Вкус у нее был просто ужасный, мы вечно над этим подшучивали. Наверное, Терезе за столько лет все же удалось сделать из нее знатока.
Мы с Милли обмениваемся взглядами, и я вижу на ее лице отражение собственных мыслей: «Снова Тереза!» Вчера мы несколько отвлеклись от этого разговора, но, кажется, она не совсем адекватна. Есть что-то жутковатое в женщине, которая почти все время проводит в стенах особняка у моря и общается только со своей хозяйкой. Однако прежде чем кто-то из нас успевает сказать что-нибудь, в дверь звонят.
Арчер, сдвинув брови, поднимается с места.
– Наверное, Обри.
– А что, разве там заперто? – спрашивает Милли.
– Вряд ли, но… – Не договорив, он выходит из кухни.
Мое внимание тут же переключается обратно на Милли, которая продолжает грызть бекон.
– Привет, – говорю я. От одной мысли, что мы снова одни, по коже пробегает короткий электрический разряд. Пусть даже это всего лишь на минуту.
Милли проглатывает кусочек и отпивает кофе.
– Ну, привет.
– Классная футболка.
– Спасибо. Очень удобная.
Мои глаза опускаются ниже, на ее ноги.
– Должен признаться, у меня возникают всякие… мысли.
– Держи их при себе, – откликается она, однако на губах у нее мелькает улыбка.
Доносящиеся до нас неразличимые голоса становятся громче. В кухне вновь появляется Арчер, а сразу за ним – Хейзел.
– …Простите, что прервала ваш завтрак, – говорит она, потом, заметив нас, виновато машет. – И ваш тоже. Привет, ребята.
– Привет, – отзываемся мы.
Арчер показывает на свободный стул.
– Ничего страшного. Может, присоединишься?
– Нет, спасибо. Я просто хотела отдать вам кое-что… – Она расстегивает большую сумку, висящую на плече, и перебирает содержимое. – Вы спрашивали, нет ли чего-то еще в дедушкиных бумагах, адресованного вам или мне. Я вчера вечером перебрала кучу всего, и вот на этом был приклеен стикер с моим именем, так что – держите.
Хейзел вытягивает лист бумаги и передает Арчеру. Милли подается вперед.
– Что там?
Тот пробегает лист глазами, переворачивает и продолжает читать с другой стороны.
– Похоже, медицинское заключение матушки. И диагноз… – Он осекается и сдвигает брови. – Не может быть. Это какая-то ошибка.
– А? – Милли, привстав, заглядывает через плечо. – Что такое… гипертрофическая кардиомиопатия? – медленно, по слогам произносит она.
– Состояние, когда мышцы сердца аномально утолщены, – отвечает Арчер. – Иногда незначительно, иногда очень сильно – в зависимости от серьезности заболевания. У отца оно было, как выяснилось после смерти. Так что это наверняка ошибка. Просто имена перепутаны – вместо него вписали матушку.
– А когда он умер? – спрашивает Хейзел.
Арчер задумывается.
– В конце девяносто пятого.
– А заключение от девяносто шестого, – указывает она. – И тут результаты эхокардиограммы и прочее.
– Хм… – На лбу у Арчера прорезается морщина. – То есть, если я правильно понимаю, у матери то же самое, что и у отца? Но она прожила с этим… сколько там получается? Двадцать пять лет? Видимо, в ее случае все не так серьезно. Не понимаю только, зачем доктору Бакстеру адресовать тебе подобное, Хейзел? – Он возвращает лист с мягкой улыбкой. – Я уже подумываю: может, и его письмо, и отчет о вскрытии объясняются просто деменцией? При ней ведь как раз человек начинает путаться в собственных мыслях и плохо понимает, что к чему…
– Да, возможно… – неопределенно протягивает Хейзел.
– Дональд Кэмден тоже упоминал, что миссис Стори больна, – влезаю я. – При самом первом нашем разговоре. И поэтому хотел спровадить нас с острова. Правда, когда мы ее видели, выглядела она вполне нормально.
Милли закатывает глаза:
– Не думаю, что можно верить хоть одному слову Дональда, если только это ему не на руку. А его, похоже, заботит только… Стоп. Подождите-ка… – добавляет она уже тише, что-то прокручивая в голове. На щеках вдруг выступает румянец, глаза зажигаются. – Дядя Арчер, вы ведь сказали, что Милдред с годами стала лучше разбираться в искусстве, так? Что раньше у нее был просто ужасный вкус?