отношения журналистов к своему труду, а к безнравственной эксплуатации самой этой идеи.
Войну с Херстом Пулитцер проиграл. «Бездумная» желтизна оказалась привлекательнее интеллектуального журнализма. Конечно, состояние Пулитцера на тот момент было астрономическим, и проигрыш этот был именно нравственным.
И вот тут Пулитцер опять совершает поступок. Он основывает первую в мире высшую школу журналистики. Никогда журналистика не была частью образовательной системы. Учили чему угодно, но не этому «простенькому ремеслу». А Пулитцер понимал (и война с Херстом особенно способствовала этому пониманию), что без фундаментальной подготовки, философской, мировоззренческой и, конечно, практической, журналист всегда может превратиться в «обезьяну с гранатой» – бездумного и безответственного по отношению к своей деятельности человека, совершенно не понимающего, к каким последствиям может привести слово, растиражированное в миллионах экземпляров. Пулитцер составил завещание, согласно которому должна была быть основана школа журналистики при Колумбийском университете, и каждый год специальная комиссия назначала бы премии Пулитцера в области журналистики, литературы, борьбы за мир.
Это было действенной идеей. Есть деньги – есть и школа (одна из лучших в США площадок по подготовке журналистов). Но главное – есть ежегодная премия, считающаяся во всем мире самой престижной. Имя Пулитцера осталось не только «страницей истории», оно часть современной журналистики, как некая квинтэссенция журналистской совести и ответственности: «Всегда бороться за прогресс и реформы, никогда не смиряться с несправедливостью и коррупцией, всегда бороться с демагогией всех партий, никогда не принадлежать ни к одной партии, всегда противостоять привилегированным классам и власть имущим, никогда не терять симпатии к бедным, всегда посвящать себя борьбе за процветание общества, никогда не довольствоваться сделанным, всегда быть независимым, никогда не бояться атаковать несправедливость, будь она результат предрассудков богатых или бедных».
Поступок – это ответственность. Не только за то, что делаешь сейчас, но и за отдаленные последствия своих действий.
Аграновских в истории журналистики два – отец нашего героя тоже был корреспондентом, и имя сына начиналось с той же буквы, что и имя отца, так что легко было перепутать. Но, конечно, слава Аграновского-младшего оказалась так велика, что Аграновский-старший остался в истории именно как «отец того самого Аграновского». Однако прежде чем мы перейдем к рассказу о поступках журналиста, нелишним будет сказать несколько слов об эпохе, которая определяла эти действия.
Это было время советской власти, строительства в СССР коммунизма, время репрессий, Великой Отечественной войны, а потом – недолгой «хрущевской оттепели» и длительного «застоя», предшествовавшего полному слому советской системы и переходу к той России, в которой ты сейчас и живешь. Аграновский родился в 1922 году, в начале войны ему было 19 лет, закончил училище штурманов, участвовал в боях, уже тогда писал в газету заметки как военный корреспондент. Но расцвет его журналистской деятельности пришелся на время оттепели и затем на время «застоя» (он скончался в 1984 году, за год до прихода к власти Горбачева и начала так называемой перестройки).
Есть такое устойчивое мнение, что журналистика в диктаторских (тоталитарных) странах (а к таковым сейчас и относят СССР) представляет собой часть общей пропагандистской машины: она верно служит диктаторам, намеренно искажая факты в их пользу. Журналист в такой системе всегда под строжайшим контролем, любые его вольности наказываются, караются, действует строжайшая цензура, отсекающая любую критику в адрес властей. Народ не может даже «пикнуть» в СМИ, только благодарить руководство страны за его «неусыпное бдение», за тот «единственно правильный курс», каким идет страна.
Так вот, поверь, никогда и нигде не получится организовать такой диктат. Если кинуть самые мощные силы на подавление свободы слова, то можно получить одно – подполье (так называлась свободная мысль, ищущая неофициальных каналов распространения, еще в XIX веке, когда главным врагом демократические силы считали царя) или андеграунд (это то же самое, если буквально перевести, но уже на такой «модный» американский лад, словечко из века двадцатого, когда для той же свободной мысли врагом оказалась советская власть). Здесь тайком печатают и распространяют ту самую критику, что запрещена в официальных СМИ.
Но еще важнее, как показывает история нашей страны, что и официальные СМИ вовсе не так уж одиозны, подчинены диктату. Советская газета – это мощный инструмент социальной жизни. Если в газетах того периода печаталось какое-то разоблачение, критика в адрес руководства предприятия, должностного лица, завода, колхоза и т. д., то меры принимались вовсе не шуточные – выступление газеты оказывалось весомее выступлений свидетелей или «защитников свыше», пытавшихся такой скандал «замять».
Конечно, сравнивать с американской системой не стоит. Когда Пулитцер громил правительство, например, за неспособность установить пьедестал для статуи Свободы, преподнесенной в дар Америке французским правительством, он занимал именно независимую позицию. Независимую от этого самого правительства – президента, его команды. В советской газете нельзя было представить себе статью, «громившую» генерального секретаря ЦК КПСС, центрального комитета коммунистической партии, который и руководил государством (должность меняла свои наименования, но суть оставалась одна и та же). Однако помимо «первых лиц» государства в стране было много чего проблемного, что нуждалось в привлечении внимания, во вторжении умного критика.
И именно этими глубокими расследованиями и славилась советская журналистика. И в очерках о талантливых тружениках, и в статьях о равнодушии или преступлениях лучшие журналисты указывали на глубочайшие социальные корни этих явлений. Их статьи переживали «однодневность» новости, становились настоящим событием, вспоминались и много лет спустя.
Именно таким гением, человеком, умевшим за простыми фактами человеческих отношений и конфликтов разглядеть знаки времени, а через них неизбежно выйти к «болезням общества», к трагедии народа, строившего «рай на земле» для всех, а построившего его только для «правящей верхушки», то есть оказавшегося в идеологическом ослеплении и даже рабстве собственных иллюзий, и был Аграновский. Вот попробуй-ка в таких условиях быть «властителем дум»! У Аграновского это вполне получалось. И это было особым искусством.
Его место в журналистике многие авторы воспоминаний называют особым – не должность, а просто «Аграновский», работа такая – быть Аграновским. Многие говорят и о том, что Аграновскому завидовали – мол, нам бы такие привилегии: когда захотел, тогда и прибыл на работу, когда захотел – ушел, никто тебя редакционными летучками-задачками не обременяет, пишешь только о том, что самому интересно.
А вот скажи, ты так хотел бы работать? Жить «в своем режиме», делать только то, что тебе интересно, да еще и получать немаленькую зарплату? Уж не это ли формула «профессионального счастья»?
Честно говоря, удивительно, что Аграновский добился всего этого в той самой «тоталитарной журналистике», которая как раз считается образцом «строгой службы» по всем правилам. Тут всякие «послабления» кажутся какой-то провокацией, может, журналист для «спецслужб» трудился?
Но в случае с Аграновским всё совсем не так. Он попал в самую сильную, серьезную, а во многом даже независимую газету советского времени – «Известия». И слава этой газеты как раз и определялась способностью ее коллектива быть вне узких циркуляров, а жизнь отражать так масштабно, что застарелые «болезненные точки» социализма оказывались как раз на самом острие пера. И Аграновский, оказавшийся в газете в самом начале «оттепели», когда свежий взгляд на жизнь, сбрасывание старых оков и ограничений было таким мощным, сразу ухватил принципы этого нового журнализма. Его очерки всегда отличала одна особенность – он не раскрывал «карты» до самого финала. Всегда интрига, которая держит читателя в нетерпении развязки. Казалось бы, просто рассказы о людях – но на деле получалось, что рассказы о самом читателе, о его «горизонте ожиданий», его ценностях.
Например, «антиочерк» о Германе Титове: это отчет о том, как Аграновский приехал в алтайскую деревню к родителям космонавта, как только стало известно, что именно Титов отправлен на орбиту (это тоже черта эпохи – имя космонавта держать в тайне до последнего момента, когда уже ракета успешно запущена; так делалось на случай неудачи взлета: если бы ракета, не дай Бог, взорвалась, то никто не узнал бы имена погибших, а родным «придумали бы» какой-нибудь несчастный случай на учениях, чтобы «не подрывать» веру в силу нашей «космической» продвинутости…). Как бы то ни было, Аграновский здесь – среди десятков других журналистов, буквально вырывающих друг у друга всякие «вещественные знаки»: грамоты, записки и письма, фотографии с подписями – как невидимка, «душа» происходящего, всё знает, всё понимает, всё предчувствует, единственный, кто никуда не торопится, а именно поэтому подмечает больше других.
В его очерке семья Германа Титова – просто деревенская семья, попавшая в абсолютно ненужный ей эпицентр известности. Они именно «сносят» всё происходящее, вовсе не стремясь к этой славе, не рисуясь и не позируя. Герои очерка – журналисты, исполняющие свое дело, в основном, довольно неуклюже (чего стоит история с «постановочной съемкой» водителя «студебеккера», заехавшего к Титовым поклониться родителям героя-космонавта!). «Остранение» – есть такой термин в литературоведении – то есть поиск точек зрения, откуда всё происходящее кажется странным, выбитым из обычной колеи, – важнейший прием очерка. Аграновский уводит читателя от «накатанной дорожки» такого рассказа (повествования о космонавте), тут ему всё и так кажется кристально ясным. А вот неожиданная интрига истории разворачивается в совершенно иной плоскости.