Такого «убийцу-теоретика» и рисует К. Чорный в романе «Большой день» в образе Товхарта. В Товхарте и его программе очень много типичного для фашистских теоретиков воинственного антигуманизма.
Перед изгнанным русской революцией сынком помещика Гальвасом выкладывает Товхарт свой «символ веры», «программу действия», от которой даже равнодушному ко всему Гальвасу не по себе.
И снова мы видим в романе К. Чорного высокую культуру мысли, за его образами и типами — опыт мировой классики, а потому К. Чорный, рассказывая о Белоруссии, имеет что сказать и о человечестве в целом.
Товхарт — это идейно-художественное открытие К. Чорного, явление жизни XX века. Но в этом образе есть «пласты», которые видны, «прочитываются», только если смотреть на него сквозь призму русской и мировой классики. Товхарт — логическое развитие и в определенном смысле завершение в XX веке буржуазного индивидуализма, о котором столько рассказала мировая литература, начиная от Стендаля и Достоевского и кончая Горьким. Только там индивидуализм был еще в определенном смысле бунтом против «системы». Фашизм же включил его в «систему», сделал «винтиком», служанкой самой «системы». «Убийца по теории» — образ, хорошо знакомый нам по русской литературе. Но там он в конечном счете страшно страдает, этот индивидуалист-«теоретик».
«Убийца по теории», но избавленный от мук совести — это продукт буржуазного общества XX века. И это увидел, показал К. Чорный.
Каков же он, «символ веры» Товхарта?
Во-первых: не размышляя, подчиняться, чтобы самому командовать! «Быть счастливым не от необходимости подчинения, а от сознания, что я через это достигну того, чего я могу достичь...» «Сущность всего человеческого общества в том, что каждый стремится как-нибудь и в чем-нибудь стать выше других».
Во-вторых: нет морали, совести, есть действие! «Нет ничего ни низкого, ни высокого. Есть действие, и больше ничего».
Далее: ради достижения цели любые средства хороши! «И я считаю, что во имя большой цели позволено сделать то, что низшими и худшими считается мошенничеством и мерзостью».
И. наконец: человеческое сочувствие, доброта, милосердие — это для прошлого, «для разных там» Байронов и Гете («они отзывались на печаль и слезу»): «Пришла пора признать Германию только с железным сердцем и ненавистью».
Товхарт у Чорного — это не примитивный солдафон, который читал только «Майн кампф». Товхарт читал и Дарвина, и Гете, и Достоевского. Он изучал гуманистическое наследие человечества, но так, как изучают оборону, оружие врага. Потому что товхарты понимают, что и кто их враг.
Гитлер в свое время говорил своему «эмиссару по вопросам культуры» Розенбергу: «Чрезмерная образованность должна исчезнуть. История снова доказывает, что люди, которые имеют образование выше, чем этого требует их служба, являются зачинщиками революционного движения» [18].
Товхарт знает, что главный тезис гуманизма — признание другого человека равным тебе, осознание, что каждый человек так же страдает и так же радуется, как и ты, «по-человечески». Атака на рабство всегда начиналась с утверждения: «И мужик — человек», «И негр — человек».
Чтобы принудить немцев сделаться палачами других народов, нужно убедить их, что все другие — «низшие», «недочеловеки». Это и проповедуют товхарты. «И мы хотим не спасения, а господства. А господствовать можно только над тем, кого ненавидишь. Потому мы своим национальным чувством должны сделать ненависть ко всему, что не наше, и нам должно быть все равно, что о нас думают. Беспощадность должна стать нашим знаменем... Не умиленность, а ненависть будем исповедовать мы. Мы сделаем это нашим евангелием...»
И дальше Товхарт исповедь-спор с Гальвасом переключает на спор... с Иваном Карамазовым. Точнее, с той гуманистической традицией, которая выявилась в известном бунте Ивана Карамазова против мира, построенного на страданиях, муках невинных жертв («...от высшей гармонии полностью отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка...»).
«Я знаю,— говорит Товхарт,— возникает один вопрос, который я предвижу. Это человеческое страдание. Доведем его до абсолюта. А для этого возьмем чистую невинность. Ясноглазое невинное дитя. И всю меру его мук от чужой ненависти. Может, это и явится той мерой, возле которой заколеблются слабые души».
«Слабые души», человечность для товхартов — слабость, но только история еще раз подтвердила противоположное, когда товхарты дорвались до власти в Германии, а потом ринулись на другие страны и народы! Доброта — качество сильных, а не слабых. И гнев добрых — испепеляющ. Это испытали на себе оккупанты в Белоруссии.
Но пока что Товхарт только бредит о будущих делах и масштабах, готовит себя к роли «сверхчеловека». Он очень низко ставит человека, его способность противостоять цинизму и лжи тех, кто рвется к власти над людьми...
Сколько их было в истории, «великих» и мелких циников-«инквизиторов», которые строили свои расчеты на слабости, на трусости людей. Товхарт — не из числа очень крупных. Но в том и трагедия XX века, что как раа мелкие кумиры националистического мещанства, отвратительные комедианты, наподобие Гитлера или Муссолини, способны залить морем крови реальную сцену современной истории.
И потому совсем не пародией, а страшным и реальным осуществлением программы Великого инквизитора выглядит практика фашизма, так жутко-точно предугаданная гением Достоевского.
Разве не «тайной», не «чудом» и не «авторитетом» одурманивали целый народ нацисты, как это и предсказал Достоевский в легенде о Великом инквизиторе?
Эту пророческую близость великой литературы прошлого к нашей современности хорошо почувствовал и великолепно использовал К. Чорный, когда бросил на своего Товхарта зловещую тень Великого инквизитора. «Тень» эта ощущается в самой интонации — зловеще-торжественной,— с которой Товхарт пророчествует перед Гальвасом. «И он будет,— убежденно вещает «новый инквизитор», фашист Товхарт,— тот низший, побежденный мной, верить мне. Он будет знать, что я лгу. Но я буду смотреть ему в глаза, наставив на него оружие, и он будет в знак согласия кивать головой. Чтобы угодить мне, он будет идти против своей души. А когда я навсегда повешу над его головой оружие, он глубоко уверует, что я не лгу и что я самая святая правда. Так придет новый мир, и так утвердится новый принцип и новая мера добра и зла, справедливости и жульничества...»
Но «тень» Великого инквизитора только помогает К. Чорному подчеркнуть, насколько измельчал «наследник» Великого инквизитора, его фашистская копия. Товхарт, в отличие от Великого инквизитора, никак не способен к трагедии, потому что в нем и намека на человеческую совесть не осталось. Он зловещий, отвратительный автомат, а нисколько не индивидуальность, не личность. Он всего лишь «винтик» в безжалостной машине, которая штампует бездушных «сверхчеловеков».
И снова — образ, тип, открытый К. Чорным в самой жизни, включенный сознательно, подчеркнуто в систему типов, ранее открытых великими мастерами слова. Но делает это К. Чорный так, что нисколько не «залитературивает» свой персонаж. Только ему нужно, ему просто необходимо, чтобы великие художники были рядом, когда настало время защищать основные человеческие ценности.
Гальвас, который все выслушал, спрашивает Товхарта:
«— Твоя вера общечеловеческая или немецкая?
— Немецкая и общечеловеческая. Нас излупили и ощипали, и у нас теперь порванные локти, но мы ясно видим, что мы самая передовая нация в мире».
И Товхарт готов приобщить «к своей вере» белорусского помещика Гальваса, хоть тот не ариец.
К. Чорный ощутил и показал в своем произведении даже то, что широко известно стало только после войны, из захваченных фашистских документов. Для Гитлера и его стаи та немецкая нация, которой они все время клялись, была также не целью, а только средством, орудием, с помощью которого они хотели превратить себя в «новое дворянство».
«Тот, кто примыкает ко мне,— говорил Гитлер,— призван стать членом этой новой касты. Под этим правящим пластом будет согласно иерархии поделено общество германской нации, под ним — пласт новых рабов. Над этим всем будет высоко стоять дворянство, которое будет складываться из особо заслуженных и особо ответственных руководящих лиц... Широким массам рабов будет оказано благодеяние быть неграмотными. Мы сами избавимся от всех гуманных и научных предрассудков» [19].
Ну а если «эксперимент» не удастся, каста «сверхчеловеков» погибнет, так пусть гибнет заодно и немецкий народ, не жалко его «фюреру германской нации».
В марте 1945 года Гитлер не то утешал по-идиотски, не то издевался над немцами: «Если война будет проиграна, погибнет и немецкий народ. Такая судьба неизбежна! Не стоит беречь то, что нужно нации для примитивного прозябания. Наоборот, лучше самим уничтожить это, поскольку германская нация показала свою слабость и то, что будущее принадлежит исключительно более крепкому восточному народу. После этой борьбы все равно останутся менее ценные люди, потому что лучшие люди погибли» [20].
Ошалевшим, пьяным от человеческой крови «фюрерам» очень хотелось и противникам навязать свою волчью «мораль»: побежденного и слабого уничтожай! Геббельс кричал перед самым концом «тысячелетнего рейха»: «Немецкий народ заслужил судьбу, которая его теперь ждет... Но не предавайтесь иллюзиям: я никого не принуждал быть моим сотрудником, так же как мы не принуждали немецкий народ. Он сам уполномочил нас. Зачем тогда вы шли вместе со мной? Теперь вам перережут глотки... Но если нам суждено погибнуть, то пусть весь мир содрогнется» [21].
И вот по приказу Гитлера водами Шпрее затапливается берлинское метро вместе с жителями Берлина. И все делается, чтобы зверства фашизма, как зараза, перекинулись и на армии победителей. Тем самым выродки человечества надеялись как-то «уравновесить» перед историей методы и дела самого гитлеризма.