— Ах, боже мой, рожь не посеяна. А осень идет себе!
— Так я тебе посею,— сказал Кастусь, встрепенувшись, полный желания, большого, как жажда, зацепиться за какое-нибудь дело.
— А разве ты умеешь?
— Я раз овес сеял, когда отец мой болел.
...Теперь он отчетливо подумал: пока будет молотиться и посеется, пройдет несколько дней. Какое счастье иметь еще несколько дней покоя!»
И вот маленькие крестьяне Волечка и Кастусь хозяйничают.
«— Давай в два цепа,— сказала Волечка.
— Куда ты, малая! Зачем тебе утомляться! Сколько тут той работы! Смотри лучше за хатой!
Братцы мои, что же это был за тон! Можно было подумать, что он, по меньшей мере, прожил на свете лет сорок... И как этот тон был похож на тон самого Невады, отца, когда, бывало, он ласкозо приказывал ей что-нибудь.
Охваченная думами, Волечка и в самом деле пошла в хату. До самых сумерек она слышала из хаты, как ровно стучал на току цеп».
А потом они ели из одной миски, и оба не замечали, что хлеб, неумело испеченный маленькой хозяйкой, сырой и кислый.
Это дети, но это и крестьяне, все самое лучшее, что есть в трудовом человеке, по-детски полно и наивно прошляется и в них.
«В самом высоком месте под стрехой висел позабытый кусочек сухой колбасы. Суковатым прутом она оторвала его от вешала и сразу примчалась в сарай.
— Слушай, хватит уже стучать цепом. Уже смеркается. Знаешь что? Видишь? Ведь я совсем забыла, что кусок колбасы остался. На, съешь.
— А ты сама?
— Ты намолотился.
— Не буду есть.
— Ну, так я тебе на ужин спрячу.
И пошла. А ему — хоть ты плачь. Ему так захотелось этой колбасы... Он даже выглянул из сарая во двор: а может, она просто пошутила и стоит где-то за углом с колбасою».
И вокруг кусочка колбасы — целая буря чувств и самоотверженности. Ведь дети все же! «Колбаса лежала на столе. Волечка отломила кусочек и положила в рот. Какая сладость жевать колбасу! Как давно она не ела вкусной еды! А что, если он заметит, что она ела колбасу, его не подождав? Это ведь ему обещано. К тому же он целый день молотил, а она — просто крутилась возле хаты. Как пойманный злодей, она быстро положила колбасу и пошла доить корову.
...Когда они вошли в хату и зажгли огонь — никто из них не хотел есть колбасы».
Дети эти — как все сумличане. Зато крестьяне в этой деревне — как дети. В чем-то хитроватые, в чем-то наивные, но такие же добрые и ласковые по характеру.
Вот собрались они в хате Волечки, чтобы «выправить бумагу» пленному немцу и конвоиру-солдату: почему задержались и т. д. Делают сумличане это с великой озабоченностью и серьезностью: как бы только помочь и ничем не навредить людям своими подписями! «А потом в тишине, с глубоким уважением к делу, будто бы спасая этим весь мир не менее как от космической катастрофы, как на торжественной церковной службе, начали подходить и расписываться сумличане. Хоть это было уже и лишним, хоть этих свидетелей, может, и совсем не нужно было, но они подходили и расписывались охотно, совершая, как они думали, доброе дело, нужное больному немцу или солдату. Рябой крестьянин с обкусанными усами расписался: Юзик Вальченя. За ним подошел высокий, плечистый, усатый и здоровый и, как будто в суде каком-то перед судьями, разъяснил фельдшеру, солдату и немцу:
— Это он мой родной брат, этот, что расписался. Так хорошо ли будет, что два брата один за одним сразу расписываются? Он моложе меня на четыре года...»
Золото графа Поливодского, которое через пленного немца попало в деревню Сумличи, так и осталось среди всяких ненужных мелочей в хате Волечки рядом со старой вилкой, гвоздями и всевозможными тряпками. То, вокруг чего и для чего мелкие и злые души справляют дикий танец зависти и жестокости, не имеет никакой ценности для Волечки и Кастуся, для веселого фельдшера и сумличан тоже.
Самые простые чувства и радости составляют содержание и смысл жизни этих близких, дорогих К. Чорному людей. «Снег, ветер, голосистый петух, запах сена из гумна, крик зимней птицы, почерневший от заморозков листок из сада на ветру, ясный заход солнца, запах свежего хлеба в хате, вымолоченный колос, поднятый ветром на безлистный куст сирени, звездность морозной ночи, беспрерывное течение времени — день за днем, день за днем... Их не мучили ни зависть, ни алчность, ни жадность, ни злое неудовольствие, ни противное чувство, что всего мало и нужно больше, или горечь, что кто-то выше тебя ростом. Тут не жило пустое стремление неизвестно куда. Цвет и запах свежего, обтесанного бревна говорил душе больше, чем то золото в сундучном ящике, потерянное неизвестным, таинственным графом Поливодским и приобретенное, но потом также утраченное Густавом Шредером».
Двадцатый век в истории человечества — время небывалого наращивания вокруг планеты «техносферы», которая оттеснила, а кое-где и вытесняет в неожиданных масштабах биосферу. Было время, когда «техносфера» и морально потеснила саму природу, пробуждая к ней неуместное чувство пренебрежения и даже враждебности, непростительное для сына-человека в отношении к матери-природе.
Современность в литературе с того времени мы привыкли связывать с техникой, с технической вооруженностью человека, с «технической окрашенностью» его внутреннего мира.
«Техносфера» и дальше будет расти с ускорением, которое нам сегодня и не предугадать.
Одно только изменилось, и, видно, надолго. Человек, который ощутил возможность атомного самоубийства и который, ступив в космос, лучше понял, что такое его земля и что она для людей значит, этот человек с каждым техническим шагом вперед будет стараться укреплять, а не терять связь с праматерью всего — природой.
Вот почему по-новому, современно звучат для нас великие страницы Толстого или Тургенева, напоминая что каждый шаг в лесу или в поле — это целый мир, не такой просторный, как кажется из иллюминатора самолета, но зато и не такой общий, не такой немой и лишенный запахов жизни.
Приметой современности является для нас уже не только этот самолет или ракета, но и все, что переливается красками, звучит звуками реальной жизни, самой жизни, которую мы как бы заново открываем. Потому что борьба за самое извечное и простое — за человеческую жизнь на планете — это ведь наиболее важное и злободневное для нас.
Поэтому герои К. Чорного, с их, казалось бы, очень «простенькой», но зато и вечной мечтой о человеческой жизни,— наши настоящие современники в этом грозном и новом мире. «Так все и допытывали меня — не имею ли я намерение пустить на ветер целое государство!..— говорит Невада — отец Волечки.— Побойтесь, говорю, бога! Пособирайте вы, говорю, золото со всего света, сделайте из него трон, посадите на него меня управлять половиной мира, а чтобы весь мир выхвалял меня, так я буду просить и молить вас: отпустите, пожалуйста, дайте мне счастье сползти с этого трона: я столько лет ржи не сеял, кола даже не затесал, в кузне коня не ковал, в мельнице муки не молол, пашни не нюхал, сапог не мазал, щи не хлебал, не наслушался вволю, как петухи поют, как люди по-людски говорят».
***
Говорят, в организме человека собраны бактерии почти всех возможных болезней, но человек может прожить, не заболев ими, если не возникнут благоприятные для бактерий условия.
Слишком часто в человеческой истории существовали такие ситуации, когда от человека требовали именно этого — заболеть. Заболеть жестокостью, зверством, стать тупым животным в интересах чьего-то богатства или властолюбия.
Здоровый же человек — это те чудесные, простые, искренние и работящие люди, которые для К. Чорного — народ, вечный в своей близости к труду, к природе» к добру, в своем стремлении к справедливости.
Военные романы К. Чорного насущно необходимы н сегодня.
Особенно дороги они своим воинствующим гуманистическим пафосом.
Прошлая война, фашизм и неофашизм, «благодетели человечества», которые готовы гнать людей в казарменный «рай» по миллиардам трупов,— все это, а также угроза «демографического взрыва», который обещают нам к концу нашего столетия, означало и означает тенденцию к обесцениванию человеческой жизни, человеческой личности.
Можно назвать ужасные цифры убитых и замученных фашизмом людей. Но об этом же говорит и такая вот «бытовая» сценка, однажды описанная: по-парижской улице 1945 года движется похоронная процессия, а какой-то человек увидел это, и его начал трясти истерический хохот. И люди не удивились, не обиделись на человека. Догадались. Он из концлагеря, ему странно, дико, что одного мертвого так торжественно провожают десятки живых. Старого человека. А там, там закапывали в рвах сотни и тысячи, сжигали, как дрова...
Война против фашизма была борьбой и против обесценивания человеческой жизни, человеческой личности. Потому что дороже человека нет ничего на планете. Века и века настойчиво утверждала это гуманистическая литература. А сегодня подтверждает и наука, даже и кибернетика.
Ничего нет дороже, даже в материальном, «арифметическом» смысле.
Говоря о возможности научного моделирования человека, всего только одного из миллиардов, Артур Кларк подсчитал: «Но человек сложнее такого творения своих рук, как Нью-Йорк, в миллион, а может быть, и в триллион раз. (Забудем на время о весьма немаловажном различии между живым чувствующим существом и неодушевленным предметом.) Мы вправе предположить, что процесс копирования человека (Кларк имеет в виду очень гипотетическую возможность далекого-далекого будущего.— А. А.) будет соответственно более длительным. Если, скажем, потребуется год на «скопирование» (будущими средствами информации.— А. А.) Нью-Йорка (предположение крайне оптимистичное), то на одного человека понадобится, вероятно, весь тот срок, который отделяет нас от эры, когда погаснут звезды» [22].
Кстати, и Норберт Винер — создатель кибернетики и неутомимый популяризатор ее возможностей — вынужден сделать оговорку: «В современный момент, а возможно, и на протяжении всего существования человеческого рода эта идея (копирование человека.— А. А.) может оказаться практически неосуществимой». Времени, всей будущей человеческой истории не хватило бы на это дело, хотя в принципе, считает Винер, такое копирование и даже «передача человека на расстояние» возможны. А речь идет всего только об одной копии одного человека [23].