Начальник отдела при всех особо поздоровался с Василием Петровичем. Поздоровался не как-нибудь, не небрежным движением бровей, а уважительно, за руку!
Василия Петровича заметил сам управляющий трестом! Заметил и одобрительно улыбнулся.
А на последнем собрании в присутствии представителя главка Василия Петровича выдвинули в президиум!
…Сенечка, заслышав невнятный гул в коридоре, сорвался с места и выскочил из комнаты. За ним поспешили женщины и Пал Палыч.
Оторванный суматохой от сладких воспоминаний Василий Петрович аккуратно причесался и отправился к кассе. Он не спешил. Он славно потрудился в истекшем квартале и был уверен, что заслужил повышенную премию и что Сенечка, конечно, займет для него очередь к заветному окошку.
О плане на следующий квартал он еще успеет подумать.
Бюст
Скульптор Вандеев возвращался домой из гостей. Был «мальчишник». Отмечали возвращение Силантьева из Польши, где экспонировались его работы.
Находясь в состоянии творческой депрессии, Вандеев позволил себе основательно «продегустировать» прозрачную «Выборову», но и после этого копошившаяся в душе зависть не утихла. Зависть к успехам Силантьева, к тому, что подарков он опять понавез, сувениров…
Окончательно испортил настроение явившийся в разгар пирушки бывший лучший друг, а ныне заклятый враг Вандеева — критик Шилоносов. Они поссорились и смертельно возненавидели друг друга неделю назад, но вчера Шилоносов уже сумел напечатать в газете статью, из которой следовало, что скульптор Вандеев — полная бездарность. Поговаривали, что и в Правление Союза художников он «прикатил большую телегу» на скульптора.
Злясь и переживая, Вандеев медленно шел по затененной густыми кленами улице. Темнело.
На углу кто-то ухватил скульптора за рукав.
— Друг, — послышалось сзади. — Вижу интеллигентного человека. Скажи, музей еще работает?
Описав полукруг, скульптор остановился. Перед ним маячила незнакомая фигура со свертком под мышкой.
— Му-зей? — переспросил Вандеев. — Н-нет, музей не работает. А что?
— Экспонат хотел продать, — протянул незнакомец. — Тетка, покойница, в прошлом годе из Италии привезла. А тут племяш неожиданно приехал, угостить надо.
— Какой экспонат? — раздраженно высвободил рукав Вандеев. — Я тут при чем?
— Вижу, человек интеллигентный. А вещь у меня стоящая, модная… Скульптура… бюст называется… Древнеримский грек. И марка на ем итальянская…
Повернув сверток, мужчина ткнул пальцем в смутно темневшую на основании бюста этикетку.
— Слушай, друг, купи! — продолжал он. — Не пожалеешь. За двадцатку отдам.
Вандеев пощупал сверток. Под мятой газетой угадывался строгий мужской профиль.
— Спички есть? — спросил Вандеев. — Посмотреть надо.
Страждущий дядя зачем-то похлопал себя по груди. Махнул рукой:
— Да ты не сомневайся. Он хоть и древний, а целехонек. Опять же из Италии… Где такую вещь найдешь?
«Бюст… итальянский… — подумал Вандеев. — Может, утру́ нос Силантьеву? И Шилоносов от зависти лопнет… И возьму по дешевке…» Сказал:
— Двадцатки у меня нет. Десять дам.
— Эх, ежели б не племяш, ни в жисть бы… Ладно, давай.
Зажав в кулаке красненькую, незнакомец исчез. Вандеев, прижимая «вещь» к груди, зашагал к дому…
— Слава богу, явился, — буркнула супруга. — А это что, подарок? По какому случаю?
— Это, женушка, великий подарок. Разверни-ка, да поставь ко мне на стол.
…Облачившись в пижаму и домашние туфли, скульптор вошел в кабинет и… охнув, повалился на диван.
На столе стоял бюст его собственной работы, скульптурный портрет бывшего лучшего друга Шилоносова, только вчера выброшенный Вандеевым на помойку.
Любовь и местпром(Информация к размышлению)
Кошку любить легко, а тигрицу — уже страшно. Книги любить трудно — мучает разлука: где их купишь? Но самое сложное дело — это любовь к человеку. Особенно — к женщине.
Смотрю я на подарки любимой (галстук зелененький, что у меня на стенке висит, гравюру из морской жизни) — душа тает, сердце колотится.
Гляжу на ее фотографию — душа дымиться начинает, сердце перебои дает.
Саму увижу — душа пылает, сердце наружу выпрыгивает.
Любовь…
Невеста у меня умная. Не кандидат еще, но будет. А читает сколько — уму непостижимо. Из газет что-то вырезает, из книг выписывает… И красивая. Одна беда — очень любит подарки делать. На этой-то почве мы и поссорились. Вернее, я поссорился. Глупо, говорите?
— Возьми-ка, милый, — радует она меня при встрече, — блокнотик на память. И даже не на память, а чтобы разные мысли умные записывать. Пойдешь, — говорит, — от меня домой, поймаешь мысль, блокнотик достань — и… раз!.. Запиши.
— Это дело, — говорю. — Молодец, Нина, молодец, Васильевна! Глубоко в душу глядишь. Уж в чем-чем, а в умных мыслях и у меня недостатка не наблюдается. Найду, что записать. И книжечка красивенькая.
Взял блокнотик. Стою, листочки перебираю. Радуюсь, что умная у меня невеста.
До последнего листочка дошел, а там, над артикулами разными, крупно так напечатано:
«ИЗГОТОВЛЕНО ИЗ ОТХОДОВ».
Вот тебе, думаю, блокнотик для мыслей. Удружила…
Теперь она говорит: не знала.
А я не верю.
Волнение в конторе
Странные события начались с утра. Старший бухгалтер Андрей Кузьмич Побиенко, могучий краснолицый старик (один из основателей городской спортивной секции «моржей»), столкнулся у входа в контору с самим Аполлоном Фомичом. И произошло непонятное: управляющий, глава конторы, пухлой ручкой вдруг потеребил поля шляпы, отвечая на приветствие бухгалтера. Мало того, он спросил:
— Э-э-э… уважаемый, как ваше… м-м-м… здоровье?
Побиенко оторопел. Побиенко растерялся. И немудрено: за пятнадцать лет службы ничего подобного с ним не случалось. Мужество изменило спортсмену. Испуганно моргая, смотрел он в удаляющуюся спину начальника.
В бухгалтерии происшествие вызвало оживленные дебаты. Счетовод Мозговитов, человек мыслящий, но во многих отношениях неудобный (не зря же он до зрелых лет ходил в рядовых счетоводах), сразу почуял: в серые, как штаны пожарного, будни конторы вламывается что-то чрезвычайное. Обдумав ситуацию, он изрек:
— Начальство, брат Кузьмич, так просто о здоровье не спросит. Готовься к прощальному ужину. Как пить дать — сокращение.
Мозговитов деловито защелкал костяшками счетов. Побиенко возмущенно запротестовал:
— Позвольте, позвольте, Автоном Карпыч. Как же так?
— А так, — отрезал Мозговитов. — Сокращение на пять процентов. Я вот тут подсчитал: вы — как раз пять процентов.
Побиенко уронил очки и, охая, полез за ними под стол.
— Конечно, сокращение, — вступила в разговор кассирша Юлия Глебовна. — Я еще вчера говорила, что будет сокращение. Разве я была не права?
— Вы, голубушка, оракул, — откликнулся экономист Спиглазов. — Сокращение — это точно.
— Но почему меня? — жалобно выкрикнул из-под стола Побиенко.
Бухгалтеру никто не ответил. С ним было покончено.
В наступившей тишине противно скрипнула дверь. В бухгалтерию вплыла делопроизводитель Кочкарская, женщина тучная, но упорно лечащаяся. В заплывших глазках ее сверкали слезинки. Увидев новую слушательницу, Мозговитов радостно воскликнул:
— О, Ираида Сергеевна! Вы знаете, а Фомич-то нашего Кузьмича того… скушал. По сокращению.
— Ах, сокращение! — Кочкарская упала на жалобно охнувший стул. — Значит, вот в чем дело! А я-то ломаю голову…
— Над чем, голубушка? — пророкотал Спиглазов.
— Ну как же! Иду по коридору, навстречу — сам. «Здравствуйте, говорю, Аполлон Фомич». А он, представляете себе, отвечает: «Здравствуйте». И говорит: «Вы… э-э-э… уважаемая, сегодня… м-м-м… прекрасно выглядите». Что, думаю, такое? Может, путевку, которую мне выделили, отобрать хочет?
Мозговитов шумно втянул в себя новость широким, похожим на совковую лопату носом. На секунду зажмурился. Взволнованно сорвался с места:
— Десять процентов! — победно выкрикнул он. — Сокращение десять процентов! Готовьтесь и вы, Ираида Сергеевна.
— Но за что?
— Начальству виднее, — глубокомысленно сморщил лоб счетовод. — Начальство знает, кого первым съесть.
— А что я вчера говорила? — вновь вступила в общий разговор кассирша Юлия Глебовна. — Разве я была не права?
— Вы, голубушка, оракул, — подтвердил Спиглазов.
Когда на пороге появилась хрупкая фигурка библиотекарши (по штатному расписанию — грузчика) Офелии Дриадовой, ее встретил общий стон.
— Господи, что творится! — воскликнула Офелия. — Вы что-нибудь понимаете?
— Мы все понимаем, мы все знаем, — бодро ответил Мозговитов. — Вас вызывал с а м?
— Он заходил ко мне! — торжественно произнесла Дриадова. — Аполлон Фомич зашел и спросил: «А что… э-э-э… уважаемая, не трудно вам со всем этим… м-м-м… справляться?» И так вот, ручкой, на книги показал. Вы понимаете? Может быть, мне помощницу дадут?
— Помощницу? — зловеще прошептал Мозговитов. — Не-е-е-т! Ничего вы не понимаете. И мы дураки. Простофили. Нет никакого сокращения. Амба! Ликвидируют нас, вот что. Как излишнее звено. Или как параллельный аппарат. С а м-то выше метит, вот и хочет контору нашу прикрыть, капитал на этом нажить. Не сокращение, а ликвидация!
— А что я вчера говорила? — сказала кассирша Юлия Глебовна. — Будут многие конторы ликвидировать. Разве я была не права?
Спиглазов, прохрипев что-то насчет оракула, медленно сполз со стула. Мозговитов, наоборот, ракетой вылетел в коридор.
Через полчаса лихорадило весь организм конторы. Росла температура, повышалось давление. Беспорядочно, как нейтроны в сломавшемся ускорителе, метались по зданию взволнованные сотрудники. Забытые и растерянные посетители, прижимаясь к стенам, спешили покинуть заболевшее учреждение.