— А я, грешным делом, подумал: не английский ли текст повстречался Бардину и не нужна ли подмога моя?..
Иоанн молчал, даже перестал трясти головой.
— А если и в самом деле повстречался, поможешь?
— А почему не помочь? Этот? — Бардин взглянул на перевернутую страницу и в немалое смущение привел отца.
— Нет, нет!.. Переведи-ка ты, Егор, заново!
— Так вот почему ты перевернул страницу, — засмеялся Егор, пришел его черед выказывать превосходство. — Где он, текст-то?
Это была презанятная страничка из труда английского мудреца, посвященного батюшке Великому Новгороду. Иоанн, видно, долго крутил том многомудрого английского мужа, прежде чем повстречался с этой главой, но глава того стоила. Егор переводил, а Иоанн, раздвинув могучие локти, писал, писал торопясь, явно опасаясь, чтобы ненароком не выпало драгоценное слово. Иоанн писал, а буквы под его рукой были непривычно крупными и круглыми — это Иоаннова страсть их так вздула.
А в главе той автор степенно живописал площади Новгорода в те дни ранней осени, когда сюда стекается беспокойный торговый люд отовсюду: и белоголовые шведы, и расчетливо-привередливые немцы, и широкостепенные и бедово-задиристые подданные московского царя. И хотя язык текста был превелико мудреным, а временами напрочь темным, работа у Иоанна с Егором ладилась и две с доброй третью страницы английского текста были переложены на язык российский и для порядка тут же перебелены мигом, да так складно, что старый Бардин растрогался и слезу уронил на беловик. А в главе той махонькой речь шла о том, как смерды российские везли с русского юга мучицу сеяную да как хороши были из этой мучицы пироги с мясом, капустой, рыбой, грибами да ягодой садовой и лесной. Вот это место о мучице и увлекло Иоанна — тут была его страсть.
— Вот где призвание твое лежит, Егорушка, и сын, и преемник, и помощник добрый, и хранитель надежный бардинского дома… Вот так бы нам с тобой, как голубь с голубенком.
Бардин расхохотался.
— Нет, из меня голубенок не выйдет…
— А вот матерый в самый раз, так?.. — спросил Иоанн как бы невзначай.
— С войной и ты стал зол.
— А с чего мне быть добрым? Потощал, как в засушливое лето! Веришь, ботинки стал сам зашнуровывать! — Он пристально и скорбно взглянул на сына, потом перевел взгляд на дверь, ведшую в комнату невестки. — Ксения спит. Говорит, что ту ночь глаз не сомкнула, так вот и просидела у окна…
— У окна, у окна… — повторил Бардин, а сам подумал: «Окно Ксении выходит на юг — Москва там. Надо бы перетащить кровать Ксении в комнатку Сергея — оттуда, пожалуй, не увидишь зарева… А Сергей, он при любом огне уснет. Или не уснет?» — Сережка спит?..
— Да, лег… Просил не будить. Мистерия-буфф, говорит!.. С крыши института она видна лучше, чем отсюда.
Налет начался в урочный час. Не хочешь на часы взглянуть — взглянешь.
Точно мельничные жернова, ритмично, с грохотом и скрежетанием заговорили орудия, и далеко справа облака отразили пламя пожара.
Бардин стоял с отцом на краю яблоневого сада, смотрел на небо.
— Где-то на Остоженке, а может, в Хамовниках, — сказал старший Бардин. — В казармы метили, а угодили в бензосклад — вон как облака замерцали, полыхает! Только подумать, Остоженку бомбят! Ты помнишь, где остановили немцев в ту войну?
— Это в какую?
— В ту, империалистическую. Помнишь? Почитай, три года шли и добрались до Припяти, а сейчас за три недели дошли до Шексны!.. Ты скажешь, Гитлер — это посерьезнее Вильгельма? Ты еще скажешь, тогда была Антанта… И тут ты прав. Но ведь и мы не лыком шиты, а?.. Как мы допустили… Гитлер толчет, будто в ступе, сорок сороков!.. А вот это где-то по Сретенке долбануло, никак твою контору Гитлер на мушку взял.
Бардин молчал, не отрывая глаз от красной полоски огня, стелющейся над горизонтом.
— Ты чего молчишь? — спросил отец.
— А что мне говорить? Может, и сказал бы, если бы знал, чего тебя вот так повело.
— Повело… меня?
— Тебя, батя.
— Я отец твой.
— У моего отца, если он отец мой, должно быть одно горе со мной…
Теперь сомкнул уста старый Бардин. «Жернова» работали все так же усиленно, хотя звук стал глуше, видно, ветер переменился.
— Глуп ты, Егор, хотя и выдулся в гору! — произнес старший Бардин и, дотянувшись до яблоневого ствола, погладил его.
Егор усмехнулся.
— Когда ты сказал про Сретенку и про контору, я, грешным делом, подумал, право, ты ли это, — вымолвил Егор. Он хотел возобновления разговора.
— Немцы Остоженку бомбят!.. — вдруг вырвалось у старика. — Остоженку!.. — Он не отнимал ладони от яблоневого ствола, продолжая его гладить. — Я скажу тебе по стариковскому своему разумению. Есть одна сила, способная уберечь нас: тебя и меня…
— Какая?
— Россия… да, да, Россия исконная, дедовская, та, что крушила Наполеона со шведами…
— Погоди, отец, я тебя что-то не разумею, Россия эта с нами.
Но Иоанн точно не слышал сына:
— Рано или поздно, а вы должны будете призвать эту Россию. Призовете — выживете, не призовете — ногами вперед на погост!
Бардин вознегодовал.
— Однако вон как тебя гордыня обуяла… Единственный, так сказать, наследник русской славы военной. По какому праву ты все забрал, нам ничего не оставил? — спросил Бардин оторопевшего отца. — Погоди, не Ксения ли это зовет? — Егор вдруг быстро пошел к дому; ему почудилось, что его окликнула жена. — При случае договорим!
— Ну что ж… договорим! — согласился Иоанн, в голосе сына ему послышался вызов.
Бардин вошел в дом, минуя столовую, ненадолго задержался в комнате сына. (Сережка спал, раскрыв рот, как делал это давно в детстве, когда слушал небылицы дяди Мирона. Дядя и тогда был мастак на небылицы!)
— Ксения, ты звала меня?.. — Он остановился у раскрытой двери.
— Да, Егорушка, входи…
Видно, она проснулась не сейчас. Может быть, ее разбудили Егор с отцом — временами их голоса накалялись заметно. Услышала, но голоса не подала — хотела дослушать. Она была уже в своем кресле перед открытым окном. Заря над горизонтом потускнела, погасла Ходынка, да и Сретенка была не так ярка.
Он подошел к ней, нащупал губами завиток у правого уха, поцеловал. Пахнуло сладковато-удушливым запахом Ксениной кожи, казалось, знакомым от рождения, пряными духами, смешанными с запахом валериановых капель, — зной докатился и сюда, Ксении было худо.
— Как ты?
Она не ответила.
— Ну скажи, как?
— Там… у меня под подушкой.
Бардин дотянулся до подушки, скользнул ладонью. Бумага влажная, сберегшая теплоту рук. Не иначе Ксения держала только что.
Бардин поднес к окну. Казалось, огонь, объявший этот край Москвы, вновь вздуло ветром. Бумага в руках Бардина казалась розовой.
— Повестка… Сережке?
— Да.
Его точно припаяло к окну. Стоял, опершись руками о косяк, стоял не шелохнувшись.
— Что будем делать, Егорушка?
— Что делать?.. Как все…
Кресло под нею застонало.
— Нет, не как все… Нет, нельзя, как все!
— Не знаю.
Она приподнялась в кресле.
— Я знаю!.. Знаю!.. Завтра же утром… прямо с Кузнецкого поезжай к Воскобойникову и кинься в ноги. «Никогда не просил — сейчас прошу…»
Бардин угрюмо смотрел на жену. Зарево незримо потянулось и к ней, сообщило ее лицу жизнь: кожа утратила лиловатость пепла, глаза горели.
— Нет, Ксения.
Она всхлипнула. Ее словно вдавили сильной рукой в воду и не давали поднять голову — наружу выскакивало только это бульканье.
— Ох, не люблю я этого твоего сипа! Если уж хочешь плакать, реви в голос! — не удержался Бардин и, оглянувшись, обнаружил в дверях сына.
— Мама, ты что?
Она увидела сына и дала волю отчаянию — крик, что таился в чахлой груди, вырвался наружу.
— Если ты не пойдешь к Воскобойникову, я сама пойду! — приподнялась она в своем кресле. — На четвереньках поползу.
Бардин засмеялся.
— Ну что ж, с четверенек оно сподручнее… ткнуться в сапоги, ближе к цели!
— Дедушка, дедушка! — воскликнула она, обратившись к двери, за которой должен был быть Иоанн Бардин, но ответа не последовало, значит старик лег. — А ты почему молчишь, Сережа? Проси отца, проси!..
— Мне Воскобойникова не надо, мама, — произнес Сергей едва слышно. — Я как-нибудь без него…
Над Москвой тускнело зарево, тускнело все заметнее — немцы уходили.
Утром, когда собрались к завтраку, Бардин взглянул на жену и поразился ее виду: было в ней нечто торжественное, даже праздничное. Больше обычного напудрена (сухая кожа не удерживала пудры, и она осыпалась на синий бархат воротничка), да и брови были подчернены так сильно, что кожа вдруг стала заметно розовой. То, что произошло ночью, точно рукой сняло — Ксения улыбалась.
— Вот твои любимые сливки, — произнесла она и взглянула на мужа. Глаза ее были радостно-благодарными.
— Пусть дети едят, — сказал Бардин. — Иришка, ешь, это вот специально для переходного возраста…
— Господи, когда он кончится, переходный? — произнесла Ирина, однако молочника не отставила (она была лакомкой).
— И тебе надо есть, — сказал Бардин и потянулся к книге, которую держал сын, однако тот ее не выпустил.
— Сколько помню его, все с этим Марком Твеном, — сказала Ксения и, взглянув на деда, прослезилась. — Как оторвала от груди, вцепился в Твена.
Бардин смотрел на отца. Никогда не видел седой бороды его, сейчас увидел — старший Бардин явился к столу не побрившись.
— Нынче яблок будет — сила! — сказал Иоанн, глядя в окно. — Морозы, слава богу, обошли, — снисходительно-насмешливо он рассматривал на сыне костюм, который семья звала дорожным и по которому безошибочно устанавливалось, что Егор Иванович собирается в путь. — Небось приезжает кто-нибудь? Встретишь здесь или полетишь навстречу?
— Навстречу.
— Это кто ж? Коварный Альбион?
— Американцы…
— Кто именно?
— Да вряд ли ты слыхал — Гопкинс!
Иоанн засмеялся.
— Значит, гоп, кума, не журися? А какой смысл журиться? Все одно страшнее смерти не будет…